Письма из Владимирской тюрьмы

В 18 лет пришел Иосиф Михайлович в ОМСБОН, одним из руководителей которого был дед. В 1942 году, геройски проявив себя, получил серьезное ранение под Сталинградом. Восстановился, служил в разведке, дошел до Берлина, был отмечен множеством боевых наград. После войны занялся хозяйственной деятельностью, где тоже преуспел. Как мне рассказывали друзья, когда он на День Победы впервые надел свои ордена – на работе все ахнули.

Он никогда не оставлял нашу семью без помощи и внимания. Мама и Ося, знакомые еще со школы (он был на пару лет моложе), так и прожили свои жизни, помогая друг другу. И в той, другой жизни он не ушел далеко от нашей семьи. Теперь его прах покоится недалеко от могилы бабушки и деда – на Донском кладбище.

С возвращением деда в обычную жизнь было все не так-то просто. Для приобретения официального статуса ему следовало прописаться. Вначале для деда прописка была временной, и раз в неделю нужно было отмечаться в отделении милиции. И только в 1966 году он получил постоянную прописку на улице Качалова. К тому времени в небольшой квартирке жили мама с отчимом, бабушка с дедом и я.

Буквально на следующий день после приезда из Владимира к нему пожаловал незнакомый человек, и они о чем-то долго беседовали. На другой день по ТВ шел очередной фильм о разведчиках, и его комментировал вчерашний незнакомец. Так я еще раз получила подтверждение невиновности деда. Ведь его посетил один из ветеранов разведки. И вновь убедилась в различии государственного и личного подходов к отдельным событиям и людям.

Одним из первых и постоянных наших посетителей стал Рамон Меркадер, незадолго до этого вернувшийся из мексиканской тюрьмы, причем через Чехословакию. Деда связывали с ним не только деловые, но и теплые, доверительные отношения. Многие праздники – Новый год – 7 ноября мы отмечали с семьей Рамона. Он никак не мог приспособиться к советской действительности. Помню, Рамон удивленно говорил деду, что какие-то общественники пытаются «уплотнить» его семью. Как тут не вспомнить гениального Михаила Афанасьевича Булгакова. Дед посоветовал ему к следующему визиту общественников надеть пиджак со звездой Героя Советского Союза.

К изумлению Рамона, это сработало. Позднее, недовольный низким, по его мнению, темпом развития социализма в Советском Союзе, он эмигрировал на Кубу. Но когда Меркадер скончался, хоронили его в Москве. И хотя официальные лица не рекомендовали приглашать Эйтингона на похороны, вдова Ракель настояла на его присутствии.

Ни до тюрьмы, ни, что особенно поражает, после дед никогда не критиковал советскую власть, никогда не таил обиды на государство. Коллизии и трагические перипетии своей судьбы он воспринимал с пониманием и юмором: «Вот, Танюша, – говорил он, – отобрали у меня все мои ордена и дали медальку за Испанию…» Он мог отрицательно и даже уничижительно отзываться о некоторых действующих руководителях, с которыми встречался в прошлой жизни, но никогда – о государстве в целом. И его письма – тому подтверждение. Наверно, сегодня звучат наивными, а возможно, даже наигранными его поздравления с годовщиной Октября, радость по поводу запуска ракеты или пуска на воду ледокола, но они были искренними.

Отношения в семье всегда были добрыми и уважительными. Никто никогда не кричал, не ругался. Ну, разве что бабушка повышала голос в ответ на мои детские шалости. Я полагаю, вернувшись из тюрьмы, дедушка испытывал угрызения совести за те страдания, которые причинил всем, и стал еще деликатнее в общении с нами.

Он, в отличие от бабушки, никогда не вмешивался в мою личную жизнь и не комментировал ее. Лишь однажды заметил: «Знаешь, а В. очень любит тебя. На что я ответила – да, я поняла это, но слишком поздно….»

Мама всегда, во всех спорных ситуациях и юношеских передрягах судила меня по справедливости. А бабушка и дед, наоборот, принимали мою сторону. Они прекрасно понимали, что к близким приходят прежде всего за сочувствием, сопереживанием и участием и уж потом, через некоторое время, когда всплеск эмоций сменится здравым смыслом, за советом.

Дед многое определил в моих вкусах и пристрастиях.

Я уже упоминала вначале о том, что мое взросление пришлось на период, известный как «оттепель». И все же повторюсь: все мы взахлеб читали Солженицына, Дудинцева, увлекались поэзией самых популярных в то время – Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского и Андрея Вознесенского. Некоторые из их стихов, буквально «взорвавших» мозг, помню до сих пор, а это – «Бабий яр», «Наследники Сталина»…

Однажды, вернувшись с поэтического вечера Евгения Евтушенко, куда я с большим трудом попала с помощью своего ухажера, начала дома хвалить поэта, цитируя понравившиеся лирические строки. На что дедушка, не возражая, заметил: «Лучше Пушкина о любви не писал никто» – и процитировал:

Сегодня век уж мой измерен,
Но, чтоб продлилась жизнь моя,
Я должен утром быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.

Это заставило меня по-новому взглянуть на обязательные произведения школьной программы. И с тех пор «Евгений Онегин» наравне с «Горе от ума» – мои любимые книги, где всегда можно найти ответы на возникающие вопросы и отдельные места, созвучные твоему настроению.

В начале 1960-х годов все были увлечены Хемингуэем. У меня, как и во многих домах, красовался его знаменитый портрет в свитере грубой вязки. А 2-томник, вышедший в 1959 году, стал одним из первых в моей собственной библиотеке. На все мои восторги по поводу Хемингуэя дед как-то спокойно заметил: «Я встречался с ним в Испании и не в восторге от него. Советую тебе впредь научиться отделять творчество отдельных личностей от их человеческих качеств…»

Значительно позже, уже в наши дни, в иностранной книге я нашла упоминание о том, что, находясь в Испании, Эрнест Хемингуэй посещал один из лагерей, где проходила подготовка бойцов – республиканцев, которой руководил Леонид. Позже увиденное там послужило основой для написания знаменитого романа «По ком звонит колокол».

Помню, ознакомившись с воспоминаниями Авдотьи Панаевой о Некрасове и современниках, я была буквально шокирована «неприглядной правдой» о жизни наших классиков. На что дед спокойно отреагировал на мои эмоциональные всплески и посоветовал с большой осторожностью относиться ко всем личным воспоминаниям, объяснив, что они часто субъективны, а порой являются и сведением личных счетов.

Дружеские отношения сложились у деда с отчимом. Тот работал на московском радио и владел значительно большей информацией о том, что происходит в мире, да и у нас в стране. Их традиционные чаепития на кухне были особенно интересны, на них позволялось присутствовать. И я сидела, широко раскрыв рот и внимая разговорам и дискуссиям взрослых, серьезных мужчин.

Выйдя из тюрьмы и выполнив необходимые формальности, дед озаботился своей пенсией. Поначалу она была минимальной – 12 рублей в месяц (средняя зарплата составляла тогда примерно 120 рублей). Маме подсказали, как обеспечить ему достойное материальное содержание. Для получения нормальной пенсии дед должен был где-то проработать не меньше трех месяцев. Легко сказать, «проработать», а кто возьмет 64-летнего больного человека, бывшего политзаключенного, еще не реабилитированного.

В одном неплохом телефильме о деде историк спецслужб и мой бывший коллега восторгался тем, что органы не бросили Эйтингона в трудные минуты – помогли организовать операцию в тюрьме и устроили на работу. Так вот, я как живой свидетель утверждаю: сказанного в телефильме не было. Да, безусловно, была негласная поддержка и помощь со стороны некоторых высокопоставленных чекистов. За что им отдельное спасибо, но, увы, не самой организации.

