Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу

Два колечка, два крылечка в памяти осталися:
На одном поцеловались, на другом рассталися.

– Подумайте, – говорил он, – вся человеческая жизнь в двух строчках. А писатели разводят это на многих страницах.

Однажды на даче во Внуково ему построили голубятню по проекту его сына-архитектора. Образцов собирал голубей. Это его хобби было широко разрекламировано, и многие кукольники, как сейчас говорят, из дальнего и ближнего зарубежья, дарили ему представителей разных редких пород. Всего у него было где-то около сотни голубей.

Как-то к нему прибежал его сосед по даче, известный кинокритик Сурков, с известием о том, что голубей собираются украсть. Он лично слышал на железнодорожной станции, как сговаривались злоумышленники. Образцов обратился в поселковую милицию, и на его даче устроили засаду. Прошло несколько дней – преступники не появлялись. Засаду сняли.

Но Образцов не успокоился. Был созван весь цвет технической мысли театра для создания безотказной системы сигнализации на случай, если воры полезут в голубятню.

Так как «техническая мысль» состояла из талантливых, но дилетантов, то из этой затеи вышла такая сигнализация, которая реагировала воем сирены не только на появление преступников, но и на каждый взмах крыльев ничего не подозревающих голубей. Вой сирены стоял над посёлком практически круглосуточно.

По настойчивым жалобам соседей сигнализацию отключили. А вскоре сам Образцов заболел аллергией, связанной, как установили врачи, с голубями. У него поднималась температура, возникали разные болевые ощущения, и голубей распродали.

Любовь Образцова к голубям была очередным мифом, который, впрочем, он всячески поддерживал, рассказывая о своей якобы страсти во всех интервью, любил ходить на птичий рынок в сопровождении фотографов и операторов.

Когда-то он контрабандно привёз из-за рубежа двух маленьких крокодильчиков – подарок его школьного друга Бориса Шаляпина, сына великого певца. Их поместили в большом террариуме на даче. Я даже несколько раз при помощи пинцета кормил их мясом. Потом они подросли, и их подарили какому-то Дворцу пионеров.

Последняя история, которую помню, произошла уже в новом помещении на Садово-Самотёчной, куда переехал театр.

Однажды к Образцову на приём пробилась одна старушка. Она оказалась смотрительницей морга больницы Склифосовского, корпуса которой располагались недалеко от нового здания театра. Старушка рассказала, что проработала в морге больницы пятьдесят лет. И что все эти годы собирала канареек, которые своим пением услаждали печальную обитель. Теперь она уходит на пенсию, а её преемники содержать птиц отказываются, и она, зная, что Образцов любит всякую живность, готова принести в дар все сорок с лишним клеток пернатых друзей. Образцов дар принял, и в каждой комнате театра, в кабинетах и в мастерских, были помещены клетки с певчими птицами. На доске объявлений появилось следующее: «Дорогие друзья! Если Вы любите птиц и у Вас хорошие домашние условия и нет кошек, театр готов презентовать Вам канарейку».

В буфете театра установили спиленную на даче Образцова яблоню, выкрасили её в золотой цвет, а на неё повесили множество оставшихся в театре клеток.

Сергей Владимирович любил привлекать к себе внимание, ему нравилась репутация чудака, и, естественно, о нём создавались легенды, мифы.

Одним из мифов была любовь Образцова к евреям. На самом деле Главный Кукольник любил себя в роли покровителя лиц еврейской национальности. Слово «еврей» было неприличным, и была выработана эта, несколько стыдливая, форма. Сегодня она трансформировалась в «лиц кавказской национальности», что лишает человека той или иной национальной определённости. А нынешним власть предержащим в России кажется, что они «тонко» решают национальный вопрос, не нанося тому или иному народу обиды.

Да, так Образцов любил себя в роли поборника евреев. И евреям от этого кое-что перепадало. Так, оркестр театра был почти весь еврейский. А устроиться еврею на работу в то время было крайне сложно. В театре два главных актёра – Сима и Зяма – были народными артистами. По этому случаю в театральной стенгазете я опубликовал статью под названием «Вышли мы все из народа». Имела звание и уехавшая впоследствии в США Ева Синельникова. В общем, и среди актёров, и среди работников администрации евреев было много.

Сергей Владимирович никогда не ставил спектакли самостоятельно, единолично. Рядом с ним всегда был другой режиссёр, который, собственно говоря, и осуществлял постановку. Репетиции как таковые, после обсуждения замысла, мало интересовали Образцова. Он любил разглагольствовать на различные отвлечённые темы, чем больше мешал, многократно увеличивая срок выхода спектакля. Вообще, среди многочисленных увлечений режиссура для Образцова была на последнем месте. Его образное видение было сугубо «эстрадным». Трюк был интереснее идеи.

