Реки судеб человеческих

– Ну, пока в деталях не придумал, а только я прикоснусь к ней, обещаю, хоть раз, но прикоснусь!

– Всего-то? Прикоснусь? Что ж это за план? Так и я пройду мимо и так, невзначай, тоже прикоснусь.

– Ну ты, парень, и вправду малахольный! Я что ж тебе, как обозначить должен то, что хочу с ней сделать? Это я культурную аллегорию употребил – прикоснусь. У тебя как с литературой?

– Да все у меня с литературой нормально. А в твое прикоснусь не верю, что всерьез у тебя с такой получится, и в то, что такая с любым так может.

– Не веришь – не верь! Все, давай делом займемся.

И друзья, привязав лодку к свае причала, отправились к дому Сенцовых, прихватив сумки с рыбой, удочки и весла.

Отец Курта, Бертольд Рихтер, появился в Поволжье в одна тысяча девятьсот пятнадцатом в качестве проходящего лечение военнопленного.

В одна тысяча девятьсот четырнадцатом, только что окончив Берлинский университет Фридриха Вильгельма, поддавшись патриотическому порыву, словно пожар распространившемуся в студенческой среде с началом вступления Германии в Первую мировую войну, он записался добровольцем в армию. Его родители не успели отговорить сына от принятия такого решения. Отец Бертольда, крупный промышленник, снабжавший войска кайзера амуницией, топливом и продовольствием, пытался как-то повлиять на судьбу новобранца, пользуясь большим влиянием в высших эшелонах армейского руководства. Но события развивались слишком быстро, и пока он хлопотал о том, чтобы Бертольд не попал непосредственно на фронт в самую горячую пору ожесточенного противостояния армий, вступивших в сражения с особым азартом еще свежих, не испытавших всего ужаса самой кровопролитной войны в истории, юноша уже принял участие в битве у города Гумбиннена.

Он очнулся оттого, что сильно тряхнуло повозку, на которой его и еще человек пять везли куда-то, явно удаляясь от поля боя. Канонада еще не стихла, но не была такой интенсивной, как в те часы, когда он только вступил в этот свой первый и последний бой. Рядом с повозкой шло множество безоружных немецких солдат, за ними виднелись сопровождавшие их русские конные казаки. Колонна военнопленных растянулась на сотни метров и, медленно, извиваясь, втягивалась в большое село, улицы которого были заполнены полевыми кухнями, лошадьми, солдатами, повозками с ранеными. Бертольд плохо помнил первые дни в госпитале, операцию, которую провел русский доктор, только коротко поговоривший с ним на настоящем немецком языке:

– Ну что, горе-воин, отнимем ногу или попробуем оставить?

Бертольд с ужасом уставился на усталое лицо наклонившегося над ним уже не молодого хирурга. Этот человек в заляпанном кровью и чем-то желтым халате смотрел на своего пациента, подняв руки в резиновых перчатках, и ждал, видимо, ответа, в котором должна была быть решимость. Старый доктор был человеком чести и для него было важно понять, готов раненый сопротивляться своей беде, трагедии, которая его настигла, или сдался и покорился судьбе? У хирурга было мало времени. Раненых подвозили непрерывно и одно дело – ампутация, быстрое и несложное действие, другое – операция, которая требует терпения, филигранного умения собирать осколки кости, сшивать разорванные сосуды и плоть, и восстанавливать изувеченное тело в той мере, в которой это вообще возможно.

– Умоляю, доктор! Оставьте ногу, умоляю! – вот все, что он произнес до того, как потерял сознание от ужаса, забравшегося куда-то вниз живота, неиспытанного прежде, а на самом деле – от марлевой маски с хлороформом.

«Инвалид! Я инвалид!» – было первое, что обрушилось на него после того, как он очнулся на раскладной койке в палатке с красным крестом, и тут же пришла заполнившая грудь радость, когда он рукой нащупал свою ногу, всю в бинтах, но всю, до ступни, которую почувствовал, до пальцев, которыми сумел шевельнуть. Доктор спас его, но коленная чашечка была раздроблена столь основательно, что передвигаться Бертольд впоследствии сможет только с тростью, прихрамывая, с невозможностью полноценно согнуть ногу в собранном добрым доктором колене. Ему повезло еще и в том, что в начальный период войны к пленным, и особенно к раненым, отношение было в некотором смысле даже рыцарским. Раненый воин! В этом понятии присутствовала честь, воинская честь, ну и еще к нему добавлялось чисто русское – сердобольность, милосердие к несчастным, к страдающим.

