Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку

– Ерунда, – отмахнулся Дима, пытаясь изобразить подобие улыбки. – Все нормально, вы не переживайте. Правда. Лучше идите домой и скажите дочке, чтобы шла в постель, простынет ведь…

– Да, Димочка. Да, ты прости, я пойду… – Она заметалась, не решаясь оставить его в таком состоянии. Посмотрела вдаль, на удаляющуюся фигуру сына, и покачала головой. – Прости, пожалуйста, что так вышло…

И побежала в подъезд.

Калинин несколько раз открыл и закрыл рот, будто проверяя, не сломана ли челюсть. Сплюнул в урну густой красный сгусток, стер с лица остаток крови собственным запястьем и нагнулся, чтобы подобрать с травы зажигалку. Достал сигарету, прикурил, глядя куда-то вдаль, затем не торопясь дошел до машины.

Я не чувствовала ни ветра, ни начинавшегося дождя. Жар, стучащий в висках, и липкий пот, окутывавший неприкрытое тело, подхватывал ветер и уносил далеко ввысь вместе с последними силами, оставшимися для сражения с болезнью. Я чувствовала только стыд. И вину. За то, что из-за меня Калинину пришлось пострадать.

Сейчас он уедет и все. Все…

Дима подошел к машине, остановился и в первый раз за все это время поднял взгляд вверх. Нашел нужный балкон, заметил меня и посмотрел прямо в глаза.

На какое-то мгновение наши взгляды, встретившие друг друга, рассеяли всю пыль и уличный шум. Они соприкоснулись и не желали больше расставаться. Мое… отчаяние и его… все: ласка, тепло, радость, смех, утешение.

Дима улыбнулся и подмигнул мне, подержав веко закрытым немного дольше положенного. Затем соединил украшенные татуировками пальцы в знак «ок» и продемонстрировал мне – все в порядке.

Конечно, я знала, что не все в порядке, и вряд ли уже будет. Но ему хотелось, чтобы все сейчас выглядело именно так. А мне оставалось только покачать головой, вложив в это движение все сожаление и искренность, на какие была способна. Дима пожал плечами и, улыбнувшись на прощание, послал мне легкий воздушный поцелуй.

Вот теперь все остальное стало неважным. Между нами определенно что-то происходило, и это что-то было важнее любых преград. Вместо ответа я тихо рассмеялась.

Дима, отбросив в урну окурок, достал из кармана куртки черные очки, надел их и сел в машину. Довольный, как прежде, и, может быть, даже счастливый. Во всяком случае, так мне показалось.

24

– Ау! Аа-ау! – Кисточка из пластмассы впивалась в мое тело холодным красным кончиком. – Как холодно и неприятно. Все уже, все-все…

– Потерпи еще немного.

Мне показалось, или мама посмеивалась надо мной? Я сидела на постели, поддерживая волосы над головой, а она мазала красной краской из бутылька мои волдыри. Жидкость пахла чем-то вроде гуаши, но была не такой густой и потому брызгами летела во все стороны.

– Не вижу смысла сидеть и ждать, когда высохнет, если ты, свинка-мама, и так накапала мне на постель. Вон – кляксы тут и тут.

– Да вижу уже. – Погрустневшим голосом сообщила обожаемая родительница. – Надеюсь, эта штука отстирывается. Не чеши. Не чеши!

– Да я только поглажу…

– Не выйдет, Мария, я все вижу. Хочешь, чтобы шрамы остались?

Я спрятала руки под мышки и почувствовала, как слезы скатываются по щекам. Честно, не думала, что болячка с таким смешным названием, как «ветрянка» может оказаться такой жестокой: волдыри со страшной скоростью распространялись по телу и нестерпимо зудели (мама обработала затылок, там гнусные прыщики цвели буйным цветом даже под волосами). Еще и нос заложило, горло саднило, глаза слезились и отекали, да температура повышалась до сорока градусов каждые четыре часа.

Когда я подумала, что хуже уже не будет, меня вдруг одолел сухой лающий кашель. Такой сильный, что казалось, будто я неудачливый шпагоглотатель, и где-то в моем горле застрял острый клинок, а как достать его никто не знал. И только батарея лекарств, которые в меня закидывали каждые полчаса, множилась и росла справа от меня на тумбочке.

