Среди огнистых камней

Я посмотрела в его страдающие глаза и прошептала:

– Его нет.

Он нежно сжал мою руку, сопереживая моему горю.

– Егор, уходи, от тебя одни неприятности,– вмешалась мама. – Я вызвала «скорую».

Егор провел по моим волосам широкой ладонью, и шепнул на прощание:

– Я позвоню.

Он ушел, а я больше ничего не помнила.

ПУСТОТА

Я знала, что время шло, но, сколько его вытекло, я не знала. Я воспринимала его как текучую воду, как реку. Оно тикало и струилось отдельно от меня, вот – я, а вот – отдельный мир, которому я некогда принадлежала. Иногда передо мной мелькали разные лица, одни я узнавала, другие – нет. Все они были мне безразличны. «Нет его, нет его»,– стучало в голове.

Однажды появился папа. Он сел рядом со мной на кровать, мы были одни в комнате. Папа положил руку на мою голову и сдавленным голосом спросил:

– Что случилось, дочка?

Его встревоженный голос вывел меня из состояния безразличия на какое-то время. Мне захотелось поделиться своей болью.

– Папа, его нет,– хрипло пробормотала я, не узнав своего голоса.

Папа наклонился к моему лицу и поцеловал меня в лоб.

– Ничего, Маша, мы справимся,– шепнул он мне в ухо.

Я покачала головой, и мои глаза вновь превратились в тихие реки. Рауля нет, чтобы осушить их. Нет его, нет его, и нет жизни во мне.

Я опять ничего не помнила. Спала я, ела или пила, ходила ли в туалет, я ничего не знала об этом.

В следующий раз я очнулась в больнице. Я узнала ее по белым халатам и капельницам, которые противоестественно выглядывали из моих рук. Мои руки стали бледными, а кожа прозрачной, и в мои голубые вены капала бесцветная жидкость. Мне было все равно, я закрыла глаза и тихо лежала. Ни боли, ни неудобства я не ощущала.

Один раз меня разбудили голоса, их было несколько. Сквозь ресницы я увидела множество белых и голубых халатов. Кто-то брал мое запястье, кто-то измерял давление на руке, слушали сердце, проверяли рефлексы, качали головами. Мне это безразлично, у них своя жизнь, а у меня… ее нет. Глаза закрылись, и в голове началась уже родная пульсация, как в поезде: нет его, нет его. Когда же это закончится? Когда прекратится этот бесконечный стук колес в голове? Хотя… какая разница, почему бы и нет?

Очень часто в моих ушах раздавался мамин плач, но мои глаза ее не видели ни разу. Я отказывалась воспринимать эту реальность.

От моей правой руки исходило постоянное тепло, и это первое, что я осознала, после забытья. Я чаще стала открывать глаза, и они оставались сухими.

Открыв глаза на закате дня, я увидела, что рядом сидит Егор в белом халате. Он был красив, как и всегда, и белый халат был ему к лицу. Он пристально смотрел в мое лицо, и его взгляд был мне приятен. В первый раз я не захотела прятаться. Он протянул ладонь к моему лицу, и провел пальцами по щеке, удерживая мой взгляд.

– Маша, … ты слышишь меня? – мягко произнес он.

Говорить не хотелось, я моргнула. Егор понял меня, он едва заметно улыбнулся.

– Скажи что-нибудь,– умоляюще попросил он.

Я долго молчала, потом произнесла слова, которыми жила все это время:

– Его нет,– своего голоса я не услышала, но губы двигались.

– Я знаю, Маша, я знаю, милая,– Егор наклонил свое лицо близко к моему. – Ты знаешь, где он? Что с ним случилось? Расскажи мне, пожалуйста.

Я задумалась: хотелось мне ворошить всю эту боль или продолжать жить потихоньку, наблюдая, как течет время? Где-то у моих ног послышался сердитый шепот:

– Зачем ты завел этот разговор, она только-только заговорила, откликнулась, наконец. Оставь ее в покое, она устанет.

Я поняла, что хочу ответить на вопрос Егора. Только он способен понять меня. По-видимому, мое молчание затянулось, и времени прошло больше, чем мне казалось, потому что Егор встал со стула, собираясь уходить. Он, не отрываясь, смотрел на меня, и этот взгляд побудил мой тихий голос прозвучать отчетливо.

– Не уходи, Егор, останься… если можешь.

Такая длинная фраза показалась всем просто чудом. Егор тут же присел обратно, облегченно улыбаясь, и в его глазах блеснули слезы. Это так тронуло меня, что я протянула к нему руку. Примитивный из жестов не получился у меня как надо, видимо мои мышцы разучились меня слушаться. Но Егор среагировал сразу же, он взял мою безжизненную ладонь в свои руки, и поцеловал ее.

