Комикс про то, чего не было… Часть вторая

А все же, действительно ли Ав знал про ее неприличные сны? – Не просто знал…

Так, ладно, а в самом деле, если уж совсем без дураков, – врал Ав Марии про свою непричастность к их коллективному колдовству? – Да он бы прыгал от радости выше той оливы и тысячу раз бы уже всем похвастался, если бы действительно был способен сотворить что-нибудь эдакое! Неужто он не дал бы Марии понять, что научился тому, чего не умеет она? Что никто другой не в состоянии не то, что сделать, а даже просто понять, о чем здесь идет речь. Представить, как такое вообще возможно! – Еще тот хвастун. Это он только с виду скромный и несчастный. Голова у него, видите ли, часто болит. Нос задирать поменьше надо, вот и болеть не будет! А когда с философом из Александрии затеял переписку, так и вовсе загордился. Землю под собой чуять перестал. Таким возвышенным сделался, что прямо не подступишься к нему! В общем, Мария правильно сделала, что поверила ему. И никакой это с ее стороны не самообман! Напрасно Михаэль искал в ее подозрительной легковерности подвох и даже обзывал ее глупой и лживой, ни в какие “само”, естественно, не веря. Он даже начал подозревать партнеров по игре в нехорошем сговоре. В том, что они хотят над ним посмеяться.

В действительности же Ав никому не врал. Ни Марии, ни Михаэлю, ни себе. Никому! Когда Мария, как всегда неожиданно, через плечо оборачивалась к мальчишкам и с лукавой улыбкой, от которой у обоих сводило дыхание (еще и поигрывая при этом голой коленкой), тихонько спрашивала – “а это правда, что НАС ТРОЕ?”, – Ав ничего не предпринимал. Даже и не собирался! Наоборот!!…

А куда тут соберешься, когда понятия не имеешь, как и что нужно делать? Он лишь пугался внезапности ее приглашения шагнуть в неизвестное, смешно при этом волновался и, закрывая ладонями глаза, начинал прислушиваться к чему-то внутри огромных, во все стороны глядящих разноцветных глаз, катящихся в его голове, боясь, что в какой-то момент, который ему почему-то никогда не удавалось поймать, окажется, что все уже свершилось. Чего он боялся? – Того, что Мария или Михаэль по легкомыслию не справятся с собой и нечаянно, по неосторожности или по глупости, обманув его, что-нибудь все-таки на его голову и себе на беду наколдуют. В чем, конечно же, не признаются. И тогда уже будет не остановить… А что, собственно, останавливать? – То, что появилось само, и с чем ты не сумеешь справиться? Чему ты не сможешь помешать быть, даже если очень сильно этого захочешь? Он, правда, и не особенно хотел. Потому что был трусливым.

Да, Ав боялся. Другого слова не надо искать. Он испытывал самый настоящий страх и всеми оставшимися силами своего мгновенно перегоравшего рассудка пытался сказать самому себе правду о том, что он тут ни при чем. А еще сказать ее тому, что, смеясь над ним, какое-то время назад, которое он, дурак!, как всегда проморгал, само уже начало вырастать неведомо из чего. И неумолимо продолжало прорастать сквозь его с хрустом лопающиеся нервы. Сквозь его стеклянный мир. Из немыслимо далекого прошлого… Из той жуткой бездны, в которой не было еще ни времени, ни света. Не может там быть никакого света – она же бездна!

Что еще ему было трудно понять? Что не укладывалось в голове? – Что таким вот странным образом родившееся новое, которому невозможно противостоять и приказывать, не было запланировано. Как это? – А вот так: не было! Это новое из каприза секунду назад нафантазировала взбалмошная девчонка с неправильно растущим зубом… А почему, собственно, не было? Кто это сказал? Может быть все как раз и было запланировано так, чтобы это новое повстречало на своем пути зеленоглазую пигалицу и двух влюбленных в нее оболтусов, наивно полагающих, что они действительно в состоянии что-то такое втроем наколдовать? А что, если все, даже самый глупый каприз Марии был предначертан?! Из той страшной бездны, в которой живет Ничто. Которое больше, чем Все. Потому что рождает это самое Все.