Зяма (Гердт) не проявлял к режиссуре никакого интереса. А вот Сима (Самодур) всегда к ней стремился. Кстати, это он режиссировал с Образцовым в «Необыкновенном концерте».

Последние годы Образцов к Самодуру потерял интерес и практически не привлекал его к творческой деятельности. Его место занял Володя Кусов. Семён Соломонович очень переживал, приходил к Образцову с разными идеями, но тот от него всячески отмахивался. Между прочим, Самодур проработал в театре более пятидесяти лет.

Однажды, воспользовавшись длительным отсутствием в Москве Образцова, Самодур сумел сам, преодолев все препятствия, поставить спектакль по сказке Пушкина «Сказка о царе Салтане». Кстати сказать, для театра этот спектакль был необычен и оригинален.

Когда Образцов возвратился, спектакль был полностью готов. К его приходу в театр собралась многочисленная труппа театра. Обуреваемый самыми разными чувствами, нервно теребя свой хохолок, Сергей Владимирович уселся, и просмотр спектакля начался. Во время всего действия актёры, не занятые в спектакле и сидевшие в зале, не отрывали глаз не столько от сцены, сколько от лица Хозяина. Оно было непроницаемым.

Когда просмотр закончился и участники его спустились в зал, Образцов встал, повернулся к залу и начал ходить перед сценой туда-сюда. Полностью отвергнуть увиденное он не мог – спектакль явно удался.

После долгой и мучительной паузы он наконец произнёс:

– Ну, с чего начнем? Давайте с музыки.

Музыку к спектаклю написал композитор Илья Шахов. Человек желчный, саркастический, инвалид войны – у него не было одной ноги. В театральном мире человек известный – писал музыку к спектаклям многих московских театров.

– Так вот, Илюша, должен вам сказать, – начал Образцов, – что вы, очевидно, не знаете основного закона нашего театра: глаз сильнее уха. Вот, например, звучит авторский текст: «Пушки с пристани палят – кораблю пристать велят». После этой фразы у вас в оркестре звучат литавры и корабли пристают к пристани. Но это уже зритель не замечает, потому что глаз сильнее уха. Нужно сначала пришвартовать корабли, затем литавры. И потом уже должна прозвучать фраза Пушкина.

Шахов молча таращил на Образцова глаза. Актёры, привыкшие к разглагольствованиям своего Карабаса Барабаса, молчали.

– Неужели вы, Илюша, не понимаете? Хорошо, я приведу пример из жизни. Скажем, вы сидите у телевизора, смотрите первомайскую демонстрацию. На экране какой-то мужчина держит на плечах девочку, девочка держит в руке флажок. Под ветром флажок трепещет, закрывая лицо мужчины. А в это время диктор сообщает о том, что на площадь вступила колонна представителей завода и что сейчас вы увидите рабочего, перевыполнившего производственные нормы. Но вы всего этого не слышите, потому что ваши глаза прикованы к флажку. Понимаете? Глаз сильнее уха.

– Позвольте вам возразить, Сергей Владимирович, – сказал слегка побледневший Шахов. – Вот мы с вами смотрим телевизор. На экране первомайская демонстрация. Мы видим, что какой-то мужчина держит на плечах девочку. В руках у девочки флажок, который полощется на ветру, закрывая лицо мужчины. И в этот момент диктор говорит: «Товарищи! Через 15 минут начнётся еврейский погром!» Скажите, Сергей Владимирович, что сильнее: глаз или ухо?

Зал грохнул. Больше всех хохотал Гердт. Образцов махнул рукой.

Ввод меня на роль Конферансье – Аркадия Апломбова, самую главную и почётную роль в театре, прошёл более чем удачно. Образцову вообще нравились мои актёрские работы, и он их высоко ценил. По его словам, я играл интереснее Гердта. Это, конечно, чепуха. Если даже сравнивать наше исполнение, то мне никогда не удалось бы даже на пушечный выстрел приблизиться к удивительному, не знающему аналогов свойству. Гердт, что называется, с ходу мог произнести текст роли на любом языке, не владея ни одним. Он писал по-русски любой иностранный текст и произносил его так, как будто бы всю жизнь прожил в Индии, Бельгии, Китае. Настолько музыкально было его ухо, настолько совершенны были его речевые способности. Зрители разных стран были всегда уверены, что роль Конферансье играет артист, прекрасно владеющий их языком. Я же к иностранным языкам был катастрофически не способен. Успеху моего исполнения роли Конферансье во многом способствовало моё умение владеть куклой. Тут я должен с благодарностью вспомнить моих учителей – актёров Харьковского театра кукол, где начиналась моя актёрская деятельность. И прежде всего Петра Тимофеевича Янчурова и Любу Гнатченко.

