Легион

– Тоже сон, – развел руками Хрисанф. – И тоже вещий. Мне при снилось, что Афина превратила меня в пса… А батюшка твой поспешил этот сон претворить в явь… – И отворив перед ними дверь Хрисанф закричал:

– Эй! Эй! Все сюда! Доглядите, кто к нам приехал!..

Быстро сбежалась домашняя челядь. Тут были и старая кормилица Фурия, и угрюмый истопник Евлупор, и изрядно поблекшая Семела, некогда учившая юного Клавдия таинствам любви, и еще десятки других горничных, банщиков, метельщиков, поваров, писцов и садовников, чьи имена он уже стал подзабывать.

Отец встретил Клавдия в атрии[33 - Центральная часть римского дома.]. Подвел на свет, к бассейну, внимательно вглядевшись в не по годам согрубевшее лицо, сказал:

– А ты постарел…

Клавдий опустил глаза, Отцу было далеко за семьдесят, и ходил он теперь с трудом, опираясь на посох. Но внешний вид его за последние двадцать лет почти не изменился.

– Ты в отпуск?

– Нет. Меня зачем-то вызвал цезарь. Я воспользовался почтой. Веришь ли ты, что во всем преторианском лагере не нашлось человека, который мог бы отметить мне подорожную! – возмущался Клавдий. – Представь себе, там собрались полтора десятка откормленных боровов, ничего не делают и отвечать ни за что не хотят. Я не понимаю, за что им платят такие деньги…

Отец принял таблички с улыбкой, бережно сдул пыль с императорской печати.

– Не волнуйся, – тепло сказал он. – Я распоряжусь, чтобы их отметили как надо. А ты пока ступай в баню и вымойся с дороги.

Он хотел выйти, но Клавдий задержал его:

– Постой, разве тебе что-то известно об этом вызове?

Отец отвел взгляд и, лукаво усмехнулся,

– Возможно, возможно. – Но пока не могу сказать ничего конкретного. Не забывай, что мы, Метеллы, всегда стояли на вершине общества. История помнит Метеллов-полководцев и Метеллов-политиков. Остались и у меня кое-какие связи при дворе,

– Разве я просил тебя их использовать? – резко спросил Клавдий, и кровь бросилась ему в лицо,

– Пойми, – объяснил отец, – мы живем в таком мире, где чего-либо добиться просто так – невозможно. Надо действовать. И если сам ты пребываешь без движения…

– Мне уже тридцать семь лет, – сказал Клавдий, дрожа от негодования. – И если бы я хотел пролезть ко двору и добиваться чинов или теплых местечек, я мог бы воспользоваться своими связями…

– Но ты же этого не делаешь! – воскликнул Метелл-старший. – Не мог же я, согласись, глядеть, как угасает в безвестности славное имя Метеллов?

– Мы не имя! Мы лишь тень славного имени! – резко бросил Клавдий.

В ту же минуту крепкий удар свалил с ног. Он скорчился, спрятал лицо в ладонях, вздрагивая при каждом ударе посоха, который отец обрушивал не его спину. Но тот быстро притомился; тяжело переводя дух, подошел к колонне и оперся о нее, шепча:

– Дрянь… Гадкий змееныш…

– Прости меня, – сказал Клавдий, поднимаясь,

– Сын… родной сын попрекает меня происхождением, – с горечью говорил отец. – Да, мы – тень этого имени. Да, твой родной дед был рабом истинных Метеллов. И за верную службу был награжден ими и отпущен на волю. Они даровали ему свое имя, но разве он опозорил его? Правда, он занялся торговлей – не всем же идти воевать. Он торговал солью, рыбой, соусом – и тем заложил основы нашего сегодняшнего благополучия. А чем хуже твой отец? После страшного Неронова пожара я целый месяц кормил весь квартал. И Нерон даровал мне за это римское гражданство. Не думай, что оно обошлось мне очень дешево. Оно не менее заслужено, чем то, которое покупают за деньги. Разве я не бросил целое состояние, продвигая отца нынешнего цезаря? И Веспасиан заметил меня, отличил, даровал золотое кольцо и всаднические полосы на тунику. И после этого сын… родной сын…

– Я не стыжусь своего происхождения, – сказал Клавдий, походя к нему. – Но я заметил, чем чаще я появляюсь в высших кругах, тем ощутимее мне дают понять разницу между нами и ими.