На этой развилке, если Ав продолжал думать про себя, что он умный, его поджидала внятно доказывавшая ему обратное мигрень. И год назад он вычислил, что гораздо разумнее в таком деле выбирать себе в друзья лень и страх. Ну или то, что он этими словами называл. Что позволяло ему убежать от своего дурацкого ума. Почему пока и оставался жив…

Естественно, Ав никому не рассказывал о своих страхах. Даже Иосифу, а не то, чтобы Михаэлю. Еще чего! – Чтобы над ним смеялись? И так уже все принимали его за труса и слабака. Слава Богу хоть не обзывались. – Мария запретила. А он, кстати, и был слабаком. И трусом. Еще и вруном вдобавок!

– Но я же никого не обманываю… Разве что Марию немножко… Да и не обманываю я ее вовсе! Где же – обманываю? Она ведь меня ни о чем не спрашивает. Ну, про свои сны… А то бы я, конечно, рассказал ей правду… И вообще, то, что я ей иногда снюсь… А кто, собственно, Михаэлю мешает?… Это же совсем не трудно… Как будто он не того же самого хочет! И вовсе я не встаю между ними. Просто я лекарство ищу. Хочу, чтобы она не умерла. Зачем это она должна умирать? А как еще я могу искать? Я ведь ищу то, чего не знаю…

Вот так эта хитрая схема и работала. Михаэль всю дорогу сомневался, но, поскольку слишком уж любил Марию, сдавался, усыпляя свою совесть тем, что, если кто из них и делает что-то нехорошее, то точно не он.

Марии сомневаться было некогда, потому как она была занята театральной стороной и буфетом праздника. А потом она из опыта знала, что все сработает наилучшим образом, если суметь удержаться и не начать подглядывать. И не задавать лишних вопросов Аву. Проще говоря, не совать нос в то, что уже и так происходит. Само по себе.

Наконец, Ав, который тем более ничего не делал, потому что отлично понимал, что ничего сделать нельзя. А можно лишь удивляться. Это пожалуйста. Сколько угодно! Ах да, – еще можно и даже нужно бояться того, что это может случиться само.

В общем, никто вроде бы ничего не делал, а Мария все выигрывала и выигрывала свои идиотские пари. Одно невероятней другого…

Вроде как глупость несусветная получается. Какой нормальный взрослый человек поверит в эту дребедень?

Поверит или сумеет повторить? – Кстати, взрослые разные бывают. Вот Иосиф, к примеру, очень даже верил в подобное. Повторить уже ничего не мог, но верил. Еще бы ему было не верить! Это ведь он, гад, подбросил своим ученикам свою сумасшедшую идею про “само”, втайне надеясь, что его сын первым… ну даже если и не первым, но обязательно разберется в тонкой механике собирания эгрегоров и может быть когда-нибудь… в Ершалаиме… когда станет членом синедриона…

Иосиф не просто подбросил подросткам мозголомную и чрезвычайно опасную идею, а какое-то время еще и незаметно руководил процессом. Подогревая их аппетит и амбиции. Кое-что по ходу дела подправляя. Как бы невзначай подсказывая… И мечтая вместе с ними… Сам он в подобные игры уже не играл. Во-первых, не нашел себе в ссылке подходящей компании. Что, вообще-то говоря, важно. А потом возраст и здоровье на многое наложили запрет. Да и труслив он стал до невозможности. Опять же Михаэль был у него на руках. А это – тяжелый якорь. Тут уже сто раз подумаешь прежде, чем бросаться головой в омут. Ведь если разобраться, это же – настоящее безумие.

Еще и Ав был на его иждивении. Какие-то денежки на его содержание, правда, подкидывал Сир, но греческие книги, чистые папирусы, еда… И надо же было мальчишку во что-то одевать! А вообще-то (Иосиф об этом почему-то забыл), авторство технологии, в чем-то похожей на ту, которую взял себе на вооружение Ав, технологии построения нового, причем чего угодно, даже таких громоздких левиафанов, как государство или религия, принадлежало вовсе не ему, а другой и тоже незаурядной личности – в прошлом его другу, с которым они некогда были, что называется, не разлей вода, а теперь… К нему, собственно, они сейчас и ехали…

А почему это я должна стыдиться?

Собачиться с Константином Мария, если быть точными, начала еще в Кесарии, когда выяснилось, что к четверке роскошных прокураторовых скакунов казенная квадрига (“самостоятельно”, как помнится, раскатывавшая по ипподрому) не прилагается. Девчонка чуть успокоилась лишь когда принц показал ей хранившуюся здесь же коллекцию его собственных карет и для полноты комплекта презентовал ей один из самых дорогих экземпляров, снабженный мягким раскладывающимся верхом. Он не стал объяснять, почему о прогулках в открытых экипажах ей на время придется забыть. Сказал лишь, в ответ на ее возмущение, что дороги в Ершалаиме узкие и давить прохожих, рассекая по городу на широченной римской квадриге, было бы неправильно.