Весной одна тысяча девятьсот пятнадцатого года Бертольд после госпиталей, длинных перегонов, теплушек, холодных полустанков оказался в небольшом поселке возле города Покровск. Рихтера поместили в местную больничку и впервые за эти долгие месяцы его окружили по-настоящему теплой заботой. Сестрами милосердия в этой, приспособленной под перевалочный госпиталь, небольшой поселковой больнице, пожалуй, больше подходящей под определение медпункта, работали под эгидой Красного креста немки. Эльза Кристофер, тоненькая светловолосая девочка, летала среди раненых, словно пташка, с неизменной улыбкой на милом, усыпанном веснушками лице. Ей едва исполнилось семнадцать лет и она, пройдя ускоренные курсы сестер милосердия, получив право работать в госпитале «сестрой по уходу», была вся наполнена этой такой взрослой, такой важной и уже вполне профессиональной ответственностью. Несколько небольших палат заполняли в основном русские солдаты и офицеры. Кроме них было трое пленных: один чех, один австриец и один немец, Бертольд Рихтер. Эльза старалась быть одинаково заботливой, внимательной и радушной со всеми своими подопечными, но Бертольд с первой минуты, с первого прикосновения, прикосновения, разумеется, связанного с медицинской необходимостью, запал в ее юную душу, и она, по-детски наивная, ничуть не тронутая открывшейся ей мужской обнаженностью, беспомощностью тяжело раненных и скабрезностью выздоравливающих, провожающих ее гибкую фигурку взглядами, не скрывающими вожделения мужчин, думала об этом молодом парне беспрестанно.

Он отличался от других, от всех, кого она прежде знала, и не только потому, что он немец, настоящий немец из Германии. Он был ученым человеком, она сразу поняла это по его речи, по тому, как он к ней обращался, по книгам, которые ему привозил доктор, наведывающийся по долгу службы из Саратова раз в несколько дней. Доктор, тоже немец, имел собственную библиотеку и ему, также как и ей, было очень интересно поговорить с парнем, окончившим Берлинский университет, с тем, кого он с некоторой натяжкой мог назвать соотечественником, прибывшим к ним на Волгу из той, другой жизни, той, которой жила когда-то покинутая ими родина.

Эльза думала о молодом человеке, но никак не связывала свои мысли с возможностью сблизиться с ним, слишком разными, по ее мнению, были их миры, слишком далек он был от простой сельской действительности, в которой жила она и все ее окружение. Никак эта девочка не могла предположить, что Бертольд с замиранием сердца ожидал каждого ее приближения, каждого, даже самого короткого, с ней разговора. Он придумывал причину для того, чтобы обратиться к Эльзе с какой-нибудь просьбой, но боялся делать это слишком часто, оттого за день позволял себе попросить ее один или два раза.

– Не могли бы вы принести мне… – и что-нибудь такое придумывал несущественное, иголку с ниткой, или листок бумаги, и тогда уж и новое перо, и чернила, которые у него неожиданно быстро заканчивались.

– Да, пожалуйста, конечно, я могу, – отвечала Эльза и незамедлительно выполняла просьбу молодого человека.

И вот, однажды, когда он уже сносно передвигался с палочкой, которую ему передал по наследству выписавшийся сосед по палате, они с Эльзой оказались одни в подсобном помещении, заполненном стеллажами с постельным бельем, полотенцами, коробками с бинтами, с постиранными и поглаженными рубахами, кальсонами и байковыми стиранными-перестиранными халатами, в которых щеголяли ходячие пациенты. Оказались они там неслучайно. Эльза выбрала минутку, когда старшая сестра и нянечки отсутствовали, и позвала Бертольда в подсобку выбрать себе пару нового белья. В какой-то момент в узком проходе тесного помещения они оказались лицом к лицу и Бертольд, ощутив рядом с собой ее дыхание, запах ее волос, испуганный, но зовущий взгляд, охватил рукой тонкую талию, притянул к себе и лишь коснулся губами ее щеки.

Эльза, и так вся напряженная и своей смелостью, и неуверенностью в том, что может произойти, от этого объятия, от прикосновения его сухих горячих губ чуть не потеряла сознания и, не совладав с собой, опустилась на колени. Бертольд в испуге тут же попытался последовать за ней, но несгибающаяся нога не позволила ему это сделать, и он, неловко держась одной рукой за трость, другой приподнял девушку и, уже выпрямившуюся, прижал к себе по-настоящему, прижал всю ее тонкую фигурку так плотно, как только мог. Ее готовность к ласкам затуманила сознание, и он, не сдерживаясь, целовал ее запрокинутое лицо, провел рукой вдоль горячего, дрожащего тела, ощутил в ладони грудь, с удивлением обнаружив, что способен в такой момент что-то оценивать, которая оказалась более зрелой, чем представлялось ему, под затянутым передником и строгим, с воротом под горлышко, платьем.

