Оставаться собой

– Да там он у калитки на саночках лежит, – с раздражением ответила сестра.

Лиду? ахнула, и мы с ней раздетые помчались во двор. Там у калитки, привязанный к детским саночкам, лежал свёрток – всё что осталось от потомственного дворянина блестящего специалиста Евгения Шереметьевского. Мы затащили свёрток домой, распеленали, обмыли горячей водой, влили в него ложечку водки и положили под Бушкину пуховую перину, создавая согревающую баню. Несмотря на все старания Бушки и Лиду?, через три дня он умер. Похоронили на церковном кладбище, но потом могила затерялась, потому что нас в Рыбинске не осталось никого. Вот такой конец.

СЕМЕЙНАЯ ТРАГЕДИЯ

Младшие сёстры Семендяевы, гимназистки-выпускницы Анна и Лидия, хотя и учились в Киеве, все каникулы и праздники ошивались в Острове в доме любимого дяди Феди, у которого детей не было. Туда к ним вечно набивалась куча молодёжи, особенно мужеского пола. Вот и два брата – Антонин и Константин Савровы, к тому времени студенты Петербургского императорского университета, были завсегдатаями этой компании. Любовь-морковь. Старший Константин закрутил со старшей же Анной, а младший Антонин – мой дед – с младшей Лидией, которая была невероятно красива: высокая жгучая брюнетка с синими глазами. От неё по прямой линии такие глаза были у мамы и у меня, так же как холерический взрывной темперамент.

Старшая пара обвенчалась в Острове, а младшей пришлось ехать в деревню, где за золотой рубль их венчал пьяный сельский священник: церковь не одобряла подобные браки, опасаясь кровосмешения будущего потомства. И тут грянул февраль 17-го, а за ним и октябрь. Братья Савровы не желали участвовать и сбежали из Питера, чтобы спрятаться в Острове. Но колобки от красных ушли, а от белых лис не смогли. Их мобилизовали в армию Юденича, присвоили офицерские звания как студентам и назначили командовать артиллерийскими батареями. Повоевать они не успели, так как Юденича из Острова вышибли, а в Прибалтике их интернировали в плен, т.е. жили они без конвоя на хуторе и сами искали работу, чтобы не умереть с голоду. Сёстры мотались между Островом и Киевом, где оставалась родители (дядя Федя умер в 1916 году и похоронен в семейной усыпальнице в Острове). Лиду? рассказывала мне, как она уже беременная в 1918-м вывозила их из Киева в Остров. Общий вагон, забитый под завязку военной и гражданской толпой, шагу ступить негде, а ей надо в туалет. И вот она, продираясь, добирается до заветного места, а там дверь настежь, сидят друг на друге три матроса, нижний на унитазе и в руке заряженный маузер. Картина! К счастью поезд сделал остановку, и какой-то дядька в тулупе вывел её в поле, сделал из тулупа шатёр и сказал «опростайся».

Родня продолжала жить в доме дяди Феди, там 14 сентября 1918 года и родилась мама. Ею занималась бабушка Ольга Максимовна (см. воспоминания мамы) Она и к тому времени очень больной Василий Васильевич практически друг за другом ушли из жизни в 1919 году.

Братья Савровы после освобождения из плена скрылись в Петербурге, полагая, что в большом городе легче спрятаться. Но ЧК арестовало их в июле 1921 года и посадила на три года в тюрьму. После отсидки Константина по слабому здоровью оставили при тюремной бухгалтерии, а Антонина, очень крепкого и сильного, вынудили отправиться на лесоповал (см. воспоминания мамы).

