Питерщики. Русский капитализм. Первая попытка

Богатство Елисеевых вызывало при дворе иронию, смешанную, должно быть, с завистью. Когда фрейлины злословили о фаворитке Александра II Екатерине Долгорукой, которую государь поселил прямо в Зимнем дворце над покоями умиравшей императрицы, то говорили, что у нее вкус, как у мадам Елисеевой, то есть пошлый, склонный к вульгарной роскоши.

Отсюда непрочность русских купеческих династий; потомки пытались переменить участь, уйти из мира своих отцов и дедов. Среди купечества начало развиваться чинобесие – стремление во что бы то ни стало стать дворянами. Добивались этого обширными пожертвованиями и связями с нужными людьми.

Третье поколение Елисеевых уже было похоже скорее не на ловких ярославских торговых мужиков, а на петербургских чиновников. К торговле колониальными товарами добавилось руководство банками и страховыми компаниями, государственная служба, заседания в многочисленных важных комитетах.

Внук Петра Елисеева Александр Григорьевич дослужился до звания тайного советника (выше только действительный тайный и канцлер); Григорий Григорьевич (ему отошло руководство елисеевской торговлей) и Петр Степанович стали статскими советниками. Все они получили вожделенное дворянство.

Пока русский правящий класс считал хлебосольство необходимой чертой человека из общества, торговый дом мог рассчитывать на постоянное увеличение своих оборотов.

В Петербурге люди «хорошего тона» вообще покупали только в определенных магазинах: деликатесы не от Елисеевых могли скомпрометировать. На такого господина начинали коситься, он выпадал из круга.

«Кирасир его величества не боится вин количества, – наставлял старый служака юного гвардейского корнета князя Трубецкого. – Пей в своей жизни только Moum, только Sec и только Cordon Vert – всегда будешь в порядке. Об одном умоляю: никогда не пей никаких demi-sec (полусухое вино)! Верь мне, князь, всякий demi-sec, во-первых, блевантин, а во-вторых, такое же хамство, как и пристежные манжеты или путешествие во втором классе».

Визитной карточкой елисеевской торговли становятся новые магазины в Москве и Петербурге.

О московском магазине тогдашние газеты рассказывали чудеса: «Индийская пагода воздвигается, мавританский замок, языческий храм Бахуса». Золото и лепные украшения интерьера, огромные английские часы, шедшие совершенно бесшумно. Открытие магазина на Тверской в 1901 г. стало настоящим событием – военное начальство, штатские генералы в белых штанах, духовенство в дорогих лиловых рясах.

7 сентября 1903 г. был освящен не менее роскошный магазин в Петербурге, на Невском – настоящий дворец, палаццо: зеркала, красное дерево, ярко начищенная медь, на втором этаже ресторан и театральный зал.

Покупать деликатесы у Елисеевых аристократы считали не только приличным, но и обязательным, но над вкусами «сарафанных дворян» продолжали посмеиваться. Они заседали в комиссиях, но их не звали в гости. У них брали товары в кредит, но породниться с купцами… об этом не может быть и речи.

«Петербургский листок» о бале у Елисеевых: «Дамы, как подобает богатому петербургскому купечеству, щегольнули роскошными платьями. Одна из присутствующих дам явилась даже в корсаже, сплошь сделанном из бриллиантов. Ценность этого корсажа по расчетам одного из присутствующих равняется ценности целой приволжской губернии».

«Во время котильона всем гостям розданы очень ценные сюрпризы: дамам – золотые браслеты, усыпанные камнями (причем блондинки получали браслеты с сапфирами, брюнетки же с рубинами. Кавалерам раздавали золотые брелоки с надписью».

У американцев есть такой термин «old money» [старые деньги – англ.]. Он означает капиталы, переходящие от поколения к поколению и делающие их обладателей представителями своеобразной финансовой аристократии – Дюпоны, Кеннеди, Рокфеллеры, Вандербильды. Продолжать дело прадеда не только выгодно, но и престижно. Что же в России?

В 1913 г. торжественно отмечали 100-летие Торгового дома Елисеевых. Выяснилось, что за 15 лет (с 1898 г.) Елисеевы заплатили государству 12,5 миллионов рублей налогов и таможенных пошлин. Казалось бы, такое торжество, но в зале Благородного собрания ни государя, ни великих князей, ни премьера, ни министров не дождались. Явились только постоянные клиенты – пара адмиралов, несколько командиров гвардейских полков. Российскому благородному дворянству не с руки брататься с купечеством.