Не встречая сопротивления, он продолжил знакомство с таким желанным и неизведанным естеством, и лишь когда коснулся металлической застежки на подвязке, окружавшей ее бедро, почему-то остановился. Эта техническая деталь поставила его в тупик. Сестры строго соблюдали форму одежды, которая должна была наименьшим образом смущать мужское окружение, и носили чулки даже летом.

И все-таки он был не в силах оторваться от Эльзы, ее покорность, встречное движение бедер возбуждали его непреходящей силой, и вдруг Бертольд неожиданно для себя прошептал ей на ушко, использовав форму вопроса, ставшую привычной:

– Эльза, не могли бы вы… выйти за меня замуж?

И она в тон ему, не задумываясь, ответила:

– Да, пожалуйста, конечно, я могу.

Тут только до них дошли несуразность формы и самого предложения, и ее согласия. Сначала она прыснула со смеха, а потом рассмеялся и он. Они смеялись, сбрасывая с себя напряжение этих минут, необычного для обоих возбуждения. Привела их в чувство заглянувшая в подсобку старшая медсестра:

– Что тут за веселье? Ну-ка, душа моя, марш в приемный покой, к нам новых раненых привезли.

Любовь, вспыхнувшую между молодыми людьми, скрыть было невозможно. Семья Эльзы приняла Бертольда в семейный круг и потому, что с уважением отнеслась к чувству своей дочери, к ее выбору, и потому, что рада была получить в дом такого мужчину – образованного, сильного и преданного. Этому способствовала и чисто практическая юридическая составляющая, благоприятно повлиявшая на решение домочадцев Эльзы и на согласие местных властей.

Положение о военнопленных к тому времени предполагало возможность принятия в те хозяйства, из которых были призваны мужчины на воинскую службу и отправлены на фронт, помощников из числа военнопленных с проживанием в их подворье и содержание их по усмотрению принявших их семей. В доме Эльзы в армию были призваны двое братьев. Им довелось служить на кавказском фронте, воевать против турок. Оба они оказались во вспомогательных частях, занимались обслуживанием тылов наступающей армии, а с продвижением кавказского корпуса вглубь Турции восстановлением разрушенной войной инфраструктуры. Там по окончанию войны они оба и остались, найдя себе и дом, и занятие по душе. Бертольд и Эльза поженились в том же одна тысяча девятьсот пятнадцатом году. Рихтер был привлечен к работе в управе поселения в качестве экономиста. Он быстро привел в порядок документацию, помог проанализировать работу поселкового хозяйства, и с первых же отчетов, поданных в администрацию районного центра в городе Покровск, был замечен руководством.

В конце одна тысяча девятьсот пятнадцатого года в поселок вернулся после тяжелого ранения Семен Сенцов. Его дом соседствовал с домом Кристоферов. Их семьи, и прежде жившие в добром содружестве, сблизились еще более, и этому способствовали необычные для тех времен обстоятельства. Казалось бы, Сенцов, получивший ранение в боях с немцами на западном фронте, должен был бы испытывать к Бертольду если не ненависть, то по крайней мере неприязнь. Но к тому времени в сознании повоевавших солдат и с той, и с другой стороны отношение друг к другу были уже иным, уже не было того первоначального ожесточения, которое патриотическая пропаганда порождала в их умах на первом этапе военных действий. Уже стали возможными братания русских и немецких солдат, уже появились сомнения в умах многих из них о целях войны, ее бессмысленной жестокости, пренебрежении к человеческой жизни.

Бертольд, к этому времени вполне сносно говоривший по-русски, с первой встречи с соседом почувствовал к нему симпатию, увидел в Семене человека думающего, грамотного, человека широких взглядов. Сенцов закончил саратовское техническое училище и хорошо разбирался в сельскохозяйственной технике, а на фронте ему довелось повоевать в составе взвода бронеавтомобилей английского производства «Остин». Особенно сблизила этих двух мужчин история, как раз связанная с техникой.