Свою маму я заметила позднее, она сидела у меня в ногах и плакала. Крупные слезы текли по ее уставшим щекам, и она гладила мои ноги.

– Мама, не плачь,– сумела я выговорить еще три слова.

– Наконец-то, наконец-то,– шептала она, силясь улыбнуться.

Я посмотрела в глаза Егора, они по-прежнему были синие и яркие, обрамленные густыми черными ресницами, и их взгляд напоминал мне взгляд моего Рауля, теплый и нежный.

– Егор, его нет,– повторила я тихо, но отчетливо.

– Ты знаешь, где он? – повторил свой вопрос Егор, он увидел, что я хочу говорить о нем.

– Он исчез, распался, вместе со своим миром,– шептала я так тихо, что сомневалась, услышит ли он меня. – Он спас нас, но сам ушел, Егор. Я потеряла его,– двигала я беззвучно губами.

Егор наклонился надо мной и прошептал мне в ухо, чтоб никто не слышал:

– Маша, мы найдем его, мы будем искать.

Искра надежды поселилась в моем сердце. Я слабо улыбнулась, и мои силы на этом кончились. Егор сжал мою руку, но тепло появилось почему-то в правой руке.

С этого момента в моей голове застучали другие слова: «Я найду тебя, я найду тебя».

Я видела Егора теперь каждый день, это было главное для меня лицо. Остальные лица мелькали как в ускоренных кадрах: врачи, родители. Я научилась отвечать на вопросы и улыбаться. Мой голос был еще слаб, и я часто говорила шепотом, но зато глаза теперь мне принадлежали, и слезы больше не лились из них. В голове сложился стишок: «… незачем им литься, проку мало в них, сердцу не напиться, ран не залечить».

Я общалась только с Егором, это я так считала. С другими я разговаривала условно, по необходимости. Мне было до сих пор неинтересно, что мне говорили и зачем. Никто из них не знал Рауля, и толковать мне с ними было не о чем. Егор его тоже не знал, но он пережил эти страшные события вместе со мной, он был посвящен в тайну, и готов был помочь. Кроме того, мы нерушимо были связаны с ним одним обстоятельством – вживленной в нас сущностью Горга. Так как нас постоянно окружали люди, медсестры, мои родители, мы избегали слов, мы общались глазами, словно телепаты, отслеживая мысли друг друга. Если Егору приходилось спрашивать о чем-то меня, то это был вопрос, который я ожидала. И мой ответ Егору тоже был известен заранее, это так упрощало наше общение. Постепенно заполняясь желанием полноценно общаться с ним, я пришла к выводу, что пора выписываться из больницы. К своему стыду я обнаружила, что очень ослабела, мои ноги не хотели держать меня, чтобы добраться хотя бы до туалета. Меня это возмутило: а как же я добиралась туда до этого?

Я снова начала есть, и это оказалось тоже непросто. У меня никогда не было аппетита, и больше трех ложек влазить в мой организм еда не собиралась. Мама пыталась кормить меня как ребенка, уговаривая, из маленькой ложечки, но у нее плохо получалось. У Егора получилось лучше, и мама, кажется, стала завидовать тому влиянию, которое он на меня оказывал. Но ведь это было положительное влияние, как сказал папа, и она смирилась с тем, что я слушалась Егора гораздо чаще, чем родителей. Егор не кормил меня из ложки, я ела сама. Он просто пошутил, когда я не смогла проглотить очередную порцию, что еда не отравлена.

– Ты помнишь? – поразилась я.

– Теперь я все помню, Маша. Ты ешь, пожалуйста, а когда окрепнешь, я помогу тебе,– он многозначительно посмотрел в мои глаза.

У меня появился стимул поправиться быстрей. Я ходила по коридору, чтобы мои мышцы вспомнили, как надо двигаться. Моя бледная кожа порозовела, но мои руки все еще были тонкими. Я заметила, что на моем пальце нет кольца, и спросила у мамы, трясущимися губами, где оно. Это все, что осталось у меня от Рауля. Мама испугалась моей реакции, что я опять начну плакать, и, запинаясь, рассказала, что мои пальцы стали такими тонкими, что кольцо просто свалилось на пол, когда я спала, и она убрала его, чтоб не потерялось. «Я завтра принесу его, если хочешь». Поджав губы, я кивнула головой. На следующий день кольцо красовалось на пальце, но не на безымянном, а на большом, иначе оно соскочило бы вновь.