Не убий

Леля. Ах, душечка maman, забыла. Я сейчас. Он в гостиной на столике.

Василиса Петровна. Ну уж забыла, так нечего, Мери принесет. Мери, принесите флакончик – вы знаете?

Горничная. Знаю, ваше сиятельство.

Горничная выходит.

Экономка. Мне можно идти, ваше сиятельство?

Василиса Петровна. Нет, постойте. Впрочем… идите. Нет, постойте. На завтрашний день я все распоряжения сделала? Ах да: не забудьте же послать в монастырь карету за матерью Евгенией. Скажите кучеру, чтобы к концу обедни да чтоб лошадей не гнал.

Экономка. Я уж сказала, ваше сиятельство. Кучер знает.

Василиса Петровна. Ну, идите. Спокойной ночи, Фанни Карловна. Лелечка!

Экономка. Спокойной ночи, ваше сиятельство.

Василиса Петровна. Лелечка!.. это вы, Мери? Поставьте на столик в спальне или нет, дайте лучше сюда. Ступайте.

Горничная уходит. Василиса Петровна садится в кресло, закрывает глаза и нюхает из флакончика.

Леля. Вы устали, maman?

Василиса Петровна. Не знаю, милочка, так что-то… (открывая глаза и утомленно обводя ими комнату.) Ты не находишь, милочка, что здесь больше шел бы цвет somon[11 - цвет somon (фр.) – розово-желтый.], нежели голубой?

Леля. Ах нет, maman, ну что вы! Хорошо как в раю, maman. A вы, maman, ангелочек, душечка, красавица! Ну что ж мы будем делать, спать еще так рано… хотите, я вам почитаю, maman?

Василиса Петровна. Нет, я сегодня так много читала, даже глаза устали.

Леля. Ах, миленькие глазки, ну зачем же вы мучились? Миленькие глазки, хорошенькие глазки, любимые глазки, зачем вы сами читаете? Не надо! Я не хочу, чтобы вам было больно.

Становится на колени, берет руки Василисы Петровны и с восхищением смотрит на нее.

Василиса Петровна. Ну, ну, Лелечка, какая ты восторженная.

Леля. Maman, у вас решительно чудные глаза.

Василиса Петровна. Разве?

Леля. И вы еще спрашиваете, maman! Ах, если бы я была этот ваш противный князь, я бы всю жизнь стояла перед вами на коленях. Отчего он не стоит на коленях? У, какой противный!

Василиса Петровна. Ты глупая девочка, Леля. Встань. И нельзя быть такой наивной, ты уже не институтка.

Леля. Ну и встала. Вы на меня сердитесь, maman?

Василиса Петровна. Нет, душечка, я не сержусь, но нельзя так некрасиво выражаться о князе. Князь не мажет заниматься тем, чтобы стоять на коленях перед дамой, глупая девочка: у него и без нас забот много. Я уже говорила тебе, что он за границей при одном дворе и у него очень важная миссия. Я, право, не могу сказать тебе, какая миссия, мы, женщины, плохо разбираемся в государственных делах, но очень, очень важная. Что-то насчет войны.

Леля. Maman, я его боюсь. Он седой, страшный. И он так на нас смотрит – как победитель!

Василиса Петровна. И опять глупости, Леля. И вовсе не седой князь, а такой красавец, что ты бы, дурочка, ослепла.

Леля. А какие у него глаза, maman?

Василиса Петровна. Глаза? Карие.

Леля. Ах, какая прелесть!

Василиса Петровна. Конечно, прелесть, но не в этом дело, душечка. Нам, женщинам, достаточно красивых глаз, а мужчина, князь, совсем, совсем другое. Я иду в спальню, дай свет, Леля.

Леля. Сейчас, maman.

Бежит в спальню и зажигает свет.

Василиса Петровна (идя). Князь должен быть мужествен и горд, он даже не имеет права спускаться до таких мелочей, как какие-то красивые глаза… Закрой свет в будуаре, Леля. (Садится у зеркала и продолжает говорить, смотря на себя.) Правда, есть и другие люди, высокого очень звания, которые ведут себя совсем иначе, но я этого не понимаю. Скажу хоть о себе – ты слушаешь, Лелечка?

Леля. Ах, maman, Бога ради говорите о себе! Я так люблю, когда вы говорите о себе, это так поэтично.

Василиса Петровна (продолжая глядеть на себя). Ты знаешь, что я хоть и благородного дворянского рода, но княгиня я только по мужу. И что же, Лелечка – этому даже трудно поверить, это совсем как сказка! Я и никогда не унижала себя, избави Бог, но когда моей головы коснулась княжеская корона, когда я так высоко поднялась над людьми, – только тут поняла я себя, Лелечка, только тут я себя оценила. Мне даже трудно представить, и я совсем не помню, какая я была раньше… какая-то странная… не помню.

Леля. А я знаю, какая: вы всегда были душечка, maman!

Снова в прежней позе становится на колени, берет руки Василисы Петровны и снизу вверх с обожанием смотрит на нее. Василиса Петровна продолжает, не сводя глаз с своего отражения в зеркале.

Василиса Петровна. Да, странная какая-то, не помню. Вероятно, тогда я очень редко смотрелась в зеркало: я и лица своего не помню… или я не так причесывалась?

Леля. Ах, maman, вы такая красавица, я вам завидую, maman. Ну говорите еще, говорите!

Василиса Петровна. Да. И как будто солнце, Лелечка, взошло над моей головою: понимаешь, такие ослепительные лучи…

Леля. Понимаю, maman, говорите!

Василиса Петровна. И как будто я взошла на высокую, высокую гору: понимаешь, Лелечка, – я вверху, а веж жизнь и все люди далеко, далеко внизу. И вдруг я все увидела и поняла: и зачем люди, и зачем слезы, и зачем людям нужен Бог – раньше я это не совсем понимала. Бог нужен, чтобы творить чудеса и чтобы не было слез, – это так ясно!

Леля. Я плачу, maman!

Василиса Петровна. Да. Вот когда-нибудь, к концу моей жизни, я пойду в монастырь, приму схиму – я уже сделала вклад, Лелечка, и тогда мне все станет еще яснее, еще понятнее. Как ни высока гора, Лелечка, на которой я сейчас по милости Божией, – а есть еще выше: и какой вид оттуда, какие необозримые дали!..

Леля. Я плачу, плачу, maman!

Василиса Петровна. Да. И тогда со мной свершится второе чудо, Лелечка. Я еще не совсем покорилась сейчас, я еще слишком горда моим званием, моею благородною кровью, но тогда… Тогда, как пыль, стряхну я с себя всю гордость владык земных – и покорюсь, ах, как сладостно я покорюсь!! Что такое я, человек: вот иногда у меня болит сердце… не знаю, почему, но иногда у меня болит сердце, а тогда…

Леля. Maman, вы плачете?

Василиса Петровна. Я от счастья плачу.

Леля. И я тоже.

Обе плачут; Лелечка в ногах у княгини, та – продолжая смотреть на себя в зеркало.