В одном из хозяйств, оставленных владельцами, людьми состоятельными, но с началом войны эмигрировавшими в Америку и впоследствии так никогда и не вернувшимися в Россию, в ангаре, кирпичном основательном строении с крытой железом крышей, обнаружился американский трактор. Совершенно новый, в заводской упаковке американский трактор Holt 75. Время было революционное, шел одна тысяча девятьсот восемнадцатый год, и к имуществу бежавших из России господ отношение было соответствующим.

Хозяева, американцы немецкого происхождения, волею судьбы заброшенные в начале века в колонию немцев Поволжья, выписали чудо-машину прямо перед войной и уехали в самом ее начале обратно к себе на родину в надежде вернуться после того, как прекратится этот кошмар. Их испугала вероятность ухудшения отношения к российским немцам со стороны властей, но еще больше – со стороны русских соседей.

Все инструкции к этой громоздкой полугусеничной машине были написаны на английском языке. Сенцову, как лучшему специалисту, знакомому ко всему и с бронетехникой иностранного производства, поселковое товарищество поручило этот чудесный американский механизм освоить и применить по назначению для пахоты.

В колонии на территории в пять тысяч десятин выращивали пшеницу и рожь, и трактор представлялся сельчанам просто фантастическим богатырем, который ускорит и облегчит их труд. Да и дорогу зимой расчистит, и лес вывезет с делянок. И хоть трактор был новым, без повреждений, и в полной комплектации, эксплуатировать его, приготовить к запуску, обслуживать надо было поучиться, и Семен попросил Бертольда помочь ему с переводом толстой книжки инструкций по его эксплуатации. Бертольд свободно говорил по-английски, и если каких-то специальных технических слов не знал, то вместе они дополняли этот пробел, прибегая к своей сообразительности и логике. Оба молодых человека, увлекшись необычным техническим агрегатом, просиживали в ангаре до глубокой ночи. Жены приносили им домашнюю снедь, и ужин превращался в посиделки. Женам тоже было интересно посмотреть на блестящего коричневой краской, невиданного ими прежде железного коня.

Первый запуск двигателя и первый проезд по поселку до края полей вылился в большой праздник. Отметить это событие собрался весь поселок. Друзей чествовали как героев.

Дружба родителей передалась и детям. Подрастая, Иван и Курт были неразлучны. Им в полной мере были доступны все развлечения сельской жизни. При этом Курт посещал театральный кружок и изостудию, он хорошо рисовал и мечтал стать художником, Иван при общей их школе – секцию гимнастики.

Положение Бертольда после революционного одна тысяча девятьсот семнадцатого года изменилось. Власть рабочих и крестьян посчитала бывших солдат, ставших военнопленными, пострадавшими от развязанной капиталистами войны и наделила общими гражданскими правами тех, кто пожелал остаться в новой России на постоянное проживание. Бертольду была предоставлена возможность вместе с баварскими немцами, оказавшимися в плену, вернуться на родину, но он, к ужасу своих родителей, отказался, предпочел прожить жизнь в России с любимой женщиной.

Письма из Германии доходили до них с долгими задержками, чаще с оказией, но все-таки связь с родиной Рихтер не прерывал.

В двадцать первом – двадцать втором годах, когда на Поволжье обрушился страшный голод, посылки с продовольствием от родных из Германии, пересылаемые с помощью Красного креста, оказались большим подспорьем, и Рихтеры делились, чем могли, с Сенцовыми. Семен старался не оставаться в долгу, благодаря тому, что был незаменим в обслуживании техники, он получал усиленный паек, что-то перепадало и от тех его клиентов, у которых дела шли получше и которые нуждались в его помощи. Так они, поддерживая друг друга, пережили страшное время.

В конце двадцатых Бертольд с семьей переехал в Покровск и занял должность начальника отдела статистики. Семен был у них частым гостем, приезжая в город по делам, и просто для того, чтобы навестить друзей. Он создал центральную станцию технического обслуживания сельхозтехники, позже преобразованную в МТС, которую и возглавил.

Курт все лето проводил в поселке с Иваном. Кроме рыбалки, которая была их любимым занятием, были и другие увлечения. Курт участвовал в постановках местного драмкружка. В немецких поселениях театру уделялось большое внимание. Вокруг этих самодеятельных постановок собиралась веселая шумная компания. Завязывались отношения у ребят с девочками, часто это были серьезные любовные истории. И если Курт был в этом плане очень застенчивым пареньком, его друг, Иван, хоть и не участвовал в театральной жизни, был принят в компанию молодых людей и пользовался у девушек повышенным вниманием.