В 1928 году он с бабой Лидой и малышкой-мамой отправился в Рыбинск к Шустовской родне. Так началась Рыбинская эпопея моей семьи, где к концу двадцатых годов собрались обе пары Савровых с подростком-мамой, её дядя Константин с бабой Аней и их маленькой дочкой Аллой, и дедушка Иван Михайлович с моей прабабушкой Анной. Апофеозом стал ноябрь 30 года, когда братьев снова арестовали якобы за участие в офицерском заговоре. Константина по здоровью отправили в ссылку в Архангельск, а Антонина в концентрационный лагерь под Котлас, где он и был убит в 1933 году. В хрущёвские времена браться были полностью реабилитированы, благодаря настойчивости моей младшей сестрёнки Машеньки мы получили соответствующие справки. Мамин дед Иван Савров умер в Рыбинске, где и похоронен.

БЛИЖНИЕ ПРЕДКИ

Речь пойдёт о трёх последних поколениях, с представителями которых я общался всю свою жизнь, а попросту говоря, они и составляли мою семейную и клановую жизнь. Начну с единственной из прапредков, которую знал лично, очень любил и плакал, узнав о её смерти в 1965 году, находясь на работе за границей и не имея возможности попрощаться. С Анны Ивановны Савровой, урождённой Шустовой, которую я с детства звал Бушкой.

БУШКА

Родившись в 1875 году, она ни одного дня нигде не работала официально, живя в доме родителей, училась в церковно-приходской школе и познавала от родных умение вести дом, без чего в то время в зажиточных семьях было просто невозможно. Русская красавица в стиле моделей художника Кустодиева, обладая весёлым характером, острым умом и отличным чувством юмора, она была душой любой компании и неудивительно, что, будучи на выданье, получила двадцать одно официальных предложения руки и сердца, однажды даже три в один день. Об этом она рассказывала мне сама. Отец в конце концов сказал ей: «Нюшка – так он её звал – Нюшка, пойдёшь за Ивана Михайловича Саврова, семья нам ровня, он очень достойный молодой человек». Как послушная дочь она пошла, быстро прибрала мужа к рукам и правила отныне домом и хозяйством, формально не вмешиваясь в торговые дела мужа, но мягко направляя его в случае необходимости. Наш домик на Ленинградской всегда был внутри чист и опрятен, сад и огород её стараниями были ухожены, а вокруг дома благоухали цветники. Таких георгинов и золотых шаров я почти нигде не встречал. Она очень хорошо чувствовала молодёжь, поэтому дом в Рыбинске был всегда полон моими приятелями, а когда они с Лиду весной 1957 года переехали к маме в город Октябрьский в Башкирию, уже городская квартира ломилась от друзей моих младших единоутробных Антонина и Машеньки. Начав жизнь без электричества, только при паровозах и пароходах, она окончила её, увидев по телеящику полёт Гагарина и выход в космос Леонова. Ушла при отлично работающих мозгах. Эх, нам бы так!

ЛИДУ?

Младшая и самая красивая из четырёх сестёр, бабушка Лидия Васильевна Саврова, урождённая Семендяева, была неутомимым мотором, поддерживающим наш клан, связывающим его в одно целое. Особенно это её качество проявилось после того, как я уехал из Рыбинска, потому что меня она обожала, и стимул рвануться в поездку возрос многократно, а когда я стал взрослым, она перенесла свою активность на сестёр, несколько раз в году совершая дальние поездки в гости к ним. Расклад к тому времени был таков: у каждой из сестёр было по ребёнку. У бабы Оли – тётка Наталья. Ее муж, Оскар , пожив после свадьбы с бабой Олей две недели в одной квартире, сказал жене: «Наташа, я тебя очень люблю, но придётся выбирать: или я или мама». Наташа выбрала мужа, и он выбил тёще комнату в коммуналке. Это в Москве в 1945 году! У бабы Тани был единственный сын дядя Юра, изумительный человек, мы с ним были душа в душу, я мог завалиться к нему в любое время года и суток, приезжая в Москву. Жена его Тика и баба Таня тоже ко мне прониклись, когда узнали ближе. У бабы Ани была единственная дочь Алла, которая в детстве подолгу жила у Лиду? в Рыбинске и выращивала меня с грудного возраста, будучи подростком. Настрадавшись по северным ссылкам, куда попадал ее муж Константин Савров, баба Аня успокоилась в семье своей дочери, сначала в Ульяновске, потом в Липецке, откуда не выезжала до конца жизни. Вот Лиду и сновала челноком между Октябрьским, Москвой и Липецком, потому что баба Таня жила в Москве с сыном. У самой же бабы Лиды была одна дочь – моя мама.