В Петербурге только два рода, Лейкины и Меншуткины, продержались в купеческом сословии более века, да и то к тому времени Меншуткин стал академиком-химиком, а Лейкин знаменитым писателем-юмористом. Даже московские текстильные короли, больше других гордившиеся своими купеческими корнями, перед революцией почти все одворянились. Дела переходили к приказчикам, а потомки создателей торгово-промышленных империй становились профессорами, гвардейцами, чиновниками, коллекционировали живопись, чурались фабричных цехов, амбаров, лавок.

Елисеевские правнуки не желали торговать. Дело уходило в чужие руки. Григорий Елисеев поступил в Военномедицинскую академию, Сергей окончил Берлинский, а затем Токийский университеты, Николай стал адвокатом, Александр – геологом.

Дольше всех продолжал заниматься делом предков Григорий Григорьевич, но в 1914 г. 60-летнему кавалеру Ордена Почетного легиона ударил бес в ребро. Он и раньше был подвержен чарам актрис и шантанных певиц; это, впрочем, в купеческой среде считалось делом более или менее обычным. Но перед самым началом Первой мировой войны владелец елисеевских магазинов заявил своей жене, урожденной Дурдиной, дочери знаменитого пивовара, с которой он жил 30 лет и имел 9 детей, что полюбил другую, разведенную ювелиршу Васильеву.

Григорий Григорьевич Елисеев попросил у жены развода – явление в купеческой семье прежде немыслимое. Та отказала, и Елисеев ушел к любовнице. Покинутая жена повесилась. Через три недели Елисеев обвенчался со своей любовницей в провинции и навсегда уехал в Париж. Сыновья, похоронив мать, публично отказались от наследства. Елисеевское дело закрылось.

Экономика страны сильна тогда и только тогда, когда предпринимательство пользуется общественным уважением. Первыми богатеют люди талантливые, энергичные, пробившиеся из низов. Им часто не хватает образования, они неотесанны, грубы и жестоки. Каждое следующее поколение в деловом клане становится более цивилизованным, образованным, лощеным. Сомнительные новые деньги превращаются в престижные и почтенные старые. Если же этот процесс постоянно прерывается, образ предпринимательства определяется первопроходцами-грубиянами, престиж которых в обществе не слишком высок. Так случилось в дореволюционной России.

По прозвищу «СТО»

От трудов праведных не наживешь палат каменных. Стремительное восхождение от нищеты к богатству редко удается людям добродетельным. «Собственность есть кража», – провозгласил француз Прудон. Крупнейшие мировые состояния выросли из пиратства, работорговли, прямого разбоя. Русские купцы – не исключение.

2 апреля 1875 г. в 5 часов утра загорелась паровая мельница Фейгина, находившаяся в Петербурге на Обводном канале, напротив Варшавского вокзала. Огромная, самая большая в России четырехэтажная мельница была объята пламенем от подвалов до чердака. К ней неслись пожарные части со всех концов города. Но их старания были тщетны. Пожар продолжался двенадцать часов, мельница сгорела полностью[11 - Воспоминания А. И. Дельвига. М.—Л., 1930. Т. 2. С. 525–529.].

Мимо пожарища проезжал министр юстиции граф Пален. Его поразила грандиозность бедствия; прибыв в свой рабочий кабинет, он вызвал прокурора петербургского окружного суда Анатолия Федоровича Кони, знаменитого своей беспристрастностью. «Не знаете ли вы что-нибудь о причинах пожара огромной паровой мельницы? – спросил министр. – Возьмите это дело под собственный контроль, оно наверняка заинтересует государя».

Предварительные сведения, собранные Кони, указывали на возможный поджог. В уничтожении мельницы был заинтересован ее арендатор – коммерции советник, первой гильдии купец, хлебный король Петербурга, владелец состояния в 18 миллионов рублей Степан Тарасович Овсянников[12 - А. Ф. Кони. Дело Овсянникова // Собр. соч.: В 8 т.; Т. 1. М., 1996, С. 37.].

Имя Овсянникова в хлебном мире произносить вслух опасались. Говорили «СТО» – по первым буквам имени, отчества и фамилии. Это был человек страшный.

В селе Кавернино, что в Костромской губернии, мужиков из семейства Овсянниковых звали горланами. Взбалмошные драчуны, они вечно ссорились с односельчанами и, в конце концов, отселились на отдельный хутор.

Летом кавернинские крестьяне бурлачили на Волге. Степан Овсянников не был исключением. Огромный, обладавший чудовищной физической силой, он быстро выделился в своей бурлацкой артели.

Костромские бурлаки прозывались томойками. Они через слово приговаривали: то мой (братец-то мой, сердечный-то мой) – отсюда и прозвище. Томойки, в отличие от ягуток (те шли на Волгу с Цны и Оки) и бурлаков-татар, считались робкими и послушными. Но грубый и буйный Овсянников бивал в кулачных боях и нижегородских крючников, и татар, и ягуток. Он не боялся и страшных жигулевских разбойников, грабивших караваны.