– И вообще, скромнее нужно быть! Живо, давай, переодевайся! Хватит тут сопли размазывать, капризная девчонка! Как мне уже надоели твои фокусы! Узнаю породу. Карета ей, видите ли, не нравится… Вертихвостка!…

По-настоящему же ругаться они начали, когда догнали Гавриила. Сперва Мария огорошила Константина требованием, чтобы “этот неотесанный медведь” уступил ей дорогу. Потом, когда этого не случилось, ей показалось, что едут они слишком быстро и “надо бы всем ехать помедленнее, а то еще загонят моих лошадей”.

– Опаздываем, вообще-то…, – был ей ответ.

– А нечего было в Кесарии рассиживаться!, – взвилась девчонка. – С тем ему захотелось поболтать. С другим, с третьим… Быстро все делать нужно. Вот как я, например. И в баню успела сходить и…

Мария вовремя спохватилась и удержалась от рассказа от том, что и с кем она еще успела, пощадив чувства Михаэля, давно с подозрением косившегося на слишком уж часто краснеющие уши Ава. Кончилось тем, что Константин от греха, боясь таки залепить обнаглевшей истеричке по шее, перебрался в золоченый Гавриилов дворец и остаток пути посвятил инструктажу Сира.

Солдаты были несколько обескуражены. Они отлично видели, как Константин пересаживается в колесницу первосвященника и при этом почему-то не распорядился перенести на нее свои штандарты. Чтобы он забыл?… В общем, смущенные всадники так и ехали до самого дома Каифы – эскортом трех безвестных магдальских пиратов. Охраняя не столько их, сколько формальные символы власти – штандарты на крыше фаэтона. Ну хоть этим немного отвлекли девчонку от ее горя. А то ревела бы уже в три ручья.

Михаэль, которому Мария, не удержавшись, похвасталась лошадьми (Иосифу, слава Богу, она ничего не сказала. Ну хоть что-то правильно сделала), великодушно пощадил своих друзей:

– Все-таки в паучье гнездо едем.

Таковы были заключительные слова текста перемирия, который он, взяв командование на себя, зачитал предателям, якшающимся с врагами и принимающим от них возмутительные подарки.

– Кто его знает, что нас там ждет… Надо бы вместе держаться. Так и быть, на первый раз прощаю, —

и принял недоумение отступников, молча выслушавших его гневное обличение, за раскаяние. Все бы хорошо, вот только рассеянность Марии… С ней творилось сегодня что-то непонятное. Кроме ребят в карете никого не осталось. Заметим, в ее карете! В ее собственной, не придуманной! Которую у нее уже никто не отнимет и в которой завтра они отравятся домой. Друзья снова оказались вместе. Это же так весело! Должно было быть… Но почему, поджав губы, она всю дорогу молчала? На что дулась? Еще и Ав не поднимал глаз…

– Ну вот что он – совсем дурак, что ли?!, —

возмущалась Мария про себя, стараясь ни на кого не смотреть, 0и было непонятно, кто именно стал причиной ее раздражения. Кто дурак-то?…

Если спокойно разобраться, говорить подросткам и впрямь было не о чем. Не рассказывать же в самом деле Михаэлю о том, что произошло с Авом и Марией за минувшие сутки! Нет, ну правда, кто виноват в том, что этот борец за народное счастье, якобы ненавидящий все римское, нафантазировал себе Бог знает что, встал в дурацкую позу и отказался ехать с ними в гарнизон? Очень зря, кстати, не поехал (Мог хотя бы в Кесарию напроситься, идиот!), потому что за этот бесконечный день случилось много такого, чему желательно либо быть свидетелем, либо в этом участвовать. Либо уже никаких вопросов не задавать…

– Вот как ему теперь рассказать? Он ведь опять все не так поймет…

Как быстро, однако, Мария научилась врать! Ну, может быть, врать – слишком грубое слово. Тем более, что чувство, похожее на раскаяние, все-таки изредка ее посещало и противно глодало. Где-то на периферии сознания несколько раз даже промелькнуло слово “грех”. Но, если подумать, правда ведь заключалась и в том, что не она оставила своего жениха погибать в пустыне, а это как раз он из-за своей дурацкой ревности отпустил ее в неизвестность. Одну! Прогнал, получается. Бросил, короче!