МАМА

Сложные ощущения. В детстве я её обожал, в зрелости, узнав о её детстве, очень уважал и жалел, в её старости недоумевал, как, потеряв из-за поганой борьбы за власть среди лидеров-коммунистов замечательного отца, моего деда Антонина, она позволила настолько промыть себе мозги, что вступила в эту проклятую партию и честно служила ей до самого своего ухода из жизни.

Окончив семилетку, она не стала учиться в школе дальше, окончила бухгалтерские курсы, работала то там, то сям, а к 18-ти годам стала учителем допризывной и физподготовки в педагогическом училище, потому что преуспела в спорте. Её послали в 1936 году в Ленинград на курсы подготовки инструкторов физкультуры, где она и встретила гуся-лебедя моего отца. Почти двухметрового роста, брутального вида, зрелый, на двенадцать лет её старше, профессиональный спортсмен сразу охмурил девчурку. Но имея за плечами семейное воспитание, она заявила, что только через ЗАГС. Расписались – великое дело. Потом, уже беременная она узнала, что это его третий брак, и там куча детей. Гордость, развод, домой в Рыбинск – и рожает меня, которого все вокруг тетёшкают. Поддавшись на провокационный призыв движения девушек-хетагуровок (по фамилии Хетагуровой, выбранной глашатаем массового отъезда девушек на Дальний Восток, который надо осваивать, а там кроме войск Красной Армии, никого нет), она рванула в город Ворошилов (в царское время и сейчас Уссурийск), вышла замуж за лейтенанта, оказавшимся психом – развод, но закончила шаромыжку – Школу Рабочей Молодёжи, и вернувшись с отличным аттестатом зрелости, поступила в Москве в Институт Инженеров Землеустройства по специальности геодезия.

Началась война. Институт эвакуировали. Она, видимо, не хотела ехать далеко от нас, отчислилась и вернулась в Рыбинск, где работала в городском комитете по делам физкультуры в качестве инспектора по школьно-вузовской работе и по совместительству шофёром на грузовике, затем в педагогическом училище преподавателем физкультуры. Когда институт вернулся, она восстановилась и уехала в Москву.

Отличная спортсменка, занималась гимнастикой, плаванием, коньками и лыжами, играла за команду «Спартак» в волейбол и русский хоккей, становилась много раз чемпионкой города, занимала призовые места на областных соревнованиях. Так как в те времена вручали призы в виде спортивного инвентаря, у нас дома было полно коньков с ботинками, лыж с жёсткими креплениями армейского варианта, хоккейных клюшек и мячей, в том числе и футбольных. Как мне завидовали все пацаны, когда я, всунув детские валенки в ботинки, рассекал по дорогам зимой на настоящих «Гагенах» и «Динамах», в то время как они пыхтели на снегурках, прикрученных к валенкам верёвками. А на городском катке я вообще летал на беговых коньках. Для нас с Кириллом был настоящий праздник, когда, приезжая из Москвы на побывку, она вела нас на каток или каталась с нами на лыжах в овраге, на дне которого извивалась речка Ёрш – приток Волги. Вспоминаю удивительный эпизод. Мы вернулись с катания, на парадной двери висит замо?к, а к нам в окошко заглядывает ответственный за противопожарную безопасность.

– Что вы делаете? – обращается к нему мама.

– Да вот, пришёл проверять, на двери замо?к, из трубы идёт дым, а внутри люди ходят.

