Русская война: Утерянные и Потаённые

Полагать большую «французистость» от гвардейских поручиков и штабс-капитанов не приходится, это скорее совет-рекомендация одного другому.

Вот вопрос, игрался или не игрался Александр со смертью отца, но должны же были заговорщики предвидеть возможную необходимость цареубийства, коли Павел заартачится, если они были такие болваны, что не понимали неизбежности этого с самого начала, как даже мямли-декабристы, для чего державшие опереточного Якубовича; и по итогу табакерка! Шарф! Должен же быть кто-то, кому с самого начала было вменено убийство – назначенный к тому палач. Один почти прозрачен – нечеловечески сильный и бесчувственный Николай Зубов – но табакерка? Этот удар скорее ложил означение – кто-то должен был его довершить; шарфы – офицерская импровизация… вот необычная фигура в этом собрании, «француз» прыгнувший на живот императора – не он ли тот заготовленный палач, чтобы не тревожить офицерскую честь – одно дело застрелить государя на балу как барон Анкастрем в Швеции, другое – зарезать сонным в постели…

Кажется, тут надо взглянуть с более широких оснований – было ли у заговорщиков поле для разбега между отстранением императора от власти, конечно насильственным, но порядочным, не патологическим – и прямым хищным цареубийством? Павел, опиравшийся и подпиравший Наполеона – это опасно, и не столько Зубовым, сколько Англии; он путаный, но выразитель определенной линии русской политики, практическими деятелями которой являются Растопчин, Кутузов, а и ниже их Мордвинов, Румянцев, Крузенштерн, Баранов, тянущиеся к Океанам, Аляске, Американо-Китайской торговле, т. е. к флоту – Павел, как «генерал-адмирал», заранее обречен…

Внутренняя ситуация заговора, в полной мере индифферентность, если не сказать более, рядового состава гвардии к заговору вскрылась только в ночь переворота. Дело прошло на грани срыва; кажется, больше шпаг было обнажено против солдат чем против императора – но уже в канун выступления обстановка в гвардии не допускала двоемыслия: преображенцы были ненадежны, конногвардейцы – прямо враждебны, как и гвардейский флотский экипаж, и Кронштадт (по свидетельству Штейнгеля). Нет, император тоже был приговорен…

Но тогда – зачем тянуть, зачем эта канитель с переговорами?

Вряд ли Зубовы не понимали, что, начав дело, они могут остановиться только по цареубийству – но понимал ли это Александр, великий дипломат-практик, и вдруг погружающийся в мистику фантастических видений умозритель; без него дела не станется, придется взрывать двери в кабинет и спальню, едва ли не весь замок; но вступив в переговоры с отцом он сразу обратит ситуацию в предельно выгодную заговорщикам, как полулегитимное выступление, означенное соучастием императорской фамилии; а с Павлом можно решить и чуть позднее, привязав Александра к себе кровавым призраком отца, убитого уже в его царствование.

Похоже, что случилась какая-то неожиданность: Павел не подписал отречения, но и не изъявил возмущения и борьбы – формула князя Репнина «молчание – знак согласия», только к чему? А не случился ли у Павла столь обычный в такой ситуации приступ эпилепсии, вырвавший его из власти собственной психики и воли заговорщиков?..

И прозвучали негромкие слова по-французски над бесчувственным телом, обращенные к одному лицу, которое скорее всего промолчало и вышло в сопровождении немногих в кабинет-приемную…

И не только один Беннигсен и Платон Зубов слышали страшные крики из спальни, рядом с ними, белый как привидение стоял восходящий император всероссийский Александр Павлович – работу в спальне довершал Николай…

Был ли другой путь в императорскую спальню? – Да, через покои императрицы и забитую дверь: и посетители обратили внимание, что дверь открыта – Пален объяснил, что приказал ее открыть после убийства, чтобы императрица могла, беспрепятственно войти проститься с мужем; по рассказам самой императрицы, в передачах близких людей, когда разбуженная шумом на отправилась туда, ей преградили путь, скрестив ружья, два солдата у дверей: как-то сразу возникает вопрос, они что, охраняли забитую дверь? – И императрица, отлично это зная, тем не менее намеревается войти в спальню через забитую дверь? Впрочем, на этот ход кажется не обращают внимания ни памятливые рассказчики, ни исследователи, в наличных версиях дверь играет роковую роль именно вследствие того, что она закрыта, а не открылась… – очевидно только, что проникновение заговорщиков в спальню через покои императрицы еще более нагнетает трагизм ситуации: Агамемнон, Клетимнестра, Классика…

