Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

ВЛАДИМИР. Полно тебе…

ТОЛСТОЙ. В последний.

Обретение

1851 год. Начало марта. Светает.

СОФЬЯ. Скоро и утро.

ТОЛСТОЙ. Софи, прислушайтесь. Кап-кап. Вот и весна стучится.

СОФЬЯ. И слезки роняет.

ТОЛСТОЙ. Да, но от счастья. Сызмальства для меня этот звук – как благовест. Нужды нет, что обманывал.

СОФЬЯ. Вы очень доверчивы?

ТОЛСТОЙ. Но потом, когда убегало красное лето, я чувствовал неподдельное горе. Подлая осень, а там и зима. И вновь я жил до первой капели.

СОФЬЯ. Вы счастливы наконец?

ТОЛСТОЙ. Я счастлив.

СОФЬЯ. От смены сезона?

ТОЛСТОЙ. Нет, дорогая. Теперь мне любая погода мила. И ветер и сырость – мне все едино. Теперь мы – одно.

СОФЬЯ. Так разве бывает?

ТОЛСТОЙ. А разве отныне вы не моя?

СОФЬЯ. Послушайте, я хочу быть понятой. Став вашею, я не стала иной. Я такова, какова я есть. Внезапно раствориться в другом возможно в очень бездумной юности. Сейчас я, к несчастью, взрослая женщина.

ТОЛСТОЙ. Я много вас старше, однако ж смогу – отныне быть не только собою.

СОФЬЯ. А это заблужденье, мой друг.

ТОЛСТОЙ. Нет, жизнь моя, ошибки нет. И это не значит – себя утратить.

СОФЬЯ. Но что вы знаете обо мне?

ТОЛСТОЙ. Все знаю, хоть ничего не знаю.

СОФЬЯ. Самонадеянный граф Толстой! Вот я бы хотела узнать вас больше.

ТОЛСТОЙ. Извольте, я расскажу вам все. Однажды я родился на свет. К несчастью – на исходе лета. И жил, ожидая вас.

СОФЬЯ. Натурально.

ТОЛСТОЙ. А вас между тем все нет как нет.

СОФЬЯ. И оттого, что вы заждались, вы бонвиванствуете усердно. И любите женщин, и вас они любят…

ТОЛСТОЙ. Где ж любят?! Любит одна лишь мать.

СОФЬЯ. О ваших подвигах много толков. К чему бы вам вздохи? А это правда, что с детства вы дружны с цесаревичем?

ТОЛСТОЙ. Кто может быть другом наследнику трона? Мы вместе играли…

СОФЬЯ. В какие же игры?

ТОЛСТОЙ. В жмурки да в прятки. В фанты, в шары. Однажды он хотел побороться, но я уклонился – я знал, что сильней, а поддаваться я не умею.

СОФЬЯ. И впрямь вы пресильный. Ходят легенды о вашем немыслимом богатырстве.

ТОЛСТОЙ. Все правда: разгибаю подковы и кочергу вяжу в узелок – мог бы народ потешать на ярмарках.

СОФЬЯ. Как звали первую вашу любовь?

ТОЛСТОЙ. Цецилия.

СОФЬЯ. Разве? А не Мария? «Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?»

ТОЛСТОЙ. Вам ведомы и эти стихи? Я написал их моей кузине. Ей было тогда уж шестнадцать лет. Цецилии не было и десяти.

СОФЬЯ. Вот и славно! А сколько же было вам?

ТОЛСТОЙ. Мы были с ней сверстники. Цецилия Герсдорф. Прекрасное лето в прекрасном Веймаре. Мой дядя тогда привел меня к Гёте. Тот был уже на пороге восьмидесяти, но что за юношеская осанка! Глаза несдающегося орла – казалось, что все у него впереди. Он посадил меня на колени, и в ту минуту я дал себе клятву, что непременно стану писателем.

СОФЬЯ. Так эта Мария – вам сестра? А что Полина Толстая, также с вами в родстве?

ТОЛСТОЙ. Графиня Полина? Она знакома вам? Все Толстые в каком-то меж собою родстве, но мы достаточно далеки. О ней мне нечего вам сказать. Отец ее был известен глупостью и детской склонностью к похвальбе.

СОФЬЯ. Но дочь – красотой.

ТОЛСТОЙ. Фарфоровый пупс. Идите сюда. Дайте ладошку.

СОФЬЯ. Вы ее сплющите.

ТОЛСТОЙ. Я буду бережен. (Привлекая ее.) О боги, я снова теряю голову.

СОФЬЯ. Это опасно.

ТОЛСТОЙ. Это божественно. И ты еще говоришь о Полине! Она не идет с тобою в сравненье.

СОФЬЯ. Когда вы посмотрите на меня трезвыми утренними очами, вы согласитесь: это не так. Ненадобно ничего чрезмерного.

ТОЛСТОЙ. Умеренность – добродетель скопцов.