Антон Чехов. Хождение на каторжный остров

– А это, матушка, дорожный чемодан.

– Что-то форма у него необычная.

– Скажете тоже, матушка. Самая модная форма.

– Ну, уж и модная!

– Говорю же вам!

Женщины хоть и не сразу (что-то их смущало), но покупку боязливо одобрили: слишком уж Михаил Павлович напирал на то, что модные вещи не каждому дано по достоинству оценить. Слово было за Антоном, но тот, вызванный из своей комнаты, лишь мельком взглянул, кивнул, что-то пробормотал и снова исчез за дверью.

В это время зазвонил дверной колокольчик: наверное, посетитель. Несмотря на сборы, надо его принять, как велит долг и требуют приличия.

Глава седьмая

Дорожные неудобства

Итак, в доме на Садовой-Кудринской царит столь непривычный для Чеховых беспорядок, что случайный посетитель (им оказался курьер из редакции, посланный к Антону с запиской) вправе предположить лишь одно: либо кто-то женится, либо кто-то надолго уезжает. Хотя какая уж тут свадьба: к свадьбе-то столы накрывают, а тут чемодан собирают – вернее, не чемодан, а дорожный сундучок. И не столько собирают, сколько изнывают от усердия и заботы, стараются до изнеможения. Потому и вещи разбросаны, по углам раскиданы, и ящики столов выдвинуты, и дверцы буфета нараспашку. Домочадцы, обитатели дома сталкиваются на лестнице, что-то роняют, нагибаются, поднимают, пытаются вспомнить, куда и зачем несли.

Ах, господи, не туда, в голове все совсем перемешалось – и тотчас бегом назад. Словом, суматоха и неразбериха, какие бывают лишь перед самым отъездом. Что называется, накануне…

И только Павел Егорович, старший из Чеховых, участия в сборах не принимает. Сидит он в своей комнате на втором этаже, спина прямая, очки на носу, и читает Псалтырь. Еще не хватало, чтобы он так же суетился. Осуетиться для него, как в пост оскоромиться – он такого не допустит. Нет, обнимет на прощанье сына, перекрестит, пожелает доброго пути и скорого возвращения. И довольно, довольно, хватит, а то не хватало еще!..

Зато Евгении Яковлевне и Марии Павловне Псалтырь читать некогда, и суета им не враг: гораздо хуже была бы праздность, но ей они не поддаются, не позволяют себе отдохнуть ни минуты. Поэтому сундучок постепенно наполняется, и Евгения Яковлевна, стараясь заручиться вниманием сына, сидящего за своим письменным столом, показывает:

– Антоша, здесь у тебя платки… здесь носки… здесь рубашки… Взгляни-ка.

На столе у Антона разложены книги, документы, разные бумаги. Среди книг – описания путешествий, работы по уголовному праву, тома «Морского сборника», исследования по геологии, метеорологии, этнографии Сахалина.

– Да, да, я вижу.

– Нет, ты уж посмотри, пожалуйста, а то в нужный момент не найдешь.

– Ну, давай посмотрю, раз тебе так хочется.

В угоду матери он встает из-за стола, подходит, смотрит, хотя думает по-прежнему о своем. Евгения Яковлевна это замечает.

– Ты где в мыслях-то витаешь?

– Далеко, мама.

– А ты будь поближе, ведь как надолго прощаемся. В такую даль тебя собираем!..

– Стараюсь…

Мария Павловна пытается оторвать сундучок от пола:

– Боже, какая тяжесть. А это что за бутылка? Зачем ты ее везешь?

– Чтобы выпить на берегу океана. Для того мне и подарена. Я обещал.

– Ну, раз обещал…

– Да, и непременно за ваше здоровье.

– Ах, какое тут здоровье с этими сборами!

Но наконец собрали. Уф, гора с плеч…

И как, наверное, собой гордились, когда захлопнули крышку, повернули ключик в замке и вручили дорогому Антоше: с таким сундучком хоть в Америку! И как сиял при этом Михаил Павлович (распирало от гордости), чувствуя, что его заслуги наконец оценили!

Но оказалось, заранее всего не предусмотришь, и какая там Америка… На первых же станциях их Антон Павлович обнаружил, что самого-то нужного как раз и не хватает, а то, что есть, никуда не годится. Купленные Михаилом сапоги оказались хоть и по моде сшитые, но узкие: ужасно ему жали, словно колодки стискивали ноги, натирали их до мозолей, и Чехов в них просто измучился. Не захватил мешочек для чая (важная мелочь) и не догадался заранее купить бертолетовой соли. И сундучок изрядно намял ему бока тупыми углами, пока он не догадался поменять его на «какую-то чепуху, которая рабски распластывается на дне повозки».

А как помогли бы подушки на тряской, каменистой дороге, если бы догадался захватить с собой. Но вот сам не догадался, и никто не посоветовал, не подсказал…

Дорожное состояние для Чехова так и осталось состоянием человека, оторванного от дома, иначе он не написал бы: «И вот я сижу в избе, стоящей в озере на самом берегу Иртыша, чувствую во всем теле промозглую сырость, а на душе одиночество, слушаю, как стучит по гробам мой Иртыш, как ревет ветер, и спрашиваю себя: где я? зачем я здесь?»

