Между счастьем и бедой

– На улице подобрали? – строго спросил отец.

– Нет, это щеночек соседский. Он такой хороший, чистенький и красивый! Мы обещаем, что будем сами за ним смотреть! Разреши, папа!

– Главное, чтоб не мешался у меня под ногами. И живёт пусть в вашей комнате, – коротко распорядился отец. – Всё у вас?

Спасибо!

– Еще звонили из мэрии, – раздался робкий голос Раи.

– Еще откуда? Говори быстрее!

– Еще из мусульманского управления. От муфтия Таджутдина.

– По каким вопросам? – голос Пушкаревского становился все более раздраженным.

– Не пояснили, сказали – перезвонят.

– Ну и пусть звонят попозже, после семи вечера. Все, меня нет!

Артисту, чтобы сыграть роль, удивить искусством, необходимо перевоплотиться в свой персонаж, взлететь над суетой. Хирургу тоже нужно отрешиться от всего мелкого, земного, почувствовать силу рук, решимость, ясность ума, уверенность. Стать ненадолго Богом.

Через пять минут Сергей Алексеевич стоял в операционной. Женщина, лежавшая перед ним, была ему важна и значима в тот момент больше чиновников, религиозных деятелей и даже собственных детей.

Операций в тот день запланировали три. Последнюю проводил Руслан. Пушкаревский наблюдал. Когда уже было ясно, что все идет своим чередом, без непредвиденных осложнений, он покинул операционную.

В узком больничном коридоре, рядом с его кабинетом стояли человек пятнадцать посетителей, не меньше. Пушкаревский выставил вперед согнутую в локте правую руку, словно щит. Так и проделал путь до своей двери. Потом развернулся, строго спросил:

– Это что же, за прооперированными столько набежало ухаживать? Вы будете мешать, господа хорошие, работе медсестёр. А сестрички наши свое дело знают. Попрошу очистить помещение и остаться по одному человеку на больную. Вашим близким нужен покой.

– А можно узнать о состоянии? – неуверенно спросил кто-то. Этот вопрос Пушкаревский слышал по десять-двадцать раз за день.

– Отвечаю всем сразу: тяжелых больных сегодня не было. Состояние у всех такое, какое и должно быть. Для каждой дамочки сделано всё, что возможно.

С этими словами он удалился в кабинет. А к нему уже спешила верная буфетчица Дуся с подносом в руках.

На обед был гороховый суп. Густой, наваристый. На второе – гречка с тефтелями. Ароматные мясные шарики с подливкой развалились вальяжно, гарнира не видно. А на третье – кисель. Рядом хлебушек – свежий, ноздрястый. Больничная еда – самая полезная.

– Ну, Дусенька, куда ж так много?!

– Ешьте, Сергей Алексеевич. С устатку хорошо пообедать – милое дело, – суетилась буфетчица.

– Да, устал, есть немного. Но если такими порциями поглощать твою еду, то я работать не смогу, спать потянет. А мне еще в поликлинику на приём.

– А вы поспите полчасика, – вкрадчиво посоветовала Дуся.

– Ой, Дуся! Ну, да иди уже, корми больных. Поди, ходячие наши дамы гремят там ложками в столовой. А я и вправду отдохну минут двадцать. И вперед!

* * *

Вот уже второй десяток лет Пушкаревский вел первичный приём с одной и той же акушеркой – Алевтиной Николаевной. Когда он только пришел сюда молодым врачом-интерном после института, она уже была опытной медичкой и работала с его наставницей – известной в своё время доктором Французовой. Годы шли. Французова давно на пенсии. Пушкаревский заменил ее, стал завотделением. А Алевтина Николаевна так и осталась тем, кем была. Время текло, как вода, наука развивалась, но очереди на прием становились все больше.

– Снился мне сон, Алевтина Николаевна, что пришли мы с тобой в этот кабинет, а принимать некого. В коридоре пусто, – пошутил Пушкаревский, быстро что-то записывая в карточке больной.

– Роздыху пока нам не предвидится, Сергей Алексеевич. Тянутся страдалицы со всех концов.

– Давай, приглашай следующую дамочку.

– Там рвется одна, говорит из Балтачево. Без направления.

– А-а…пришла колхозница! Давай, заводи ее, – Пушкаревский вспомнил свою утреннюю попутчицу.

– Ну, куда же ты с такими сумками? – возмутилась Алевтина Николаевна, глядя на странную пациентку. – Неужели нельзя оставить в гардеробе?

– Она без сумок никуда! – засмеялся Пушкаревский. – Я с ней немного знаком.

– Я здесь в уголок их поставлю, – бойко затараторила больная.

– Гляди, в кресло не прыгни с сумками, кенгуру, – ворчала акушерка.

– А мне к Пушкаревскому было надо! – выпалила деревенская молодка. – Где он принимает?

– Ну, ты, девка, совсем! – приструнила Алевтина Николаевна. – А это кто же? Фамилию давай свою говори, год рождения да ложись в кресло.

– Муфтахова Оксана. Двадцать восемь лет.

– Погоди, не пугай ее, Николаевна, – улыбаясь, сказал доктор.

– А я не боюсь. Только примите. А я в долгу не останусь!

– Да-да, ты нам с Алевтиной Николаевной мяса, мёда привезешь. Сахара еще из совхозной столовой притащишь.

У акушерки вытянулось лицо.

– Я отблагодарю, не сомневайтесь, – продолжала свою песню пациентка.

– Все, молчать! Не мешай мне работать. Лежи смирно! – прервал ее Пушкаревский.

Ненадолго воцарилась тишина. Послышалось чириканье воробьев за окном, да шарканье прогуливающихся во дворе больных.

Минутами позже доктор сказал:

– Коровы не хватит со мной рассчитаться. Пузырный занос у тебя. Последствия безобразно выполненного аборта. Можешь в суд подавать на тех, кто тебе аборт делал.

– Ну, какой уж там суд! – запричитала Оксана. – Лечиться скорее надо. Возьмёте меня к себе?

– Возьму, – Пушкаревский уже заполнял документы. – Звони домой, говори, что остаешься у нас недели на две. Надо срочно начинать курс химиотерапии. Справятся дома без тебя? Дети маленькие?

– Мальчишке семь, а девчонке три. Так еще две коровы у меня, – шустрая Муфтахова не терялась.