Мы-то знали, что к нашему возвращению у Бушки будет готов самовар и гора толстых лепёшек, размером со сковороду и вкусных до обалдения. Мы все хором начали звать бабушек. Со стороны чёрного хода из-за до?ма появилась Лиду и смущённо объяснила, что прибежала соседка, заперла их на замо?к и убежала.

– Наверное, хотела спасти нас от вашего обхода, – засмеялась мама и пригласила пожарного пить с нами чай с лепёшками.

Так закончился этот инцидент ко всеобщему удовлетворению.

Весной 1947-го мама закончила институт, вышла замуж за одногруппника Ивана Антониновича Ливанова, которого я буду здесь называть Дед, и привезла его к нам в Рыбинск на смотрины. Лысый сорокалетний холостяк-однолюб весьма пожилого вида, который он, впрочем, сохранял неизменным ещё лет пятьдесят. Бушку он сразу полюбил, а с Лиду возникли весьма натянутые отношения, совершенно ясно, что из-за меня. Впрочем, меня эти дела не интересовали, потому что они привезли мне почитать только что изданную книгу «Два капитана» В. Каверина, и я с головой погрузился в удивительные приключения.

Провожали их на вокзале мы с Лиду. Я прижимал книжку к груди, надеясь её заначить. Дикая толпа осаждала общие вагоны, нам с Лиду и близко не подойти. К моему удивлению, Дед ловко ввинтился в неё, проник в вагон, появился в окне и запросто втащил маму внутрь через это окно. Поезд медленно тронулся, толпа рассосалась, Лиду выхватила у меня книгу, подбежала к окну и кинула её маме. Вот горе-то мне было!

ГЛАВА 3

ПЕТРОЗАВОДСК (КАРЕЛИЯ), МАРТ 1948 – МАРТ 1950

В 1945 году, почти в восьмилетнем возрасте, я пошёл в мужскую семилетнюю школу, расположенную в километре от нашего дома. Там же в третьем классе учился уже Кирилл и вся шпана и хулиганьё, о которых я писа?л в первой главе. Часть из них, в основном дылды-второгодники, оказались и в нашем классе. Учительница типовая, каких описывают в книжках и показывают в кино, меня она любила за способности и мою «сам с усамость». Слово «пионер» тогда у школьников было ругательным, прямо как в книге и фильме «Республика ШКИД», поэтому я через месяц вступил в пионеры, хотя было не положено, слишком рано; зимой создал звено, а к апрелю у нас в классе уже был отряд. Правда, пришлось пережить несколько трёпок от шпаны, так что почти две недели осенью меня до полпути к дому провожали по очереди учителя.

Хотя пай-мальчиком я не был никогда. Помню, бабу Лиду зачем-то вызвали вместе со мной к директору школы, бог знает, что я там натворил. Мы пришли к его кабинету, а в руке у меня почему-то было поджигало, это трубка, набитая головками спичек и снабжённая ударником в виде гвоздя на жёсткой резинке. Была перемена, народу вокруг немерено, директор вышел к нам из кабинета, и тут я жахнул из поджигала. Дикий грохот, немая сцена. Он обыскал меня всего, но так и не нашёл оружия, которое я продолжал сжимать в ладони левой руки. «Мистика, – сказал он, – идите отсюда». Мы с Лиду и ушли. Хотите верьте, хотите нет.

В конце февраля 1948 года мама вдруг появилась в Рыбинске и объявила, что Дед получил по окончании института распределение в столицу Карело-Финской ССР (Союзная Соц. Республика) город Петрозаводск, она едет, конечно, с ним, и приехала за мной, потому что пора нам жить полноценной семьёй. Дед уже на месте, решает жилищные вопросы и устраивает её в ту же геодезическую контору. Я слегка прибалдел, но поскольку бабушки не выступали, тоже не стал заморачиваться.

– Ты же понимаешь, – сказала мне мама, – что мальчику нужна твёрдая рука опоры, нужен отец, чтобы не стать капризным типом у мягких женщин.