Он был красив, остер на язык и легко сходился с противоположным полом. В первый же вечер мог совершенно непринужденно поцеловать свою подружку, и его руки легко достигали тех потаенных девичьих прелестей, до которых другим тающая в его объятиях девчонка дотронуться никогда бы не позволила.

В одна тысяча девятьсот тридцатом году Сенцовы получили квартиру в Покровске, но день рождения Ивана, его семнадцатилетие, отмечали в поселке, в деревенском доме. Гостей собралось много, и в зале пришлось поставить второй стол. За ним, шумно двигая наспех собранные у соседей разношерстные стулья и табуретки, расселись одноклассники, ребята из драмкружка и приятели Ивана из спортивной секции. За взрослым столом было не так тесно, присутствовали коллеги и родственники Сенцовых, их общие с Бертольдом друзья.

Ангелина появилась на пороге тогда, когда уже прозвучали поздравления и напутственные речи взрослых, когда уже началась веселая застольная суета, по-второму и третьему разу наполнились граненые стопки за родительским столом и опустела распробованная молодежью бутылка массандровского портвейна. Уже унесли тарелки, распрощавшиеся с плескавшейся в них наваристой, наполненной пряностями ухой, уже закусили ветчиной, специально припасенной Кристоферами из полученной заграничной посылки, и на очереди дожидались своего бенефиса фаршированная и жареная рыба.

Еще никто не мог представить, что всего через несколько месяцев в Поволжье начнется катастрофическая нехватка продуктов и вновь, почти как десятилетие тому назад, обрушится на людей голод, который унесет сотни тысяч жизней.

Но в этот день за столом, обильно уставленным разносолами, царило безмятежное веселье. Впрочем, Ивана безмятежным назвать было бы опрометчиво. Он был внешне весел, разговорчив, с удовольствием принимал поздравления от друзей и снисходительно отвечал на влюбленные взгляды девчонок, но то и дело оглядывался на входную дверь. Он ждал ее, приглашенную как бы мимоходом, почти шутливо, эту женщину, ответившую ему согласием. Его подозвал к своему столу отец, хотел представить своим друзьям и налить рюмочку, как он считал, настоящей выпивки, а не какой-то предназначенной для женщин сладенькой «Массандры».

В этот момент и вошла Ангелина. Она была в сером, прямого покроя платье с высоким, окружавшим шею воротом. Задержалась на секунду у порога, обвела зеленоглазо собравшихся в зале, и после бархатного «здравствуйте «поклонилась всем обернувшимся к ней гостям и улыбнулась. Не задерживаясь более у входа, прошла к столу, за которым притихла секунду назад шумливая компания молодежи, и уселась рядом с Куртом на освободившееся место Ивана. И хоть была она в самом скромном своем наряде, все-таки к совсем молодому человеку, практически мальчику, на день рождения шла, а хватило тех нескольких шагов к столу, нескольких ее движений, чтобы не осталось сомнений ни у кого, кто обернулся к этой женщине, в том, что, увидев такую раз, не забудешь и не спутаешь с другой никогда. Ей ничего не нужно было делать специально для того, чтобы вызвать к себе интерес сильного пола, она этот интерес вызывала каждым своим движением, непринужденным, безо всякой цели. Эта врожденная грация первоклассной самки била наповал.

В комнате повисла тишина. Мужчины уткнулись взглядом в тарелки, женщины поджали губы. Эта девушка, попытавшаяся скрыть себя под серой, ничем не приукрашенной материей, словно жаром от раскаленной печки наполнила пространство такой притягательной женской силой, что присутствовавшим потребовалось время для того, чтобы совладать с нахлынувшими на них чувствами.

Обстановку разрядила хозяйка. Алевтина Артемьевна Сенцова была женщиной основательной. Дом содержала, придерживаясь заведенному ею кодексу. Все должно было быть правильно. И вещи на местах, и распорядок нерушимый: обед, завтрак, ужин всей семьей за одним столом, и гости всегда должны быть дорогими, и приняты как положено. И эта смутившая всех женщина не выпадала в ее представлении из принятого ею порядка. Любовь Артемьевна сама поднесла гостье тарелку горячей дымящейся ухи, поставила перед ней с поклоном и почему-то не отошла, осталась подле стоять. Ангелина с удовольствием вдохнула аппетитный запах угощения, а затем потянулась к блюду с хлебом, что стояло поодаль, потянулась и прижалась к сидящему рядом Курту, прижалась к его плечу грудью, да так, что слегка подвинула его, ошарашенного, оглушенного исходящим от нее ароматом духов, вымытых душистых волос, еще чем-то неясным, сладким, а она лишь шепнула ему в ушко: