Право на возвращение

– То, что мы узнали о ДНК, позволяет понять, какой бардак царит в раввинских правилах.

– Я пошлю мэйл в Главный раввинат, – предложил Брам, – чтобы, начиная с сегодняшнего дня, евреями считались только те, у кого отец еврей.

Их дискуссию прервал голос Плоцке:

– Ватки в сканнер, пожалуйста.

По обе стороны от автомобиля выдвинулись стальные ящички, и голос Плоцке повторил:

– Ватки в сканнер, пожалуйста.

Они сунули ватки в ящички, немедленно скрывшиеся в стене – прошло десять секунд, и их принадлежность к еврейству была доказана.

Брам повернулся к Икки:

– Ты хочешь сказать, что сейчас ехать в Яффу неразумно?

– Нет. Но мне кажется, здесь что-то не совсем в порядке.

– Здесь?

– Да.

– Ты куда-то не можешь ехать?

– Никуда.

Но результаты проверки уже появились на экране перед Плоцке, его голос прозвучал у них над головой:

– Проезжайте, профессор.

– Мы сразу вернемся, – ответил Брам, – спасибо.

– До скорого, – откликнулся Плоцке.

Икки завел мотор, автомобиль выехал за ворота и, лавируя между бетонными блоками, выбрался на дорогу, ведущую к окраинам Яффы.

3

В прошлой жизни Брам с Рахель беззаботно бродили по переулкам Яффы. Малыш был надежно упакован в специальный рюкзачок, висевший у Брама на груди. Арабов в ту пору почти невозможно было отличить от израильтян, их женщины носили юбки и не закрывали лиц. Именно тогда приводили в порядок старые дома, повсюду появлялись кафе с террасками, пассажи и рестораны, туристы фотографировали белые камни, с которых только что смыли пыль веков; древняя крепость казалась юной – не старше ребенка, спавшего у него на груди.

Теперь дамы Яффы носят паранджу, а мужчины отрастили бороды и нарядились в долгополые джеллабы и шлепанцы.

Старый город Яффы невелик, однако они потратили на поиски нужного адреса целых двадцать минут. Наконец, свернув в узкую улочку, застроенную высокими домами с покосившимися балкончиками и облезлыми оконными рамами, Икки остановил автомобиль перед дверями кафе.

Они вошли.

Зеленоватый свет падал на деревянные столы и куфии десятка арабов. Пол был выложен грязно-желтой плиткой; вентилятор, подвешенный к потолку, взбалтывал тремя широкими лопастями тяжелый, провонявший табаком, дымный воздух. Никто даже не взглянул на них, словно появление евреев здесь – дело обычное. Один из арабов сидел в одиночестве перед чашкой чаю, облокотясь на стол и зажав в пальцах сигарету. Как и остальные, он не сводил глаз с экрана, висевшего над дверью. На экране шел матч чемпионата США по баскетболу. Черные гиганты, пританцовывая, перебрасывались мячом. Икки обернулся к Браму, словно тот мог ему помочь. Но чем мог помочь Брам, если встречу назначал Икки? Икки, подумав, подошел к одинокому арабу и нахально уселся за его стол. Араб принял это как должное, кивнул, окинул Брама быстрым, подозрительным взглядом и снова уставился на экран.

Икки говорил Браму, что они специально условились о встрече на людях: араб не мог поверить, что они явятся безоружными. Полный бред, если кто-то просит о встрече на людях, значит, ему комфортнее быть среди своих. В кафе любой мог прийти на помощь арабу. Брам взял стоявший поблизости стул и сел рядом с Икки.

Араб ткнул сигарету в переполненную пепельницу. Голову его покрывала куфия, как у всех, но лицо было чисто выбрито. И никаких следов пота на щеках. На правой руке красовался «ролекс», без сомнения – поддельный. Прикидывается, что баскетбол интересует его больше, чем деньги Брама. Сплошная показуха. Ничего, кроме денег, ему не надо.

– Джонни – это ты? – спросил Икки.

Араб покосился на него и кивнул. Ум и ирония светились в его глазах.

– Джонни, да. А тебя зовут Шон?

– Шон, – согласился Икки.

– Чудесное ирландское католическое имя, – вздохнул Джонни.

– Меня назвали в честь американского актера, – пояснил Икки. – Шон Пенн.

– Знаю такого, у него отец был еврей.

– Прекрасный актер, – заметил Икки, пораженный широтой познаний собеседника. Мрачное выражение наконец исчезло с его лица.

– Но глуп, как пробка, – оживился Джонни. – Нечего было ему лезть в Сенат.

Икки посмотрел на него весело и спросил:

– А тебя в честь кого назвали?

– В честь Тарзана. Джонни Вайсмюллера.

Икки радостно хихикнул. Абсурдность Джонни ему нравилась.

– Вайсмюллер был прекрасным пловцом. Но плохим актером, хотя и безумно популярным. Родители его – эмигранты из Венгрии.

Продолжая следить за игрой, Джонни заметил:

– Говорят, его мать была еврейкой. И я считаю его хорошим актером.

– Этого я не знал, – удивленно промолвил Икки и покосился на Брама. Он явно находил разговор забавным: чего угодно можно было ожидать, но встретить поклонника Тарзана в Яффе…

Джонни кивнул, удовлетворенный ответом. Не отрывая глаз от экрана, он сказал:

– Ты многого не знаешь из того, что знаю я. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, сто лет назад, Вайсмюллер выиграл золотую медаль во время Олимпиады в Париже, на дистанции сто метров вольным стилем. Ровно пятьдесят девять секунд. Сейчас рекорд сорок одна и восемнадцать сотых. Но в его время это был сенсационный результат. Фантастическая жизнь. А умер совсем один, в Мексике. В Акапулько. Дом сохранился, они называют его Casa de Tarzan, принадлежит какому-то отелю, его можно снять. Круглый дом, розовый, я видел фотографии. Был женат пять раз, это его и доконало. Все деньги на этих сук спустил. Но фильмы о Тарзане перестали снимать, а в другие его почти никогда не приглашали. Одно время он, чтобы заработать, нанимался в казино в Лас-Вегасе – встречал в дверях гостей. Представляешь? Великий Вайсмюллер в вестибюле казино! Я так никогда и не узнал, какое казино это было: «Фламинго» или «Дворец Цезаря». Умер в бедности, и все-таки его не забыли. Похоронен в Акапулько. На его могиле можно послушать знаменитый «зов джунглей». Смотри-ка, хороший бросок.

Брам повернулся к экрану и увидел замедленный повтор броска. Игрок взлетел к кольцу и обеими руками опустил в него мяч. Мужчины в кафе зааплодировали.

Джонни пояснил:

– Измаил Хамдар. Его родители уехали из Хеврона в двухтысячном году. Родился в Хьюстоне. Два метра пять. Я поставил на него три сотни.

Он подозвал человека, разливавшего у соседнего стола черный, как деготь, кофе, высоко поднимая серебристую джезву и элегантно наклоняя ее над чашечками, и спросил по-арабски еще два стакана чаю.