Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

Входит Толстой. Шуба на груди распахнута, шапка сдвинута.

ТОЛСТОЙ. Шампанское водится в этом доме?

АЛЕКСЕЙ. Да вот же оно – перед тобой.

ТОЛСТОЙ. Чудо, какая сегодня ночь. Небо черно, звезды редки, а снежок под полозьями похрустывает, точно корочка на зубах, когда ее хорошо поджаришь. Славно жить!

ВЛАДИМИР. Достойная речь для автора павшего водевиля.

ТОЛСТОЙ. Что ж, за помин бедной «Фантазии». (Пьет.) Все фантазии быстротечны.

АЛЕКСЕЙ. Наша и вовсе недолго тешила. После государева гнева, чуть только заря занялась, пишу послание Куликову с просьбой снять бедняжку с афиши и отсылаю его с Кузьмой. Кузьма же мне приносит ответ: ваш водевиль уже запрещен.

ВЛАДИМИР. Дескать, могли и не беспокоиться.

АЛЕКСЕЙ. Так и остался неоцененным достойный верноподданный жест.

ВЛАДИМИР. А все твоя лень, несчастный брат! Если бы ты в тот самый вечер послал Куликову свое отреченье, то мог из кропателя водевиля стать даже и героем трагедии – отец, чтоб унять монаршую боль, душит собственное дитя. Прямо сказать, сюжет древнегреческий. Но ты предпочел резвиться с блудницей и опоздал.

АЛЕКСЕЙ. Простишь ли, Алеша? Все так и было. Моя вина.

ТОЛСТОЙ. В тебе говорит твое благородство. Нет, ты не должен себя казнить. Всему виной господин Гедерштерн. Вот вам неукоснительный цензор! Что бы ему запретить нам пьесу? Не знали бы мы печальных дней. А он вдруг занялся мелкой штопкой. Стыдись, Гедерштерн. Ты разве портняжка? Ты призван хранить покой государства. А ты что делал на царской службе? Ставил заплатки и щелкал ножницами. Увидишь нечаянно слово «немец» и пишешь вместо него «человек». Заметишь вдруг слово «целомудренный» и важно меняешь его на «нравственный». Читаешь: «У моей старой тетки, девицы Непрочной», и тут же правишь: «У тетки моей, старой девицы». Будто бы старая девица никак уж не может быть непрочной!

АЛЕКСЕЙ. У нас старуха Чупурлина строго объявляет воспитаннице: «Взявши собаку, священный мой долг – отдать тебе», а он, богохульник, вычеркивает слово «священный».

ВЛАДИМИР. Прямое кощунство!

АЛЕКСЕЙ. И что обидно – всем этим ничего не достиг.

ТОЛСТОЙ. А нам – неприятности. Нет, каналья, тебе сказали: бди! Так уж бди!

АЛЕКСЕЙ. Досадно. За одного Гедерштерна должны претерпеть два Алексея.

ТОЛСТОЙ. И каково! Уже всякий знает, кто эти Игрек и Зет.

АЛЕКСЕЙ. Я был прав. Надо было нам позаимствовать фамилию моего Кузьмы. Кузьма Фролов – отменная вывеска.

ТОЛСТОЙ. Готов признать, что и впрямь тут было некое жемчужное зернышко. А впрочем, все к лучшему в этом мире – так некогда уверял Вольтер.

ВЛАДИМИР. С чего бы тебе, прославленный брат, вздумалось вольтерьянствовать на ночь?

ТОЛСТОЙ. А ты угадай, господин студиоз.

ВЛАДИМИР. Охотно. Вижу много примет вполне необычного состояния. Осталось заключить их в систему. Итак, ты весел в то самое время, когда монарх тобой раздражен. Шампанского тебе подавай, румян, подвижен, в очах сверканье. И звездам рад и черт те не брат. Гусарская прыть, охотничий жар. Мороз на дворе, а шуба настежь. Даже и снег обратился в хлеб, да и еще – с поджаристой корочкой. Ergo – тому должна быть причина. Скажи ее имя.

ТОЛСТОЙ. Причины?

ВЛАДИМИР. Женщины.

ТОЛСТОЙ. Братцы! Это не женщина. Ангел.

АЛЕКСЕЙ. Час от часу! Зачем тебе ангел?

ТОЛСТОЙ. Я отродясь такой не видал. Встретились с ней на маскараде. Было довольно нескольких слов. Кабы вы слышали этот голос. Точно какая-то баркарола. Будто несет тебя по волнам, будто вливает в тебя вино, терпкое, сладостное – все пил бы.

ВЛАДИМИР. Имя!

ТОЛСТОЙ. Просил я ее снять маску, просил назваться, но нет – ушла. Я думал, что навек потерял. И вдруг она подает мне весточку.

АЛЕКСЕЙ. Доброе сердце, сразу видно.

ВЛАДИМИР. Имя!

ТОЛСТОЙ. Вхожу к ней, вбегаю, влетаю, как камень, пущенный из пращи. «Теперь от меня вы не ускользнете!»

ВЛАДИМИР. Имя!

АЛЕКСЕЙ. Уймись. Любопытство – грех. Разве не видишь, что это тайна?

ВЛАДИМИР. Не вижу. Он мечтает открыться.

ТОЛСТОЙ. Ты прав, студиозус. Какая тайна? Нет тайны. Софья Андреевна Миллер.

АЛЕКСЕЙ. Вон что! Супруга конногвардейца.

ТОЛСТОЙ. То-то и горе.

АЛЕКСЕЙ. Я его видел. Мужчина усатый до невозможности.

ВЛАДИМИР. Ну что ж из того? Наш сам-с-усам.

ТОЛСТОЙ (охватив голову руками). Что за женщина. Наважденье какое-то…

АЛЕКСЕЙ. Боюсь, что он уж больше не наш.

ТОЛСТОЙ (как бы декламируя). Да, братцы, это так, я не под пару вам.

АЛЕКСЕЙ. Все кончено, стишки сочиняет.

ВЛАДИМИР. И сколь же надменная строка!

ТОЛСТОЙ. Как знать, возможно, что из нее однажды родится что-нибудь путное, и вы увидите, прохиндеи, – она не надменна, она горька.

АЛЕКСЕЙ (брату). Я говорю тебе: худо дело.

ВЛАДИМИР. Да что ж худого? Не в первый раз.

ТОЛСТОЙ. В последний.