Ну, не совсем одну он ее отпустил, конечно, – в трудные минуты рядом с ней всегда кто-то оказывался. Ав, например… Про Гавриила и Константина она почему-то не вспомнила. Это, конечно, нехорошо. Могла бы и вспомнить. А с какой стати?! Как будто ей больше не о чем было сейчас вспоминать. – Да сегодня она впервые в жизни поцеловалась по-настоящему! Причем не один раз. И это ей ужасно понравилось. Да, она еще хочет. И что теперь? Что плохого-то? По какому поводу она должна мучиться и оправдываться? Почему? – Потому что знает, какие дополнения будут внесены в ее стыдные сны? Что в них откроется новая глава? Или что она теперь должна страдать из-за того, что счастливчиком оказался не Михаэль? Так ведь не он же помог ей сохранить лицо на том “веселом” празднике, где ее чуть не убили! Да она просто обязана была!… Ну, чтобы у Ава потом голова не болела… Из благодарности… И вообще!… Да просто потому, что он хороший… И да: – потому что он ей нравится и руки за спиной прятать не желает!… И еще потому, что это он не дал ей свалиться с квадриги, когда та вдруг “сама” понеслась… А губы она ему вовсе не подставляла! Все это – вранье и клевета. Он их сам нашел. Чего их искать-то? – Вот они.

– В общем, неизвестно еще, кто предатель!…

Казалось бы, всего день друзья провели не вместе. И, конечно, они не перестали быть собой. Во всяком случае не должны были успеть так уж сильно измениться… Михаэль вот, к примеру, остался прежним. Но странно, он не то, чтобы сделался за этот день моложе или ниже ростом, а просто нисколько за это время не вырос, при том что Ав и Мария за те же считанные часы ощутимо повзрослели. Проблема не в том, что у них появилась от Михаэля страшная тайна. Хотя кто знает? Может быть и в этом тоже. В общем, эти двое как будто перескочили через класс. А то и через два. И теперь Иосиф должен рассказывать им не то же самое, что Михаэлю. Он должен говорить с ними уже как со взрослыми и только о самом интересном. Как будто они куда-то очень далеко и надолго уезжали. И там сильно выросли. Когда Михаэль пошел хвастать про то, как здорово он научился править восьмеркой и как легко ему теперь будет освоить четверку Марии, девушка… зевнула. И не заметила, какая горькая повисла тишина. Уж лучше бы она ударила его по лицу.

– А почему бы, собственно, мне не выйти за Ава?, —

раздумывала как раз в то самое мгновение Мария, вспоминая диковинный вкус их последнего, третьего поцелуя, когда земля покачнулась, коленки задрожали и мальчишке пришлось схватить ее своими железными, ужасно сильными и одновременно такими нежными руками. Только чтобы она не свалилась, а вовсе не потому что… А правда – почему, собственно?…

– Наверное, это и называется объятиями, про которые пишут в греческих книжках, —

предположила Мария и вспомнила, что очень сожалела в тот момент лишь о том, что шелк ее туники ну совершенно непрозрачный.

– Да ведь как крепко схватил меня, бессовестный! Не спрашивая… Прижал к себе так, что дышать стало невозможно. Интересно, а если бы Михаэль нас тогда увидел, они бы подрались?… А вот на ипподроме он почему-то сразу меня отпустил, словно ему не понравилось. Да и вообще, мы слишком быстро тогда поцеловались. Наверное, потому, что там люди кругом были. А тут долго держал. Сколько надо. Бесстыжий! Пока не запахло вокруг… Господи, чем же там у них пахло, когда он меня укусил? Как будто цветами… А может он и не кусался вовсе?… С чего я взяла? А тогда почему у меня из-под языка кровь потекла? Или это не кровь? А что тогда? Что-то горячее… Да, точно, кровь же соленая! А тут… И в животе опять все шевелилось… Нет, ну наглый какой! – Схватил, главное, как свою собственность! И не правда, что я не вырывалась! Хорошо, хоть про муравьев в этот раз не стал рассказывать. Не до того было. И не врал, что смерти не боится. А все пил и пил… Жадный какой! Ужас какой голодный был… Нет, ну какие сильные у него руки! Прямо железные. Нашел, за что схватиться… Сидеть же теперь больно! Дурак… И ничего, что он безродный сирота… Зато верный. Я, можно подумать, настоящая принцесса… Точно, вот, если он даст клятву, что умрет со мной в один день, я ему в ответ скажу, что хочу от него ребенка. Прямо так и скажу! А что?… Сил больше нет терпеть. Нельзя же только во сне!… Он уж наверняка все умеет. Начитался поди в тех греческих книжках, что дядя Иосиф в подполе прячет… Нет, про ребенка нельзя, – неудобно… А почему, собственно? Мама говорит, что я уже большая…

