Короткие истории

Вышел на конечной трамвая, или выскочил из маршрутки – и лица, лица – смотрите на них. Типажи здесь не разнообразны: старый работяга, почти уже дед, всю жизнь отдавший заводу – глубокие морщины на землянистой физиономии; малолетний гопник, у которого родители местные жлобы, женившиеся через три недели, после того, как стали встречаться. Здесь люди спешат прожить по-быстрому, как их родители, прожившие здесь всю жизнь. Здесь жизнь заключена в неведомый простой ритм: детство с непутевыми друзьями, ничем не примечательная школа на отшибе, первые неурядицы, потом армия, или тюрьма; затем – работа водителем, грузчиком; если повезет, то стать мелким «офисником», освиневшим, толстым, или как вариант худым неудачником-работягой. Люди, того старого, советского образца напитали себя «этой», «новой» жизнью: стремление к наживе, к покупке машины, мебели и т д. Поэтому и заметны здесь вдруг кондиционеры на развалившихся балконах, очень даже недешевые иномарки возле подъездов. Жильцы – безжизненные человеки. На лицах – то недоумение, то – равнодушие, чаще всего – полная уверенность в своей правоте, и верном пути среди этих трущоб. («Да чтоб ты жил так, братуха! – скажет тебе кто-то, хвалясь там на остановке»).

Девочки, девушки здешние быстро стареют. После 20-ти лет это уже очень взрослые женщины. После 25-ти – спившиеся обрюзгшие тетки с двумя-тремя детьми. Это сейчас так. Раньше было также. Но не пили. Или пили меньше, и пили – единицы. Недавно, приехав на Тракторный, я наблюдал двух мам, лет по 16 – 18-ть. У них были малолетние дети, а из окна квартиры им что-то кричали их мужья – пропитые мужчины с синими от расплывшихся наколок руками. Это на улице Быкова, кажется было.

Здесь, на ТЗРе много кошек. Они так и валяются всюду лениво. Здесь особенно пахнет едой из форточек, что придает некоторый уют, и опять вспоминаешь детство где-то на улице Ополченской. Я подумал, – что этот запах еды, пищи совсем одинаков, и приятен мне. Хотя, на этих кухнях пахнет какими-то соленьями. Возможно, заплесневевшими.

О современности здесь напоминают только двери домофонов (раньше их, разумеется, не было), одежда разнообразная на людях (не столь уж, надо отдать должное, разнообразная в этих местах), телефоны мобильные, ну и, конечно, огромное количество машин-иномарок на узких дорогах возле домов. Во времена моего детства ничего этого еще не было. Совсем.

ОСТАЛЬНАЯ «ТЕРМИНОЛОГИЯ»

Государство – это организация имущего класса для защиты его от неимущего.

Патриот – это мужик, живущей в домике с соломенной крышей, истово гордящийся тем, что у его барина самый лучший и высокий дом в волости.

Банк – это опиум для народа

Съесть большого корожуя, как это сделал я с Парашютистом очень легко. Для этого надо найти сырое гнилое бревно или откопать корни неплодового дерева, и там должен быть хотя бы один корожуй. Хватаем его двумя пальцами и ГЛАВНОЕ – быстро без промедления съедаем, чтобы вас не успело охватить чувство отвращения. Если вы хотите съесть корожуя уже не в первый раз, то, после того, как достанете его из бревна, можете порезать его на несколько кусков и спокойно уже не торопясь съесть.

Миша проснулся на обоссаном матрасе, как в психдиспансере. А утром пришел директор турбазы, сел на стул, и спросил: Ничего не сломали-то? Оплачивать сейчас будете, или милицию вызывать?

Крутые герои превращаются в дряблых стариков-инвалидов, клевые красавицы превращаются в старых беззубых бабок. Кто из нас всех кончает хорошо? Никто. Все мы до единого кончим плохо.

У всех велосипедистов надо изъять велосипеды и пустить этот чертов металл на нужды АПК.

ИЗ САМОГО НАЧАЛА НУЛЕВЫХ

Андрею дали нести плакат: «Лишим соцреализма девственности и тем!». Он вряд ли понимал суть написанного, скорее не понимал вообще, но шел вместе со всеми. И принимал участие, так как среди собравшегося народа были его друзья. Он не был поэтом, но это было не главным, главное, что он был активным "рассерженным". А когда ему завязывали красную повязку с серпом и молотом на рукав черной кожаной куртки, он улыбался в своей манере, напрягал руку, и был очень доволен, когда это все снял кто-то на фотоаппарат. Сохранилось до сих пор пара фотографий. Фотоаппараты тогда были довольно плохого качества.

Так часто бывает, когда в разные времена подбираются совершенно разные рядом люди. Вот моя память достает из прошедшего десятилетия такой эпизод. В одном ряду идут Елена Бористова, 34-х лет, "пожилая" пьющая националистка, Вячеслав Горчев, 24-х лет, молодой рабочий, Борис Шевырев, 19-ти лет, студент, и другие. Вместе проходили их весны и зимы. Осенью, на верхнем этаже подъезда они стояли вместе, и пили дешевые спиртные напитки, курили дешевые, плохо тянувшиеся сигареты. Тогда еще курили такие марки как "Three Kings", "Дукат", еще какие-то, и вся одежда прилично ими воняла. Особенно помнится запах от байковых рубашек, которые и летом носили (девочки тоже!). Андрей ходил весь провонявший этими сигаретами, стоили они тогда около 4-х или 6-ти рублей. Ходил он тоже в байковой рубашке в крупную клетку, несмотря на жару, и в джинсах, застиранных до блеска, как от лосин, которые сейчас носят девки. Тогда разнообразия одежды не было, и все ходили почти одинаково, но и при этой одинаковости многие пытались соригинальничать. Штаны были узкими, рубашки – безразмерными. Или же наоборот – штаны были безразмерными, как у меня, а рубашки – узкими. Еще не существовало моды на узкие джинсы, она появится у молодежи на них только лет через пять; просто джинсы часто стирались и от этого они становились узкими и смотрелись не очень. Ботинки Андрею достались от старшего брата, – но их и ботинками-то нельзя было назвать, скорее – башмаки какие-то. Вот так и жили.

ВЕЛИКИЙ ВЕЛИМИР

«Хлебников не мог ошибаться» – это я сказал сам себе недавно, думая о предмете мысли и слова поэтики. Понял, сказав, что и мне нужно о нем написать, сказать, несмотря на то, что я уже в прочих темах наших разговоров затрагивал его неоднократно. (Не в этой книге, разумеется).

Это он вывел математическим путем сложения стран и народов, людей в этих странах живущих, и писателей сочиняющих. Хлебников вступает в спор с историей, говоря о том, что народная песнь всегда взывала, пропагандировала жизнь сквозь смерть, но никак не наоборот, тем временем как писатели русские пропагандируют смерть. Говорит ли это о том, что мы разные народы, живущие в одном? Однозначного ответа не дается. Но поддержать тот факт, что мы разные – стоит.

Хлебников – человек, поместивший в свою поэзию, казалось бы несовместимые вещи: наукообразность, литературные и математические расчеты, славянскую эпику, ряд мифологем.

Ни в какие школы, ни в какие течения не нужно зачислять этого человека. Поэзия его неповторима, но подражаема, – говорю я из двадцать первого века, возможно, тот самый будетлянин, о времени которых говорил и писал Велимир. Учиться на поэтике Хлебникова можно, но лишь проследив пути его развития, его отправные позиции, его литературный метод.

ТОПОР «ТРИДЦАТКА»

Близился тринадцатый год второго тысячелетия. Наступала (наступила?) зрелость. Пришла. Юность оставляла позади.

«– А знаешь, я бы сейчас вернулся, так, в год две тысячи…, – и здесь он задумался, но быстро нашел фразу, чтобы продолжить, – пятый, может, шестой…

– Да…

– Весна, начало наших выездов, – говорит Дима».

Только этот разговор состоялся у нас в прошлом, или позапрошлом году.

– А для меня позапрошлый год, – уже история, – говорит Антоха.

– Ничего не поменялось. Никто не знает. Вернее, все знают – что поменялось, но никто не знает – зачем.

Зрелость начинается, зрелость.

– Я не хочу быть зрелым. Это вроде бы, как и раньше, но уже ты не «тот», а – «этот», – в новом возрастном качестве.

– А что мы скажем потом? А ничего. Потому что уже многим есть и больше, – и ничего.

Как быстро! Как быстро! А ведь все – те же.

– Я не хочу работать. Все равно – один хуй – ничего не имеешь; что работаешь – что нет. Я не работал – когда у меня тоже ничего не было.

– «…а как же социальное обеспечение!?»

– Во-во! В точку!

– Нашему брату либо пахать, как вобле, – чтоб наследники все проебали, либо пьянствовать, чтобы самому все проебать. А поскольку проебывать нечего – то вот она и свобода.

Крестьянскую породу нужно выводить из генов долгие поколения в излишествах!

– Вся возня эта ничего не стоит.

– Есть продавцы, – вот пусть и продают.

– Ну, в критические моменты понимаешь, что все же проебывать есть еще что, – такие последние вещи, как здоровье, родители, общение – но это уже последнее, действительно, – после этого, уже точно – ничего.

– Да. Остальное, в целом можно пережить:

у каждого поколения своя литература,

своя правда,

спрятанная в контурах складок

контркультуры

и засаленных карманах

славных рабочих,

чьи грязные руки не со зла, а от невежества,

лапают нежную ткань поэзии

в дыме макулатурных братств.