– Да, разница есть, – желчно признал отец, – не каждый патриций может похвастать таким состоянием, как у нас.

– По при чем тут деньги! – воскликнул Клавдий. – Разве я сам – не мог о себе позаботиться? Ты же знаешь, почему я ушел в армию, почему не хотел возвращаться в город. Я ничего не хочу покупать и не буду ни кому продаваться. Сколько ты заплатил за это?

– Ни асса, уверяю тебя. Я просто переговорил с одним своим старым другом.

– С кем?

– С Титинием Капитоном. Он сейчас в силе у принцепса.

– Все ясно, – помрачнел Клавдий. – Ценю твою откровенность. Разумеется, этот благородный человек не взял с тебя ни асса, если ты простил ему те два миллиона, которые он нам задолжал.

– Не простил, а лишь немного отсрочил…

Клавдий махнул рукой и пошел в баню.

Истекая потом в парилке-пропгимнии, он думал, что отец в общем-то рассудил правильно: со всесильного секретаря императора столь большую сумму так просто, через суд не взыщешь. Гораздо проще самому попасть под суд на основании вздорного доноса. Логичней было попытаться добиться себе каких-либо благ под залог этой суммы. Однако Клавдия не переставала бесить отцовская привычка все решать за него. Еще в ранней юности он выказал крайнее отвращение к торговле, и тогда отец принялся продвигать его в магистраты. Клавдий гордо ушел в армию, но отец исхлопотал для него теплое местечко в городских когортах, Тогда юноша обратился с рапортом на имя императора и пошел в действующую армию простым войсковым трибуном. И уж в Германии и Дакии он без чужого покровительства завоевал себе золотой венок на голову и серебряные медальоны-фалеры на грудь, и из «полугодового» трибуна сделался «полным», а вскоре и префектом легиона, откуда рукой подать было до легатов. В последние три года Метелл фактически был командиром легиона. После восстания Антония Сатурнина император панически боялся волнений в войсках, менял и перетасовывал легатов, приставлял к ним шпионов и по малейшему доносу смещал и отдавал под суд. В таких условиях должность префекта легиона, заместителя легата, была значительно спокойнее, чем командирская, если только могло быть хоть какое-то спокойствие на двухстах милях границы, охрана которой была поручена Первому Германскому легиону. Втихомолку там велась самая настоящая война, отличавшаяся от прочих лишь тем, что о ней предпочитали не сообщать, жрецы не возносили молитв за победу римского оружия, жертвам не воскуряли фимиам, а победителям не устраивали триумфа. Мир, который император заключил с племенем хаттов, никого не мог обмануть. Риму он был нужен лишь для того, чтобы всей силой обрушиться на Дакию и раздавить ее. Но после того, как и эта война была проиграна, а дакийский царь Децебал вынудил римлян платить ему дань, о новой войне с германцами уже не помышляли. Домициан же объявил себя победителем и торжественно справил триумф, ограбив, по пути на родину, союзные города.

Но хатты не собирались сдаваться. Подстегнутые успехами дакийцев, оттесненные за Рейн германские племена готовили новое восстание. Отдельные отряды тайком переправлялись через пограничную реку и нападали на городки канабы, вырезали разбросанные по границе гарнизоны, грабили своих же оседлых германцев, которым и без того несладко жилось под железной пятой римлян-оккупантов.