Пашки все не было. Но это меня беспокоило меньше всего. Когда жар совсем одолевал, я вжималась лбом в мокрую от собственного пота подушку и проваливалась в забытье. Когда отступал, откидывала одеяло и любовалась своим новым телом. Примерно так выглядит, наверное, первый снег, по которому пробежались птицы, уничтожая спелые гроздья рябины, – все в огромных красных пятнах. И расстояние между ними с каждым часом все сокращалось.

Теперь я чувствовала язвочки и в глазах, и на языке. Мне пришлось отбросить любые мысли о скором возвращении на учебу или работу. Если эта жесть доберется до моего лица – хана, в прямом смысле. Судя по тому, как обнажалось мясо при лопании этих гадких волдырей, заживать вся эта красота будет долго, очень долго. Я снова смахивала слезу и гипнотизировала экран мобильника.

Тот молчал. Не умер, нет, просто молчал.

Я сохранила номер Калинина и долго думала, как записать его в справочнике. Перебирала, сочиняла и остановилась на простом: «Дима». Потом решила написать ему.

От кого: Я

Кому: Дима

«Привет. Прости, что так вышло. Мне очень стыдно за брата. Надеюсь, тебе не очень сильно попало? Если бы я знала, что так получится… Просто прости. Скучаю»

Стерла «скучаю». Затем просто все стерла.

Бесит. Не могу. Просто не могу. Девочка не должна писать первой. Или как? Я даже не знаю, как бывает, но что знаю точно – не хочу бегать за парнем, потом, когда он вышвырнет меня из своей жизни, будет больнее. Разве может быть иначе? У меня не было, да и у мамы тоже…

Единственное, что сейчас было ясно, как белый день: я ни черта не разбираюсь в людях. Тот, кто казался самым близким и понятным, кому хотелось довериться и раскрыть все секреты, в одно мгновение стал чужим и далеким, и больше мне не хотелось переживать подобное. Никогда. Правду говорят: тот, кто ближе, ранит больнее, и мне не повезло испытать это на себе.

Когда стемнело, пришла Солнцева.

– Я на пять минуточек. – Она застыла возле двери.

– Правильно, не заходи. – Промычала я из своего укрытия. – Если твои родители не могут вспомнить, болела ли ты этой гадостью в детстве, то лучше тебе совсем не знать, что это такое. Мне кажется, я вот-вот сдохну.

– Мне очень жаль, Машка, – Аня поглядывала на меня из-за угла. – Чем я могу помочь?

– Мне радостно уже оттого, что ты просто пришла. Я пыталась читать книгу, не идет, смотреть телевизор – та же ерунда. Еще и глаза, как у выпивохи – заплывшие. Врач советовала закладывать мазь, вроде как завтра станет лучше. Проверим.

– Значит, слушайся врача.

– Выхода нет, жру лекарства. Как твоя диета?

– О-о-о, – Солнцева опустилась на пол. – Конец диете, всем диетам сразу.

– В смысле?

– Вчера парень, который провожал меня до дома… Он… в общем, поцеловал меня. Или я его. Не знаю, как так вышло.

– А как же мой брат? – Усмехнулась я, зная, что в каждой шутке есть доля правды. – Как же эта боевая макака, с которой вы уже полгода переглядываетесь, словно осужденные на пожизненный срок из соседних камер?

– Даже не знаю, когда это я успела превратиться в шлюшку? Вряд ли у меня что-то с Пашкой получится, слишком долго была одна. Поэтому и налетела вчера я на этого провожатого, как голодная белка на орехи. Целовалась, как в последний раз, честно. Думала, челюсти вывихну. Хорошо, отец на сотовый звякнул, так бы фиг разлепились.

– Да ты развратница, фу.

– Мне ужасно стыдно, поверь. Теперь этот тип с утра названивает, а я трубки не беру: нервничаю, ем и ненавижу себя. Так что у меня теперь гамбургерная диета и детокс на чебуреках, мое плоскожопие от природы скоро обрастет толстым слоем жира.

– Да уж. – Покачала головой я.

– А еще я сегодня в салоне волосы высветлила. – Анька сняла капюшон, в дверном проеме мелькнула ее светлая макушка. – Не знаю, зачем мне это нужно было, но легче не стало.

– Ну, ты даешь, мать. – Я приподнялась с подушки, разглядывая стог сена на голове подруги. В принципе, ничего удивительного: Солнцева – экспериментатор, и меня всегда поражали мотивы ею содеянного.

– А ты как? – Она улыбнулась. – Упорхнула вчера с хозяйским сынком – вся такая серьезная, нахмуренная.