Тришестое. Василиса Царевна

– Так ведь, стольничий-то того, – напомнил царю-батюшке боярин Семен, – улетучился.

– Ах да, – спохватился царь Антип. – Ну, Филька, принимайся за дело.

– Я… – начал было подниматься со скамьи боярин Филимон.

– Я сам соберу, отец, – вызвался Иван Царевич, выступив вперед. – А то ведь опять чего не так пойдет, и сберемся мы не заптракать, ан как раз ужинать.

– И то верно, – призадумался царь Антин, но ненадолго. Пузо уже ворочаться зачинало и тянуло так неприятно. – Токма поскорее обернись. Шамкать больно охота.

– И груздёв не забуть! – крикнул вослед Ивану Царевичу боярин Филимон, и все посмотрели на него.

– Чего? – смущенно повертел тот посох в руках, но никто ему не ответил, лишь царь Антип головой покачал да вечно сползающую с головы корону поправил.

И никто не заметил, как совсем маленькая лягушка, мирно до того сидевшая в уголке под скамьей, проскакала к дверям, выскочила в них и была такова. Она услышала и узнала, все, что ей было нужно.

Глава 4. На кого бог послал

Чисто поле под ясным синим небом простиралось версты эдак на две-три во все стороны. Справа и впереди тянулся ввысь сосновый лес вперемежку с осинами да березами. В него на самом краю поля вклинилась небольшая деревушка с покосившимися, вросшими в землю домишками. Слева выстроились дома побогаче – то были лавки купцов и мастерские ремесленников. За ними возвышались двухэтажные постройки – эти принадлежали боярам не шибко богатым. Позади же поля (верней, в самом начале его) располагались царский терем с пристройками и башенками, церквушка, колокольня, позади них раскинулась базарная площадь и рвались в небо терема зажиточных бояр. За ними имелись еще поля и деревни, но выбор, как можно понять, у царевичей невелик оказался, и оттого на душе у них ясно было и светло – никому из них не хотелось обременять себя столь ответственным делом, к каковым, разумеется, относился брак. Помните, еще Сократ говорил: «Попадется хорошая жена – станешь счастливым. Плохая – станешь философом». Счастливы царевичи были и без того, а философами им вовсе не хотелось становиться, тем более, через подобный печальный факт.

Но царь Антип оставался непреклонен, и царевичи уповали лишь на удачу, вернее, на стрелу, да минует она двор бабий, поворотят ее от их ворот силы небесные да непогода… Впрочем, откуда ей взяться-то непогоде, коли солнце светит вовсю и ни дуновения ветерка. А силы небесные – так им, понятное дело, боле заняться нечем, как стрелы ворочать да царевичей от участи неминучей избавлять.

Так колебались молодцы, стоя с луками тугими во чистом поле да вертя головами. Увидал царь Антип колебания их да хитрые огоньки в глазах Данилы и решил: «Э-э, нет, сынки, так дело не пойдеть!» – а подумав так, тут же внес нужные поправки.

– Завязать им глаза, шоб не лупали ими да не метились больно! – отдал он приказ, когда Данила уж было изготовился пустить свою стрелу в сторону леса.

– Это еще зачем? – возмутился Данила, опуская лук.

– Надоть так, – пресек лишние разговоры царь-батюшка, топнув сапогом. – Вяжи глаза!

Делать нечего. Завязали сыновья глаза тряпицами, а царь Антип опять тут как тут, никак ему неймется. Все повязочки самолично общупал, подтянул, отвесил нравоучительных подзатыльников Даниле с Козьмой за щелки хитрые и отдал новый приказ:

– А ну-ка, покрутитесь-повертитесь, шоб уж наверняка, – повертел он пальцем, будто мешал чего.

– Помилуй, отец родной, одумайся! – вцепился в него боярин Семен. – Они ж нас с тобой того, в ежиков сейчас превратят.

– В каких еще ежиков? – выдернул царь Антип рукав из жирных боярских пальцем. – Ну вот, измусолил, – посетовал он. – Сколько раз уж говорено было: вытирай руки об скатерть! Нет, хари бескультурные, все об себя да об меня норовят.

– Прости, царь-батюшка, – боярин Семен только собрался обтереть руки о кафтан, но остановился, поглядев на ладони, – но ежики из нас будут что ни на есть натуральные. Или энти, дикобразы! Они ж ни черта не видят.

– Ан верно мыслишь, Потапыч! – с ходу смекнул царь-батюшка, да как гаркнет: – Ложи-ись!

И только успели бояре с царем хлопнуться наземь кто где стоял, как Данила, раскрутившись, пустил стрелу. Стрела-то точнехонько над головами двух бояр прошла, шапки с их голов посшибала. Те только и перекрестились, глаза зажмурив. Данила-то еще ладно, а ну как похмельного Козьму поведет? Тут ведь чего хошь случиться может, как к землице ни припадай.

Между тем Данила содрал с лица повязку и увидел стрелу на излете, блеснувшую наконечником – в сторону теремов богатых унеслась. Только и рукой махнул да стон тяжкий издал: не судьба, видно, холостым ходить.

Взял на изготовку лук старший сын Козьма. Стоит, из сторону в сторону качается, будто осина, ветром колышимая. Силится, тужится, лук пытается натянуть. Стрела то на одного боярина укажет, то на другого, а то и вовсе на царя-батюшку. Перепужались бояре, дышать боятся, головы руками прикрыли, будто поможет это. А Козьма знай себе тетиву тянет-потянет да над боярами с царем измывается. Не специально, конечно, а просто луком никогда не орудовал, да и силушку пропил-порастратил. Но вдруг натянулась тетива, да так неожиданно, что крутнулся на месте Козьма, шлепнулся на спину и как пульнет из положения лежа. Стрела ввысь и ушла, да на купеческие дома оттуда нацелилась. Летит, гудит, будто сердится. Очухался Козьма, стянул скоренько повязку с глаз и сквасился окончательно – вот ведь не повезет так не повезет. Поднялся с земли, рукой махнул, лук бросил и ка-ак пнет его, словно виноват он в чем.

Настала очередь Ивана Царевича, младшего сына. Тот уж с участью своей смирился давно – не перечливый он был, сговорчивый: раз сказал царь-отец, то так тому и быть. Поворотился он несколько раз вокруг себя, лук вскинул, тетиву натянул да и отпустил, не мудрствуя шибко. Загудела тетива, сорвалась стрела с нее, просвистела над лесом – куда унеслась, разберись поди.

Только и махнул Иван Царевич рукой – не повезло, в лес дремучий стрела унеслась. А Козьма с Данилой от зависти лопаются, щеки дуют – вот же дурню счастье привалило!

А царь Антип уж тут как тут, хлопает сыновей по плечам да радуется незнамо чему:

– Ну, сыны мои славные, идите, ищите стрелы свои. Как найдете, так и с женами возвертайтесь.

– А коли там нет баб? – засомневался Данила.

– Как так нет? – вскинул брови царь Антип. – Не могёт того быть! – отмел он рукой сомнения Данилины. – Бабы, они везде есть.

Закручинились Козьма с Данилой, головы буйны повесили и поплелись, ногами камешки загребая да пыль поднимая, каждый в свою сторону. Один Иван Царевич стоит, на лес бестолково смотрит.

– А ты чего ж? – окликнул его царь Антип.

– Дык ведь… – указал Иван Царевич на лес рукой.

– Так и чего? Дуй в лес, значится, ищи счастие свое.

– Да какое ж в чащобе счастье-то могёт быть?

– Какое надо, такое и могёт, – подталкивает сына царь-батюшка кулаком промеж лопаток. – Дуй, говорю!

– Э-эх! – закручинился Иван Царевич, лук на плечо повесил, колчан со стрелами поправил да и потопал к лесу.

А бояре с земли уж поднялись, себя общупывают, радуются, счастью своему не верят. Кончилось все, а живы остались. Ох, царь-батюшка, удумал-удружил, едва прямиком на тот свет не спровадил – голова!..

Проснулся Андрон от шума непонятного, будто ругается кто рядом совсем. Глаза продрал, по сторонам ими лупает, в толк взять не может, где он да что. А холодища какая – аж зубы клацают, дробь отбивают да озноб бьет.

Присел Андрон на траве сырой, колени поджал и ну колотить себя руками по бокам, по мокрой от росы одёжи. А как отколотил себя порядком да сон смахнул, так и припомнил все: и прогулку свою лесную, и болото – чтоб ему пусто было! – и спасение свое чудесное, и даже глаза страшные, во тьме полыхающие. И голос необычный, от глаз тех исходивший, тоже припомнил – до сих пор в ушах стоит: «ква» да «ква»! Да нет, не в ушах то квакает, а на самом деле, поблизости.

Вновь огляделся по сторонам Андрон – деревья, кусты, болото вот у самых ног волнуется, булькает, зловония испускает. А шум из-за кустов голубики идет.

Андрон опустился на четвереньки, подполз к кустикам да руками их осторожно раздвинул. Волосы у него на голове зашевелились, дыбом встали: болотная кочка недалече, широкая да высокая, а на кочке той две лягушки росту невиданного, почитай, до колен ему каждая будет. Лягушки те мордасы друг другу лапищами начищают, за стрелу борются. У той, что помельче, корона золотая на голове сидит, махонькая такая, держится, будто гвоздиком приколочена. Кочка под лягушками проседает, вода гнилая через край ее плещется, – того и гляди, кочка опрокинется, и полетят лягушки те в воду. Ан нет, держится кочка! Да и чего лягушкам-то сделается, коли даже в болото загремят – родной дом, как-никак.

– Моя стрела! – тянет-потянет на себя стрелу та, что покрупнее чуток будет.

– Фигву твебе! – дергает другая, что в короне. – Кво мне прилетела, значвит, моя!

– Отдай, скволочь пупырчватая!

– Сама скволочь! Кворовка подлая.

Хрясь!

Бац!

Шлеп!

– Лапвы убвери!