Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу

Самое интересное, это Гриша подчёркивал, что он и его матросы были, так сказать, нецелованными. И это была их первая встреча с женщинами, которым они отдали всё, что у них было.

Бурная биография продолжалась и после войны. В литинституте Гриша учился у Павла Антакольского. Когда началась эпоха космополитизма, Поженяна вызвали в партбюро и предложили выступить с обличением своего учителя – «буржуазного эстета» Антакольского. Гриша решительно отказался.

Его исключили из комсомола, выбросили из общежития и исключили из института. Кстати, основным Гришиным гонителем выступил известный впоследствии поэт Владимир Солоухин.

Когда Поженяна исключали из института, директор прокричал ему: «Чтоб вашей ноги здесь не было!» Гриша встал на руки и вышел из его кабинета.

До того как стать профессиональным поэтом, автором многих книг, Гриша долго и тяжело работал в Калининграде на заводе «Судомонтаж» в котельном цехе.

Отец Гриши был армянин, мама – чистокровная еврейка. До войны семья жила в Харькове. Узнав о смерти Гриши, оказавшейся впоследствии ошибкой, мама ушла добровольцем на фронт. Была она хирургом. На фронте заслужила много орденов. После войны вернулась в Харьков, стала кандидатом медицинских наук.

Гриша часто приезжал в Харьков повидаться с ней. Вот тогда-то и «гудели» мы на нескончаемых дружеских попойках. В память об этом времени лежат у меня стихи Поженяна, которые он посвятил моей жене с просьбой не слишком негодовать по поводу долгого отсутствия.

Потом, через много лет, уже в Москве, поселились мы с Гришей в одном кооперативе «Драматург» на улице Черняховского возле метро «Аэропорт».

Часто встречаясь во дворе нашего дома, Гриша, позабыв, что он уже несколько раз знакомил меня со своей притчей, говорил:

– Есть два Поженяна. Один большой, другой маленький. Один – пьяница и обжора, драчун, игрок. Другой – маленький, серьёзный и вдохновенный. У одного пальцы всегда сжаты в кулак, а у другого в руках перо. Один бездельничает, а другой обеспечивает двум Поженянам славу и пропитание.

Когда Поженян поселился в Москве и стал профессиональным поэтом, он стал зарабатывать себе на жизнь игрой на бильярде, ежедневно поддерживал славу гуляки и драчуна, человека малоуживчивого и очень сильного физически. И смелого.

На похоронах Пастернака не побоялся прочитать стихи. После чего Валентин Асмус, известный философ, по учебнику которого мы учили логику, сказал Грише: «А вы смелый человек».

Позднее он же обратился к Поженяну с экстравагантной просьбой: при его, Асмуса, похоронах положить ему в гроб портрет Канта, которого философ благословил и из-за которого у него было множество неприятностей.

Гриша эту просьбу выполнил, причём не тайно, а на глазах у всех провожающих Асмуса в последний путь. В КГБ ломали голову, пытаясь разгадать тайный смысл происходящего.

В нашем доме Гришу называли не иначе как «Другое дерево». Это рефрен из замечательных стихов Поженяна, которые Микаэл Таривердиев положил на музыку.

Нивелировка личности при большевистской идеологии всегда мучила «Другое дерево» – Поженяна.

Я с детства ненавидел хор —
согласный строй певцов,
и согласованный напор
отлаженных гребцов.
И общность наклонённых спин.
И общий водопой…

Поженяну исполнилось 75 лет. Я позвонил в Москву, чтобы его поздравить. Телефон не ответил. Дозвонился общим друзьям и узнал, что он вместе с женой Леной отправился в плавание. Так он решил отметить свой юбилей.

А позже в одной из московских газет, дошедших до Израиля, я прочитал о нём статью Юрия Соломонова, подтвердившего его отсутствие: «Я знаю, почему он в очередной раз ушёл в море. Устал. Но не от прожитых лет и от борьбы двух Поженянов. Он устал от попыток понять происходящее. Нынешняя жизнь страны, состояние умов в обществе, действия политиков, ложь, лицемерие, подковёрные страсти – всё это он воспринимает изумлённо и крайне болезненно. Для него мир по-прежнему устроен просто и симметрично: друг или враг, правда или ложь, добро или зло, свобода или неволя… И страна у него та, прежняя, которую он защищал. И флот, и Севастополь неделимы. Но это вовсе не означает, что Поженян не либерал, не демократ, что он не видит всей сложности происходящего. Просто он слишком много лет проплыл, как писал Трифонов, „в лове своего времени“. Однако это не мешает ему писать то, что можно смело назвать комментарием дня».

Что за судьба:
из плена снова в плен.
Разъятые,
не держат неба своды.
С колен не встали
вставшие с колен.
Свободные остались
Несвободны.

Вернусь к Шуре Светову, с которым Поженян был очень дружен.

В молодости Шура Светов был отпетым бабником. Его улыбка не могла оставить равнодушной ни одну женщину. А его юмор, умение придумывать анекдоты… Кстати, мы никогда не знаем авторов анекдотов, не задумываемся о том, кто эти люди. Шура был одним из них.