У актёров харьковского театра не было никакого специального образования, но был многолетний опыт работы и любовь ко мне, настойчивое желание обучить меня своему искусству.

Эстетический театр того времени (речь идёт о театре кукол) тяготел к натурализму, умению на сцене превратить куклу как бы в живого человека или животное. И в этом, может быть, и бессмысленном деле, они достигли исключительной виртуозности.

– Ну прямо как живые, – говорил всегда зритель, посмотрев тот или иной спектакль.

Мне страстно хотелось достичь их уровня, и я очень много репетировал, бесконечно повторял движения, учась походке, движению рук, ног, туловища, поворотам головы перчаточных, тростевых кукол.

К сожалению, искусство драматического актёра было в театре кукол практически ничтожно. Это, прежде всего, объяснялось репертуаром театра. Все эти бесчисленные сказки из жизни медведей, зайцев, волков, собак и кошек не развивали актёрские качества. В тот период я говорил, что трёхтомник Брема не только описание животных, но и перечень моих актёрских работ. Актёры прекрасно лаяли, мяукали, мычали и рычали, но человеческие характеры, даже в их речевой характеристике, были достаточно бледными. А вот двигались они за ширмой как живые. И когда в театр кукол пришёл «человеческий» репертуар, актёрам пришлось нелегко.

Я довольно быстро, к счастью, освоил премудрости кукловождения, хоть иногда и думал, что от усталости у меня отвалятся руки. Именно руки, так как учился вести куклу и на правой и на левой руке.

Тут вспомнился один случай.

Первая моя большая «человеческая» роль была Бригелло в «Короле-олене» Гоцци. Поручив мне эту роль, директор и главный режиссёр театра Афанасьев распорядился, чтобы куклу вёл лучший кукловод театра Янчуков, а озвучивал её я. И некоторое время я бегал за Янчуковым, произнося текст. Я остро переживал свою неполноценность и после репетиций надолго оставался в театре, исполняя перед зеркалом свою роль. Кроме того, сам Янчуков много занимался со мной кукловождением, чтобы я освоил кукловождение, а не куклоношение, как говорили в театре. Постепенно, в процессе репетиций, я стал не только произносить текст, но и сам взял в руки куклу.

Однажды Афанасьев, сидя в зале за режиссёрским столиком и не видя нас, актёров, скрытых от него за ширмой, сказал:

– Вот, Леонид Абрамович, учитесь, как надо водить куклу.

Естественно, он был убеждён, что Бригелло находится в руках у Янчукова.

Обрадованные за меня актёры тут же опустили ширму, и Афанасьев увидел, что его комплимент относится уже не к Петру Тимофеевичу, а ко мне.

Кстати, сам Афанасьев куклу водил очень плохо и актёрскими способностями вовсе не обладал.

Афанасьев заслуживает отдельного рассказа.

Харьковский театр кукол был организован в июле 1939 года десятью энтузиастами. Скоро началась война, и театр эвакуировался в город Таласс, в Киргизию. После войны театр вернулся в Харьков, влача жалкое существование. Отсутствовало помещение, не было административного руководителя. Театр был на грани закрытия.

Несколько актёров вспомнили о Викторе Афанасьеве, человеке, не имевшем никакого образования, но по довоенной памяти обладавшим недюжинными административными способностями. До войны он участвовал в организации кукольного театра при Дворце пионеров, а войну провёл где-то на востоке на административной работе.

До войны с ним были знакомы некоторые актёры театра. В тот момент Афанасьев был воспитателем в ремесленном училище.

Он был коммунистом, и обком партии поддержал инициативу актёров и назначил его директором театра. Афанасьев поставил условие: он будет не только директором, но и художественным руководителем театра. Отсутствие образования, опыта не смутило областную партийную организацию, и все условия теперь уже бывшего воспитателя будущих слесарей и сантехников были приняты. Было это в 1952 году.

Я начал работать в театре с 19 декабря 1956 года. К этому времени театр уже имел своё помещение. Актёрский состав был увеличен в три раза. Работали цеха, была педагогическая часть, и, главное, первый спектакль для взрослого зрителя «Чёртова мельница» пользовался большим успехом у харьковчан. Был ещё «Запорожец за Дунаем», но он мало чем отличался от спектакля в Оперном театре, разве что там пели получше. Степень натуральности достигла такого размера, что казалось, оперный спектакль показывают по телевизору.