Кольцо с рубином

– Что случилось? – спросил Масуд.

– Амина руку порезала.

По дороге обратно я была молчаливой.

– Ты что ревнуешь? – усмехнулся Масуд. – Это совершенно на тебя не похоже. И потом, неужели ты думаешь, что я женился на тебе, привёз в Иран, поменял всю свою жизнь, ради того, чтобы потом ухлёстывать за кем-то? Масуд всегда знал, на что давить и как меня успокоить.

Махса

Понять современный Иран, охваченный совсем недавно масштабными женскими протестами, невозможно, не вспомнив историю 40-летней давности. По воспоминаниям очевидцев Исламской революции 1979 года тогда все началось с фразы «неужели так сложно надеть платок». Те, кто ее произносили эти слова были абсолютно уверены, что это пустяк. Спустя 43 года жители страны вышли на улицы, возмущенные гибелью 22-летней Махсы Амини, арестованной за непокрытую голову и позже доставленной в больницу, где она скончалась, не приходя в сознание.

Последние дни, признав во мне иностранку, совершенно незнакомые мне люди на улицах просили снять платок. Даже пожилые религиозные женщины, которые носили паранджу еще до провозглашения Исламской республики были за то, чтобы положить конец хиджабу. Прошел год с моего приезда в Тегеран и сейчас, пожалуй, начались одни из самых важных событий для Ирана, которые стерли границы между поколениями, еще недавно считавшиеся непреодолимыми.

Я проснулась от громкого хлопка. Масуд тоже проснулся и быстро подошёл к окну. Кучка людей с флагами громко выкрикивали что-то, вокруг них стоял дым. Полицейские пытались остановить их, но ярость протестующих превышала их силы. В Иране начались беспорядки. После гибели Махсы народ разделился на две противоборствующие стороны: те, кто были за действующий режим Хомейни, и тех, кто ненавидел этот режим. Женщины в Иране уже давно носили платки по принуждению. Большинство из них были современных, открытых взглядов и в крупных городах Ирана можно было заметить, как головные шали превратились в модные аксессуары, что выводило из себя полицию нравов.

Мы почти не спали, а утром выехали навестить Санубар, которой уже как неделю нездоровилось. По дороге я наблюдала за тем, как люди толпами шли к Башне Азади. Эта башня имела для Масуда особое значение. Он рассказывал мне, что в 60-е годы правительство Ирана объявило конкурс для разработки проекта, который стал бы символом две тысячи пятисотлетия персидской государственности. В этом конкурсе принял участие и дед Масуда, влиятельный иранский архитектор.  Позже он был взят в рабочую группу Хоссейна Аманата, ставшего победителем проекта башни. Я видела памятные фото в доме у матери Масуда, на которых его дед стоял рядом с Шахиншахом Ирана – Мохаммедом Реза Пехлеви и другими архитекторами, и видными представителями интеллигенции того времени. Этот снимок был сделан в день открытия арки, я хорошо запомнила дату на фото –  16 октября 1971 года, которая оказалась роковой для последнего иранского шаха, совершившего ошибку, решив показать величие и крепкость своей державы пиром вселенского масштаба. Ради торжества он велел построить «Королевскую деревню» или Золотой город.

– Масуд, твой дед наверняка не думал, что когда-то Башня Азади станет местом протестов.

– Как точно ты сказала. Папа рассказывал, как дед брал его с собой смотреть как мёртвую пустыню, превращают в цветущий сад.  Дед помогал привозить из Европы деревья и певчих птиц, которые образовали здесь райские рощи. Для угощения гостей- мировых вождей, из Парижа привезли тонны мяса и морепродуктов.  25 тысяч бутылок вина Бордо и бургундское и 2500 бутылок шампанского.

– 25 тысяч? Выходит, экономическое положение Ирана в то время было очень хорошим?

– Вовсе нет. Даже наоборот. Народ бедствовал.

– Тогда зачем было государству тратить такие деньги?

– Вот в том то и весь вопрос. Это была ошибка шаха, роковая ошибка. Поэтому сейчас эта арка и превратилась в стену плача.

В те годы празднование империи имело ужасные последствия для шахской семьи и самое главное для бедствующего иранского народа. Я вспомнила, как на занятиях наш педагог по истории древнего Рима Антонио Лима задавался вопросом – "почему на пороге своего саморазрушения государства и империи так обожают пышно праздновать какие-либо события?". Он цитировал епископа Сальвиана, который с ужасом писал о древних римлянах в эпоху упадка их империи: «Кто ввиду плена может думать о цирке?! Кто, идучи на казнь, смеётся? Объятые страхом рабства, мы отдаёмся играм и смеёмся в предсмертной тоске. Можно подумать, что римский народ объелся сардонической травой: он умирает и хохочет…»