– У Лиду покапризничаешь, – отозвался я, – недавно так отходила меня веником, да ещё клок волос из башки вырвала.

– Ну, до этого у нас не дойдёт, – легкомысленно пообещала мама, – и хорошо бы, если ты будешь называть его отцом.

– Посмотрим, – хмурясь, ответил я, – только фамилию я менять не буду, останусь Савровым в честь предков.

– Конечно, конечно, – согласилась она, – никто тебя не заставляет.

– Отправляемся через пару дней, – объявила мама, – с заездом в Москву и Ленинград, повидаемся с родственниками.

Это мне понравилось значительно больше, ведь я, кроме Рыбинска, видел только Ярославль: Лиду как-то свозила меня туда на пароходе. А на поезде я ещё ни разу не ездил, только вечно встречал и провожал кого-то из родни. Знать бы сколько потом придётся ездить и летать за свою не такую уж короткую жизнь!

Так что покатили мы в столицу нашей Родины Москву. Почему-то никого не волновало, что меня сорвали из школы после третьей четверти. Москва меня не ошеломила, а восхитила водоворотом движения транспорта и толп пешеходов. Сначала мы гостили у тётки Натальи. У них с Оскаром на Тверской (тогда ул. Горького) в самом центре (дом №15, рядом с бывшим Благородным собранием, тогда Моссоветом, теперь Мэрией) была громадная комната с альковом, но всё равно коммуналка, ещё три комнаты разных соседей, которых, впрочем, я никогда не видел. Зато в общей прихожей существовало невиданное чудо – мусоропровод. И конечно, ванна, хотя и общая.

Тётка Наталья сразу начала меня учить хорошим манерам, особенно во время еды, обедали мы на сервизе, потому что подавалось несколько блюд, приборы из столового серебра, суп подавался в супнице и т.д. Тётка показывала мне, как правильно пользоваться ножом и вилкой, и какие из них для каких блюд предназначены. И когда она подала жареных рябчиков в сметане, я смело накинулся на свою птицу с вилкой и ножом. После первой попытки тушка прыгнула прямо в тарелку Оскару, хорошо, что сметана не запачкала его костюм-тройку, но он как чувствовал и заткнул за вырез жилета здоровенную вышитую салфетку. Тётка милостиво сообщила, что в обществе принято птицу есть руками. Тут уж я развернулся. До конца дней своих она воспринимала маму и всех нас как бедных провинциальных родственников, которых надо опекать. Я от этого зверел и всё время с ней собачился («сам с усам»), но с удовольствием пользовался её связями, чтобы ходить на премьеры московских театров. Первый выход как раз и состоялся в этот наш приезд. Она взяла нас с собой на генеральную репетицию оперы «В бурю» Тихона Хренникова, тогдашнего и бессменного председателя Союза советских композиторов. Подхалимская, конечно, с Лениным, принимающим крестьянских ходоков, но я впервые слушал оперу вживую, красиво, к тому же Хренников был очень неплохим мелодистом.

Погостив пару дней на Тверской, мы завалились к дяде Юре на 4-й Волконский переулок. Тоже коммуналка. Но там мы были как у себя дома. Дядя и мама дружили с юности, а мне он был вместо родного отца. Тика, жена его, маму очень любила, дядя познакомил их ещё до войны, когда женихался с Тикой, и они быстро подружились. Дядя Юра нас очень поддержал в войну, пересылая любимой тёте Лиде (он звал Лиду «тёкчик») свой денежный аттестат, потому что его мама баба Таня осталась в оккупации в Одессе и работала в румынской комендатуре, чтобы выжить. Если бы дознались, по тем временам расстрел, но как-то чудом обошлось. У дяди мы ели под водочку (взрослые) варёную картошку с солёным огурцом руками и чувствовали себя прекрасно.

Через три дня мама сказала:

– Пора ехать в Звенигород.

– Зачем? – удивился я. – Нам здесь так хорошо.