Относительно операции я уже разъяснила. Теперь насчет его работы в издательстве. Мама на тот момент работала директором курсов переводчиков ООН и имела немалый вес и связи в этой среде. Угадайте, куда взяли на работу деда? Разумеется, в издательство «Международные отношения». При этом я не отрицаю помощи отдельных вышестоящих товарищей. Не хочу сказать, что дед не заслуживал этой работы, отнюдь. Но многие жившие в то время прекрасно помнят, что работу с дополнительным заработком можно было получить чаще всего по знакомству. Вместо трех месяцев дед проработал там редактором более двух лет, занимался переводами с французского и испанского, заслужил вполне достойную пенсию и получал отдельные гонорары за переводы.

Недавно в нескольких книгах, изданных за рубежом и написанных и бывшими коллегами дедушки, и перебежчиками, я с большим удивлением прочла, что он был «бабником», а на старости лет стал еще и циником. Возражаю по пунктам.

Как говаривала Эмма Карловна Судоплатова, ссылаясь при этом на мнение Берии: «Пусть Эйтингон разберется со своими женщинами…» Он и разобрался – в загранкомандировках были «временные», «полевые жены»: в Испании – Александра Кочергина, а во второй командировке в Турцию – Муза Малиновская. А возвращался он всегда домой, к своей единственной и любимой Оленьке.

Не всем же так везло, как другому моему знаменитому деду – Зарубину Василию Михайловичу, который со своей второй женой Елизаветой Юльевной составил гармоничную пару разведчиков-нелегалов. Правда, при этом их сын Петр, родившийся в 1932 году, провел часть детства в интернате в Швейцарии.

Я прекрасно помню, как полковник Зоя Ивановна Рыбкина (позднее стала писательницей и публиковалась под фамилией Воскресенская), которая работала с Эйтингоном, заметила: «Мы все были влюблены в Леонида…»

Уже в начале 1960-х годов на улице Качалова все мои институтские подруги были покорены его обаянием, джентльменским отношением, к которому не привыкли, хорошими манерами и чувством юмора. Их интерес к деду бабушке, разумеется, не нравился, но… У меня одной среди моих сокурсниц была отдельная комната, и к сдаче экзаменов мы готовились у нас дома. Так что такие встречи были регулярными.

Теперь о том, что к старости он стал «циником». Скажите, может 70-летний «циник» ночью по телефону читать кому-то по памяти стихи по-французски?! А я это слышала. Могу привести массу примеров того же свойства.

…О странах, где дед побывал в командировках, узнавала опосредованно. Расстроена из-за испорченных, почерневших бананов: забыла, куда положила. Он успокаивает:

– А в некоторых странах именно из таких бананов готовят очень вкусный десерт.

– Где это?

– Ну, например, на Кубе.

– А как?

– Очищенные, их поджаривают – (и тут же начинает жарить), – доводят до однородной кашицы и потом заливают сливками.

Жарить бананы в то время – непростительная роскошь. Но – рецепт запомнила, и, может быть, когда-нибудь приготовлю для внука.

В начале 1960-х годов в обмен на финансовую помощь Алжир начал поставлять в Советский Союз свое вино. Оно продавалось в страшных, темных бутылках, какие обычно называют фаустпатронами, и стоило дешево. Мы, молодежь, воротили носы от такого, на наш взгляд, «пойла». Но дедушка объяснил, что это самое настоящее французское натуральное вино (помните, чьей колонией был Алжир) и во Франции принято пить его, разбавляя водой. Что я с изумлением и поведала своим друзьям.

Бабушка долго и тяжело болела. Перенесла несколько инфарктов. Панически боясь больницы, большую часть времени находилась дома или в стационаре, где работала ее младшая дочь. Первоклассное лечение ей обеспечивали сестра Леонида Софья Исааковна и моя тетя Светлана Наумовна. Уходом занимались сначала ее сестра Валентина, а потом и мы. Беспримерное служение Светланы своим родителям и особенно матери намного продлило жизнь моей бабушки. Тетя Света являлась к нам по первому звонку, зачастую опережая скорую помощь и забывая о своей собственной семье и детях.