За время этого странного вооруженного до зубов перемирия за семь лет, наполненные стычками, разъездами, боями и томительным, повседневным ожиданием тревоги, Клавдий уже изрядно отвык от роскоши настоящей римской бани, от прохладных бассейнов, подогретых полов и опытных массажистов. Под ловкими руками банщика, он расслабился и задремал.

За обедом (ел он в одиночестве, отец обиделся и сказался больным) принесли записку от Капитона. Император ждал Метелла в двенадцатом часу[34 - По древнеримскому исчислению времени около 7 часов вечера.], сразу после ужина,

Глава VI

Памятник я воздвиг меди нетленнее;

Царственных пирамид выше строения,

Что ни едкость дождя, ни Аквилон пустой

Не разрушат вовек…

    Гораций

Истошно кричавшие чайки метались над пенными водами седого Каспия, будто вознося к небу жалобы на неистового «хазри», который с памятного праздничного дня обрушился на полуостров Апсу-Рам-Ана, Страну-Морских-Пучин, позже ставшую Апшероном. Примчавшийся из студеных просторов неоткрытой тогда еще Гренландии, ветер обдал морозным дыханием летние римские лагеря в Британии, раньше времени ударил снегопадами в Галлиях и Германиях, подморозил уши скифских коней в степях Причерноморья и, набрав силы и злобы на вершинах Большого Кавказа, обрушился на лежавшую в низине Страну Алуан и на полуостров, острым, круто загнутым рогом вдававшийся в центр Гирканского моря. Он дул уже третий день, ровно и неутомимо, с удивительным упорством и старанием, достойным лучшего применения, разбрасывая солому с крыш, валя жидкие круглые крестьянские хижины «дейирми», вздымая тучи мелкого колючего песка.

Выбираясь по утру из своих «карадамов», землянок и полуземлянок, сельчане Ширванской равнины, глядя на безотрадно повисшее серое небо, сплевывали скрипучую пыль и поглубже нахлобучивая мохнатые бараньи шапки, брели в поля. Какой бы ни была погода, земля ждать не могла. Требовалось подготовить поля к «торпаг сую», первому поливу, который закладывал основу будущего урожая. Без забот и повседневного труда не вырастишь ни ячменя, ни риса, ни знаменитой «сангаланской» пшеницы. Но земля эта была до такой степени плодородна, что и без особых хлопот одаривала жителей и маслинами, и орехами, и виноградом, и фруктами – и всего этого добра было без счёту и меры, тогда, две тысячи лет тому назад.

А ветер крепчал.

Под его студеным, леденящим душу посвистом ежились две с половиной тысячи человек, которые тесали камни, месили раствор, унылой вереницей передавая друг другу кадки с известью и массивные обтесанные камни.

Башня вырастала на глазах. Вроде вчера еще она была не видна, лишь жалкий загончик из камней сиротливо стоял на могучей скале, будто самой природой созданной служить постаментом исполинскому памятнику, – а нынче она уже почти достигла уровня крепостных стен и неудержимо росла дальше, ввысь, устремленная к небесам. Идеально круглая, с длинным выступом, направленным к морю, она должна была вознестись выше всех окрестных строений и была бы далеко видна и подходящим к бухте кораблям, и с башен Сабаила, и с вершин крепости Ал-Бак-ус, нерушимой твердыней высящейся на холме, неподалеку от новой, строящейся столицы страны, Атеши-Багуана.

Стоя на балконе своей комнаты, Зармайр лишь щурился от пронизывающего ветра, который осыпал его мелкими, хрустящими на зубах песчинками. А ветер стонал, пыльными смерчами завивался на дорожках. Неожиданно особенно крепкий порыв его ударил в башню, и один из каменщиков не удержался на хлипких мостках и с диким воплем упал вниз, к подножию скалы. Все остальные побросали работу и сбежались к его скорченному телу, придавленному тяжелым камнем.

Царь скрипнул зубами и выплюнул песок.

– Ещё одно недоброе предзнаменование.