Шум разлившегося Иртыша он сравнивал со странным звуком, похожим на то, как будто под водой стучат по гробам, – невеселое сравнение! В этом смысле он не боготворимый им Пржевальский, не Максимов и не Якушкин, для которых дорога была именно домом, он – Чехов, страдавший от дорожных неудобств, от того, что случайный попутчик счел себя вправе ему тыкать, а старуха в сибирской избе, подавая ему чайную ложку, «вытерла ее о задницу».

Неспроста же совпали слова Камю с преддорожным чувством Антона Павловича. Если применить к Чехову все тот же экзистенциальный анализ, он открыл бы в его душе некий бытийственный холодок, некую застылость самого вещества, наполняющего нервные клетки.

Скука – одно из самых часто употребляемых слов в его лексиконе. По-разному варьируемое, оно постоянно встречается в письмах. Недаром о молодом Чехове пишет Немирович: «Во всяком случае, у него было много свободного времени, которое он проводил как-то впустую, скучал».

Чехов Немировичу чужд, хотя они и приятели, даже почти друзья, заняты общим делом – Московским Художественным театром.

У Чехова было много свободного времени, и он скучал: за этой простодушной фразой – огромное различие между Чеховым и Немировичем. Тот – деятельный, энергичный – скуки не знает, как не знает и чего-то другого – тайны чеховской жизни и чеховской прозы. Уж кто разгадал бы эту тайну, так это скучающий Пушкин.

Да, было, было это в Чехове – скука, хотя он тоже по-своему деятелен, и преданные ему чеховеды так любят подчеркивать: широкий, гостеприимный, «хлебосольный, как магнат». Строил школы, боролся с холерой, собирал средства для голодающих, всем помогал. И рост у него был почти два метра, и грудной баритон напоминал подчас раскатистый бас, и с яхты он нырял в открытом море – этакий силач-богатырь, не Чехов, а Гиляровский в запорожских шароварах и вышитой украинской сорочке.

Но вот что пишет этот силач с палубы парохода: «Мне не весело и не скучно, а так какой-то студень на душе. Я рад сидеть неподвижно и молчать. Сегодня, например, я едва ли сказал пять слов. Впрочем, вру: разговаривал с попом на палубе». Без этого холодка, без этого странного оцепенения, овладевавшего им в дороге, не было бы загадки Сахалина, и мы не спрашивали бы себя, почему он поехал.

Но ведь загадка-то есть, и мы спрашиваем: почему?! Почему?!

Глава восьмая

Со-причастие

Ответом на этот вопрос принято считать «Сахалин», книгу о каторжном острове, ссыльных и поселенцах. Она занимает свое законное, прочное место во всех собраниях сочинений Чехова и очень редко издается отдельно, как будто без поддержки соседних томов этот томик словно бы и не чеховский – слишком мало в нем привычного Чехова. Он и раньше, в университетские годы замышлял нечто подобное: к примеру, подбивал брата Александра написать в соавторстве с ним «Историю полового авторитета», солидный ученый труд, смахивающий на диссертацию. Да, мы с удивлением узнаем об этом факте – узнаем как о чем-то парадоксальном и курьезном одновременно (почти курьезном, поскольку намерения автора слишком серьезны).

«И это Чехов?!» – готовы мы воскликнуть, хотя тотчас ловим себя на том, что и «Сахалин» способен вызвать у нас подобное восклицание: и это он, Антон Павлович?! К примеру, в письмах, посланных из Сибири и с Сахалина, Чехова гораздо больше, чем в этой книге. Но письма – это его испытанный жанр, «Сахалин» в жанровом смысле книга очень неопределенная. Это не публицистика, поскольку Чехов никогда не был публицистом, хотя и жалел об этом. Это и не ученый труд, поскольку излагаемые Чеховым сведения о Сахалине взяты из других источников.

Тогда что же это?

Нечто чеховское, но – без Чехова. Это звучит как дурной каламбур, но неким образом выражает самую суть. Иногда кажется, вот-вот оно и появится, это чеховское, – уже мелькнуло, забрезжило в рассказе Егора или описании прогулок с доктором, но, помелькав, поискрившись, тотчас же и погасло. Какую-то иную задачу он здесь перед собой ставит – не литературную, а жизненную.

Это очень важно понять: «Сахалин» для Чехова не книга, а поступок. Вот почему форма этого сочинения так открыта, прозрачна – ее как будто и нет вовсе. Чехов не прячется за приемы, за беллетристические ходы – он весь перед нами. Не писатель, а человек. Человек, который мог бы состояться и помимо писательства, не как московский литератор, а выбрать для себя совершенно иные пути. Ну, скажем, как Пржевальский, Миклухо-Маклай или кто-то еще из плеяды великих русских путешественников и землепроходцев. После Сахалина такой выбор становится уже невозможным, но до Сахалина и во время пребывания на каторжном острове Чехов, по существу, еще выбирает. Выбирает свой путь, выбирает судьбу. И тут-то снова возникает все тот же вопрос: почему же он написал эту не свою книгу?

Привлечь внимание к положению на каторжном острове? Таким ответом можно было бы удовлетвориться, если бы Чехов сочинил о Сахалине повесть или рассказ – такой же, как «Гусев» или «В ссылке», и в этом рассказе были бы рассуждения об участи ссыльных, унизительных условиях их существования, о загубленных жизнях. Этого было бы вполне достаточно, но почему – не свою? Почему единственный раз за все время предпочел не написать, а прожить этот каторжный Сахалин, хотя именно писание защищало его от жизни, а не жизнь от писания?