Зимой 1966 года, когда родители были в отпуске, бабушка скончалась. Все время до их приезда и похорон она оставалась в нашей квартире. Деда смерть Ольги совершенно выбила из колеи, деморализовала. Он, прошедший три войны, выглядел потерянным. Светлана, хотя и была доктором и встречалась со смертью, пыталась поддержать отца, но тоже немного растерялась. Так получилось, что в эти непростые для нас дни мне пришлось взять на себя роль мужчины в семье.

Когда прибыла санитарка для заморозки тела, я, скорее из вежливости, поинтересовалась, не нужна ли ей помощь. К моему удивлению, она ответила утвердительно. К тому моменту в доме находилось несколько мужчин – коллег мамы, которые пришли выразить свои соболезнования. Но они так же, как дед и Света, наотрез отказались выполнять функцию помощника. Пришлось мне взять на себя эту тягостную обязанность. Это был самый серьезный, трагический опыт в моей жизни. От этого я не могла эмоционально оправиться еще долгое время. Пришлось увидеть, как любимый, близкий человек на твоих глазах превращается в неодушевленный предмет.

Вскоре прилетели родители, и мама опять, как это и было в большинстве коллизий в нашей семье, взвалила решение всех связанных с похоронами проблем на свои хрупкие плечи…

В 25 лет после института и аспирантуры меня выпустили во взрослое, самостоятельное плавание.

Через несколько лет дедушка переехал к Пузыревой Евгении Арефьевне. Это ей он читал по телефону по ночам стихи. Для нее же просил у мамы привезти из заграницы французские духи. Она скрасила его последние годы и поддержала во время тяжелой, продолжительной болезни.

Дед Лёня умер в мае 1981 года в Кремлевской больнице, куда его, еще не реабилитированного, поместили как ветерана разведки. Только спустя 11 лет после его смерти, через 41 год после первого ареста и 28 лет после выхода из Владимирской тюрьмы, было получено официальное письмо из Генеральной прокуратуры, где сообщалось, что оснований для ареста не было.

Оглядываясь назад и пытаясь проанализировать собственную жизнь, хочу отметить, что уроки доброты и взаимоуважения, верности своим идеалам и принципам, преданности близким и друзьям, полученные в детстве и юности, безусловно, помогли мне. Помогли с достоинством пройти через все ups and downs, оставаясь самой собой, никого ни разу не предав и не подставив. В этом огромная заслуга моих горячо любимых мамы, бабушки Оли и дедушки Лёни. Их, к сожалению, уже давно нет с нами, но память о них навсегда сохранится в моем сердце. И я уверена, не только в моем.

P. S. Недавно одна дальняя, «седьмая вода на киселе “английская родственница”» Эйтингона опубликовала книгу, переведенную и изданную в России. Там много ошибок и неточностей, но, не вступая в долгую полемику, хотелось бы ответить только на одно замечание: она выражает недоумение и даже недовольство из-за скромного памятника на могиле деда. Но всем, хорошо знавшим Леонида, известно его неприятие любой помпезности и парадности. Даже свой парадный генеральский мундир со всеми регалиями и позолоченным поясом он не надевал ни разу, и вы нигде не найдете таких фотографий. Посещая могилу бабушки, он всякий раз иронизировал в отношении стоящих вокруг громоздких могильных сооружений с указанием всех регалий усопшего – «пенсионер союзного значения», «профессор», «генерал»…

P. P. S. Это мои субъективные и, по-видимому, очень эмоциональные, а порой и резковатые заметки. Так сказать, штрихи к портрету любимого мною деда. Полагаю, у тех, кому хватит терпения прочитать его письма из тюрьмы, сложится более полный образ этого незаурядного, замечательного человека, отличного представителя своего поколения пришедших в революцию по зову сердца и верой и правдой (не за страх, а за совесть) послуживших своему Отечеству.

Часть вторая

Письма дедушки Лёни

Этот раздел содержит подлинники писем Наума Исааковича Эйтингона из Владимирской тюрьмы с июля 1959 по март 1964 года.