Вспомнив о матери, Мария, как обычно, вздохнула, по привычке испугавшись, что придется смотреть ей в глаза. Но сегодня, неожиданно для себя, она почему-то не захотела чувствовать себя виноватой. И даже пошла в атаку:

– А почему это я должна стыдиться? Подумаешь поцеловались! Сама же говорила, что пришло мое время. И ничего я не развратная! Ав меня силой заставил. Он меня обманул! За коней ему вообще ничего не полагалось. Это ведь – мои кони! Я бы и так про них узнала. Бесплатно. И как ведь крепко держал меня, дурак! Синяков наверняка везде понаставил. Да в общем и не было у нас ничего. Подумаешь…

Да разве ж дело было в поцелуях? Ав тут, если разобраться, был ни при чем. И мать, и Михаэль… Просто Мария изо всех сил пыталась уйти от чего-то другого. Она боялась признаться себе в том, что ей совсем не хочется сейчас думать о Боге или вспоминать наставления Иосифа о том, как она может распознать Мессию. И радоваться туманным намекам учителя на то, будто бы она Его однажды встретит. Что именно она Его увидит. Первая! А может и вовсе единственная.

Когда и где? В Магдале, что ли? В этой деревне? Где не то, что бани, как в Кесарии, нет, а даже и… Да ничего там нет! Только жалкие, с рождения испуганные дураки кругом, греческих стихов про любовь не читающие и мечтающие лишь о том, чтобы урожай не поела саранча. А ей хочется бешено мчаться на восхитительной прокураторовой квадриге по широкой и ровной дороге. Чтобы туника на ней была шелковая, но только совсем прозрачная. И чтобы она красиво развевалась. Чтобы все видели, какая Мария стала взрослая и какая она теперь красивая! Как прекрасно ее молодое тело и как оно жаждет любви. Чтобы все ее хотели. Дотрагивались бы до нее. Может быть не так, как ее касались сегодня нежные руки не ведающих стыда эфиопок. Знающие ужасные и такие прекрасные тайны… А почему, собственно, не так? Как раз так! Чтобы мучили ее и заставляли стонать! Чтобы то, что с ней сегодня впервые случилось не во сне, повторялось и повторялось. И чтобы она перестала, наконец, бояться смерти. И чтобы Ав…

– Вспомнила, в саду пахло фиалками! А ребенка я у него правда попрошу. И пусть думает обо мне, что угодно! Вот так прямо и скажу. Чего стесняться? Как это кому? Как будто непонятно! А что, если он не захочет? Или вдруг скажет, что у него уже кто-то есть…

Нас ведь трое?

Каифа произвел на гостей неожиданно хорошее впечатление. Во-первых, он вышел их встречать сам, каковой чести мало кто удостаивался. А во-вторых, разговаривал с приехавшими как со старыми друзьями, легко и непринужденно, забавно подшучивая не только над ними, но и над собой. Когда сели ужинать, он своими руками стал подливать в их чашки жасминовый чай! И продолжал бы это делать, если бы Мария не опомнилась и, рассмеявшись в ответ на какую-то его остроту, не усадила его на место, отведенное ей, – между Иосифом и Сиром, – по привычке взвалив на свои плечи застольные хлопоты. И сразу стало как в Магдале – тепло и весело. Даже как будто освещение изменилось. По огромному залу парадных собраний словно бы полетели тысячи искорок. И он наполнился многими одновременно звучащими голосами. Молчал лишь безликий, одетый в черное человек, которого Каифа представил как своего секретаря, и на которого даже подозрительный Иосиф перестал обращать внимание уже через минуту, словно его здесь не было. Внимание раввина занимал совсем другой предмет. Ну еще бы! – Иосиф совершенно не узнавал своего врага. Даже немного растерялся.