Более естественным выглядит тогда и разделение заговорщиков на 2 отряда: один идет через кабинет, другой от покоев императрицы; объяснение Палена, что 2-й отряд должен был занять главную лестницу, чтобы изолировать замок от внешнего мира подозрительно: оно противоречит действиям отряда, с опозданием войдя в замок он не останавливается на входе, а движется к покоям императора, в «затылок» 1-му отряду, возбудив немалую тревогу; внешние караулы на лестнице остановил Николай Зубов – ей же, этим бесстрашным, неумолимым янычаром нельзя не восхищаться… как и не обратить внимание на резкое несовпадение версии событий в спальне, известной нам по анонимным свидетельствам восходящим к пристрастным заговорщикам Палену и Беннигсену; и эпизода на лестнице, передаваемого более нейтральными и объективными сторонними лицами (Саблуков и др.), и случившегося позже убийства императора – но чем тогда занимался и где вообще был в это время отряд Палена?..

Есть свидетельства, что Мария Федоровна порывалась царствовать сама – и это при совершеннолетнем сыне-наследнике?! – ее «укротили» Платон и Пален; можно настраиваться на 2 линии заговора, один в пользу Александра, другой в пользу императрицы… тут открывается область безбрежного. Очевидно только одно – войти в спальню без прямого соучастия членов императорской фамилии заговорщики не могли. Интересно, что в связи с заговором императрица испытывала непримиримую ненависть только к двум его участникам, не запятнанным цареубийством Палену и Н. Панину, отставленному воспитателю цесаревича и великого князя, в момент убийства находившемуся в Москве; любопытно, что ненависть в Панину она обрела, когда по очень достоверным свидетельством, Александр показал ей записку последнего с призывом взять власть на себя – у самого Александра Панин вызвал острейшую неприязнь «непреходящим республиканизмом», когда «цесаревич» уже оперился как «император»; ненависть была нешуточная – Мария Федоровна взяла со своих детей слово, что они никогда не примут Николая Панина в государственную службу, это соблюдалось неприкосновенно и Николаем I. С чего бы так, после всего бывшего, по сравнению с которым предположения Панина об «удалении в частную жизнь отца – императора» просто детский лепет? Такое впечатление, что она ненавидит их как СВОИХ ЛИЧНЫХ ПРЕДАТЕЛЕЙ.

Бурно – истерическая влюбленность Марии Федоровны по-следующих лет в память мужа как-то не вяжется с ситуацией их закатывающегося супружества: от императора она была отлучена, ходили страшные слухи, она выглядела испуганной, часто плакала; в день переворота те немногие слова которыми она обменялась при свидетелях с Александром, говорят скорее не о возмущении фактом переворота, а его протеканием, поножовщиной, кровью; она тоже гнет какую-то линию, и кое-что получает: отставлены Пален, Панин, остановлены Зубовы, отправлены в домашнюю ссылку Яшвиль, Пассек, удален Аргамаков – но не более, чем в освобождение Александра от неудобств. Беннигсен, а также Талызин и Скарятин таковыми не считались…

– А не демонизирую ли я ситуацию – «властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» – и вдруг ночь, мечи, пистолеты, остекленевшие глаза ОТЦА?.. В 1810 году в Эрфурте Александр обрывает страшный гнев Наполеона, гнев, о котором с ужасом вспоминал великий дипломат, австрийский канцлер Кауниц, переживший таковой же от завоевателя, словами:

– Вы – горяч, я – упрям: будьте вежливы, иначе мы ничего не сделаем…

В лето 1812 года, сдавая губернии, сотню лет не знавшие неприятельских нашествий – ни на минуту не колебался в безусловном отказе от какого-то замирения…

И вдруг истерики, упадок сил, обмороки первого дня царствования – и отрешение от них через неделю; молодой император со светлым выражением лица являет себя экзальтированным дамочкам и канцелярским полугосподам Санкт-Петербургских проспектов – об одной такой встрече восторженно пишет Д. В. Давыдов, в ту пору корнет Кавалергардского полка.

Александр как-то не испытывал угнетения совести от факта убийства – и соучастия в убийстве! – отца в долговременной перспективе» все дальнейшие навешивания подобного рода вздор, галиматья и литературная Мережковщина; смерть дочери от Четвертинской-Нарышкиной потрясла его больше, отразилась на настроениях, бумагах, делах, нежели все случившееся в 1801 году; кончина великой княжны Елены Павловны родила неподдельную печаль в отличие от равнодушно-скучливого, почти в насмешку, траура весны 1801 года – У вас есть уши?

«Умолк глас Норда сиповатый!» – это написал проницательнейший царедворец-поэт, не ошибавшийся в настроениях своих кумиров, Екатерины, Павла, Александра… – и подгадавший, из губернаторов в министры. Отчего такие шараханья на первый день? Кажется, он потрясен, как это выглядит, это неожиданно, но и это не объясняет его обмороков, отмечаемых многими сторонними, уже неконтролируемыми свидетелями. Обморок это серьезно, кроме 12 марта Александр в подобном роде не являлся, в трудные моменты демонстрируя скорее деревянную устойчивость психики и, кажется, презирая актерство вне нужды, что он дал понять Наполеону в Эрфурте, разом отрезвив завоевателя.

Были во впечатлениях этой ночи какие-то картины, невыносимые даже для его выколоченного екатерининским двором сознания.

Я сторонний наблюдатель, но ей-же, орлиноглазая бабка Екатерина заслуживает доверия: в ее отношении к внуку присутствует разрастающееся восхищение, в то время как в отношении сына нагнетается всепоглощающая неприязнь, презрение, а к итогу и с какими-то элементами гадливости – ей он ненавистен не только как политическая проблема, невыносим как человек; это что-то глубоко личное, разрушающее даже самое святое этой громадной кошки – политическую целесообразность; Екатерина не может не понимать, что наградив Павла Орденом Св. Георгия 4-й степени за символическое участие в Шведской кампании 1790 года, она порождает кривотолки, а и сверх того, «вдвигает» его в армейское офицерство, ставя на один уровень с ним, в то время как «1-й класс» его бы отрешил звонко и далеко: «не за полки – за пупки»; но не может преодолеть себя – у Павла хватило ума носить этот скромный боевой крестик, получаемый офицером за личную кровавую отвагу, когда еще нет протекций и чинов, кроме войны-матушки, да боя-батюшки. И таких «ошибочек» у ней в отношении цесаревича необычайно много, она больше поработала на его популярность, чем сам Павел; этими щелчками она возвысила его в глазах «сердобольного» русского общества выше данности – характерно то острое разочарование, которое испытал А. В. Суворов, посетив Гатчину, озлобленный на Потемника, да и на императрицу за небрежение Измаилом и как-то ждавший иного, «полу-петровского» от Павла, и умчавшийся оттуда со словами:

– Правитель прекрасный – Тиран ужасный!..

Да, за 5 лет Павел размотал громадные екатерининские капиталы в политической мощи государства, непобедимости армий, в людях воистину исполинской вскидки, сделавших эпоху до 1812 года – на медные пятаки не сложившихся метаний: но тем более заслуживает при такой проницательности ее высокая оценка Александра, кроме всего прочего сызмальства тренируемого как машину государственного человека, который всегда бодр, светел, с кем ничего не случается – и обмороки, и отказы от власти!? Говорите, изувеченное тело? На Аустерлицких полях впервые увидев тысячи этих тел, положенных по его несомненной вине – он не дрогнул:

– Я виноват, но я был молод тогда, Кутузов должен был меня остановить…

Гр. Лев Николаевич Толстой пытался соединить Александра I с Россией через русскую слабость – налицо другое, всю жизнь до последнего часа, доступного нашим наблюдениям Александр являл не слушливую других силу, выталкивавшую из своего окружения не только много говоривших, но и заметно молчащих; обращающую ум и глупость, привлекательность и безобразие в одну тянущуюся искательность, в одно истончающееся компаньонство, в разных его оттенках, от великобарского до холопского. Это была сила в своем роде роковая, подхватывающая самое нижнее и угнетавшая, подавлявшая самое верхнее: Александр открыл эпоху 20-летних полковников, 25-летних генералов, но кто были его фельдмаршалы? Сходящие на нет быки екатерининского царствования – взлетавших стремительно, из штаб– и обер-офицеров – Ермоловых, Воронцовых, Кутайсовых, Каменских – юных генералов вдруг обметала и впаивала в неподвижность ледяная стужа, исходившая от императора; и не Русский Фельдмаршал вводил Русскую Армию в Париж – храбрый пруссак Гебхардт-Леберехт Блюхер, командующий соединенными русско-прусскими армиями, возведенный на этот пост после М. И. Кутузова волей русского императора, не допускавшего, чтобы кто-нибудь из русских военачальников, даже скромнейший М. Б. Барклай-де Толли, обронил тень на него.

Слишком сильны, страшны, зримы должны были явиться впечатления той ночи, чтобы поколебать эгоцентризм такой цельной отливки, бесчувственно-равнодушный ко всему внешнему, не своеличному, будь то Наполеон или Балашов, брат Константин или Брат Николай – личная трагедия императора Александра, это трагедия органического одиночества эгоцентриста в мире, в которой виновная сторона всегда мир, свертывающийся до монастырской кельи, ночлежки или пистолетной пули.

В трагедии Александра много христианского элемента – ровно настолько, как в трагедии Христа, попирающего мир восхождением на Голгофу и восходящие ступени этого восхождения попирают преждебывших и кладут вину на них. Граф Пален ежегодно впадал в иступленное состояние и мертвецки напивался в канун 11 марта; Скарятин и Талызин умерли в расцвете сил через год полтора; Аргамаков страшными намеками оправдывался за участие в цареубийстве; Мария Федоровна всю жизнь хранила окровавленные простыни с постели мужа; Зубовы надломились и утратились исторически.

Когда Александр I умрет, только один человек-пес будет оплакивать его надрывно и искренне, всю жизнь тянувшийся к своим кумирам Павлу и Александру, страшно ненавидимый всеми Александр Андреевич Аракчеев, как-то все же более пристрастный к Александру, может быть по чувству той же всемирнобезысходной обреченности, уже иного свойства, органически ущербной натуры, не способной к рождению ни приязни, ни детей.

Не вид убитого, картина тела, более выразительного чем в прозекторской – а в порядке воспитания «естественного человека» наследника престола в детстве водили и в анатомический кабинет – но от того и более живого, еще не обратившегося в смерть – сама картина убийства и могла только его потрясти на несколько чудовищно тяжелых часов, которые сами потом и оправдали – я расплатился большей ценой, чем он… – и кажется последнее не вполне ложно.

Со страшным человеком вступал в соперничество Наполеон со своими переживаниями кровавых лохмотьев человечины паперти церкви Св. Роха и расстрелом военнопленных на пляжах крепости Сен-Жан-д’Акр в отношении этой ночи… Но и не столь великим, как полагала бабка Екатерина: истинно великое в момент своего появления скорее непостижимо даже самым проницательным людям – Екатерина Великая любила внука вследствие своего понимания, т. е. обозрения сверху-вниз… В то же время намечавшийся и завещанный ей гигантский поворот был выше доступности и ее сравнений – он и для нее еще чертился не в сознании, а в интуиции предчувствий – по своей значимости он требовал исполинской фигуры, сопоставимой Александру Невскому или Петру Великому, а лег на плечи Павла I, Александра I, Николая I… Первые ученики редко реализуются.

Лев Исаков

(по стихам Ипанов)

Как я давно не писал стихов,
То есть не плакался
Вместо слез
Словами
Смерть
Императора:
Павел врос
В судьбу свою
Стекленеющими глазами.

Вы
Разбегались, Мои слова!
Вы
Кувыркались
По улицам-залам!
Вы
Колыхались
На плюмажах
Шляп офицерского караула!
Вы
Заворачивались
В раструбы краг! Вы
Секли залы
Каблуками ботфортов!
Вы
Разносились
В гулких стенах
Визгом загнанного в угол
Крысёнка!

Павел – И ярость
Офицерских шпаг, Император-щенок —
И разбуженные волки, Ребенок,
Игравшийся сорок лет,
И угол несущейся зубовской табакерки