После заключения женщины перестали его интересовать. Незадолго до последней отсидки он женился на Люсе Манкиной, и она стала для него Лаурой, прекрасной дамой, которой он поклонялся, сохранял верность до дня своей смерти.

Я узнал о его смерти в городе Кургане, где находился на гастролях, и поехать на похороны не смог.

В Израиле, выступая по радио, я поделился своими воспоминаниями о Шуре. Откликнулась одна женщина, Ида Храповская, жена бывшего Шуриного адвоката. Она и по сей день переписывается с Люсей. Уже ушли из жизни её брат Йоня, к которому и отправились Шура с Люсей после лагеря, его жена Валя. Уехали в Америку и Канаду их дети. А Люся, старая, больная, полуслепая, почти ежедневно доползала к Шуриной могиле и беседовала с ним. Теперь нет уже и Люси.

Когда Шура уехал в Ригу, он сформулировал принцип своей дальнейшей трудовой деятельности:

– Заниматься сатирой в этой стране – всё равно что слизывать дерьмо с лезвия ножа: либо запачкаешься, либо порежешься.

И в Риге он поступил на фабрику, которая выпускала духи в маленьких фигурных бутылочках. Он работал в красильном цехе.

Сначала он жил довольно одиноко. Несколько лет подряд в свой отпуск я ездил к нему на улицу Лачплеша, 14, тогда ещё в густонаселённую квартиру №10. Шура брал на это время отпуск. Довольно долго я Риги вообще не видел. Мы проводили в разговорах три четверти суток. Утром, когда я просыпался, на табуретке у моей кровати лежал копчёный угорь и бутылка спиртного с невероятной этикеткой. Поедая любимый мною угорь, который Шура для меня приобретал на рынке до моего пробуждения, и попивая заморский напиток, я много лет наслаждался Шуриным и Люсиным гостеприимством.

Через несколько лет выяснилось, что напитки эти изготавливал сам Шура. Рига – портовый город. Шура приобретал пустые бутылки с красивыми этикетками, наливал туда спирт, которого на его работе было много, разбавлял чаем и выдавал этот напиток как заморский, как контрабанду из далёких стран. Я долго попадался на это, чмокал, восторгался изысканным вкусом, чем, конечно, доставлял Шуре массу удовольствия.

Когда жизнь более или менее наладилась и Рижское взморье стало местом всеобщего паломничества, к Шуре и к Люсе потянулась беспрерывная очередь харьковчан, москвичей и жителей многих городов страны.

А тогда… Тогда мы часами, и днём и ночью, говорили, говорили… Из дома выходили посидеть во дворе, на скамеечке, чтобы потом, перед обедом, зайти в кафе, взять кружку пива, влить в неё чекушку водки и постараться предстать перед Люсей как ни в чем не бывало.

Потом уже, когда летом Шура жил на взморье, он снимал мне отдельную комнатку и показывал красоты Риги, взморье, знакомил со своими рижскими приятелями. Я рад, что успел познакомить с ним Асю.

А из «профессионального каторжника», совершившего побег из лагеря, когда случайно увидел, что его жалобами топят печку, постепенно превратился в старого еврея, приходившего на вокзал за два часа до отхода поезда.

В 1968 году он приезжал ко мне на премьеру моего спектакля «Последние письма». И как когда-то Хазину, посмотрев спектакль, который я посвящал памяти Лёвы, сказал:

– Старик, тебе надо уезжать. В Харькове тебе жить не дадут.

Как всегда, Светов оказался прав.

Он приехал на одиннадцатое представление, которое и оказалось последним.

В харьковской газете «Красное знамя», откуда Шуру когда-то выгнали, появилась статья «По поводу одного спектакля». Этим заголовком, как правило, обозначались спектакли, посягавшие на общепринятую идеологию. Статья была подписана военнослужащим С. Васильевым. Сразу было понятно, что лицо подставное. Впоследствии выяснилось, что под этой фамилией прятался действительно военнослужащий, только не С. Васильев, а В. Савченко – муж одной из моих актрис.

И началось.

В Киеве на совместном заседании министерства культуры и ЦК партии мне вынесли строгий выговор и предложили Управлению культуры решать вопрос о моём соответствии должности главного режиссёра театра. Естественно, вспомнили, что ещё раньше главный драматург Александр Евдокимович Корнейчук в своём докладе назвал меня «главным тормозом в развитии украинской драматургии».

В Харькове начались собрания творческой интеллигенции, где каждый руководитель театра выступил с осуждением.

Мой бывший директор, худрук Харьковского театра кукол Виктор Андреевич Афанасьев, заявил, что моя «сверхзадача как режиссёра – услышать о себе добрые слова по радиостанциям „Голос Америки“, „Радио Свободы“, „Немецкая волна“ или „Голос Израиля“».

Главный режиссёр Театра им. Пушкина Ненашев заявил, что «всегда ходил на спектакли Хаита – учиться. Тем страшнее, когда талант служит врагу».