– Там тоже будет замечательно, красотища, недаром район называют «подмосковная Швейцария», в самом городе живёт родная старшая сестра И.А. (Деда) Лида, у неё гостит вторая сестра Вера, а в селе Шарапово в 12 км от Звенигорода постоянно живёт старший брат И.А. (Деда) Владимир, замечательный человек, он главный лесничий звенигородского района.

Вот мы и двинули с Белорусского вокзала на паровичке, ибо тогда линия ещё не была электрифицирована, до станции Звенигород, конец маршрута, тупик, как, впрочем, и сейчас. Вышли на пыльную площадь, совсем как у Гайдара в «Тимуре и его команде», и оказалось (для меня), что до города нужно пройти три километра, перейдя по мосту реку Москву. Она была тут в два раза у?же, чем в столице. Что такое для молодой мамы и одиннадцатилетнего пацана три километра? Пустяк, но при условии, что у вас нет двух набитых чемоданов и двух объёмных холщовых сумок и к ним двух-трёх увесистых сеточек с гостинцами.

Мама связала ручки чемоданов полотенцем, взвалила их на плечо наперевес, взяла две сумки в руки, я прихватил остальную поклажу, и мы потопали, потому что автобуса нужно было дожидаться час: пока мы чухались у вагона, тот, который пришёл к поезду, уже смылся. В дальнейшем я полностью оценил красоту звенигородчины, но в тот день мне было не до любования окрестностями.

Тётя Лида с тётей Верой встретили нас как кровную родню, и поскольку обе были народными учительницами (т. Лида здесь, в городе, т. Вера в Уфе), разместив нас, умыв и накормив, принялись сразу исправлять пробелы в моём образовании. Выяснив, что у меня неустойчивый почерк, я был посажен за прописи по чистописанию. Я ненавидел этот предмет, но тут уж прямо полез на стенку. Однако за неделю под их чутким руководством выработал вполне сносный почерк. Шестьдесят лет спустя мне не хватило такой железной воли с младшей внучкой Носей. Впрочем, её поколение уже разучилось писа?ть, они с бешеной скоростью тычут в свои гаджеты.

В Шарапово у дяди Володи мы тоже побывали, отличным он оказался мужиком и творческой личностью: рисовал пейзажи и руководил детским кружком радиолюбителей. Его жена тётя Лиза, несмотря на артрит кистей рук, прекрасно готовила и управлялась по дому и хозяйству. Мы много десятилетий ездили в этот чудесный уголок Подмосковья, зная, что нас всегда ждут. Помню, какая получилась замечательная лыжная прогулка однажды от станции Звенигород до Шарапово. Мы совершили её вчетвером: Оля, я, Маша и Лев-младший. Во время обеда на кухонный стол через открытую форточку залетали стайки синичек и разделяли с нами трапезу, кошку на это время выгнали в сени.

Из Москвы мы в приличном плацкартном вагоне покатили в Питер, он, конечно, был тогда Ленинград, но коренные жители этого удивительного города всегда называли его Питер. С Московского вокзала на троллейбусе (метро тогда ещё не было, а, кстати, в Москве я пришёл в восторг от него, как и все, кто первый раз попадал в столицу) по Невскому и Дворцовому мосту мы добрались до Васильевского острова. С тех пор 12-я линия, дом 21 стал моим постоянным прибежищем на многие десятилетия. На четвёртом этаже там в коммуналке в довольно большой комнате жила Татьяна Александровна Кузнецова, урождённая Аристова с мужем архитектором. Она работала учительницей в школе. В Питер в юности перебралась из Пскова, где, как я уже упоминал, ещё с давних пор жила когда-то многочисленная ветвь Аристовых, участвовавшая в образовавшая нашей семьи Савровых. Тётя Таня приходилась двоюродной племянницей нашей Лиду. Она прикипела ко мне, потому что её единственный сын погиб на Карельском перешейке в Финскую войну.