К тому же был он грамотен, за словом в карман не лез, к пьянству был равнодушен. Быстро стал он коренным, кадровым бурлаком, потом шишкой – передовым в лямке, а потом и дядей – главным в артели. Несколько лет тянул по две большие путины – водил баржи от Самары до Рыбинска, пока не попал с хлебным караваном в столицу.

Петербург был самым большим речным и морским портом России. Сюда по трем системам каналов – Мариинской, Тихвинской, Вышневолоцкой – тянулись грузы с бассейна Волги, прежде всего зерно и мука.

По дороге от поля до столичных пристаней стоимость зерна возрастала раза в четыре. От волжского хлебного пути питались миллионы работников – крестьяне-землепашцы, мельники, плотники, бурлаки, коноводы, крючники, капитаны, лоцманы, крестьяне, делавшие рогожные кули, матросы, кабатчики и лавочники волжских пристаней, рабочие шлюзов. Но больше всех наживали хлеботорговцы, с каждым годом их барыш увеличивался.

Овсянников осел в Петербурге за сорок лет до пожара на мельнице Фейгина. На Волге только появлялись первые пароходы, еще достраивалась Мариинская система через Онегу и Ладогу, русское зерно только начало вывозиться за границу, но на Калашниковской набережной – главной пристани и хлебной бирже столицы – уже заключались сделки на сотни тысяч рублей и делались целые состояния. К концу царствования Николая I бурлак превратился в первой гильдии купца, коммерции советника и кавалера.

Взятки в николаевской России брали повсеместно. Казнокрадство вошло в привычку. «Брать» стало синонимом слова «мздоимствовать». Главноуправляющий путями сообщения граф Клейнмихель украл деньги, предназначавшиеся на заказ мебели для сгоревшего Зимнего дворца. Директор канцелярии Комитета о раненых Политковский на глазах и при участии высших сановников прокутил все деньги своего комитета. Мелкие сенатские чиновники сплошь строили себе в столице каменные дома и за взятку были готовы и оправдать убийцу, и упечь на каторгу невинного. Но чемпионами в коррупции являлись интенданты, отвечавшие за снабжение армии продовольствием и обмундированием. В результате за 25 первых лет царствования Николая I от болезней умерло 40 % солдат русской армии – более миллиона человек (при этом военное министерство беззастенчиво врало императору, что улучшило довольствие солдат в девять раз). Степан Овсянников стал главным поставщиком муки для русской армии и флота.

После восшествия на престол Александра II новый военный министр Дмитрий Милютин, возмущенный произволом интендантов, принял решение: систему снабжения армии хлебом следует поменять. Прежде казне поставляли грубо помолотую, часто отсыревшую муку низшего сорта по цене лучшей. Навар делили интендант и купец. Купцом этим чаще всего бывал Степан Овсянников.

Милютин приказал, чтобы мука для войск Петербургского военного округа мололась на специальной паровой мельнице, где технология обеспечивала бы высокое качество. При этом цена муки рассчитывалась таким образом, что обсчитать военное ведомство стало практически невозможно. За дело взялся подрядчик Фейгин, который и построил мельницу на Обводном канале. Подряд уходил у Овсянникова из рук. Допустить этого он не мог[13 - В. К. Случевский. Из первых лет жизни судебных приставов // Журнал Министерства юстиции. 1914. № 9. С. 181–233.].

Кони вызвал судебного следователя по особо важным делам – сурового и невозмутимого петербургского немца Книрима по прозвищу Длинный Фридрих. «Возьмитесь за это дело, Фридрих Вильгельмович, есть все основания считать is fecit cui prodest – сделал тот, кому выгодно. Особенно смущает поведение полиции, я получил от полицмейстера странное поспешное письмо: "Пожар – результат самовозгорания". Учтите это, дорогой Длинный Фридрих, и принимайтесь за дело, не боясь последствий».

Генерал-губернатору и Городской думе Овсянников был известен как щедрый благотворитель: на его деньги разбит сквер с фонтанами, получивший официальное название Овсянниковского, он построил и содержал инвалидный дом своего имени. Интендантских чиновников Степан Тарасович держал на регулярном и большом жалованье. Особенно благополучно складывались его отношения с полицией.

Степана Тарасовича называли хлебным королем, и он действительно обладал в этой сфере огромной властью. Бывший бурлак при случае запросто вынимал из-за голенища сапога по три миллиона рублей. В Рождественской же части, где жил он с многочисленным семейством и приказчиками, где помещались овсянниковские амбары и овсянниковская пристань, он был, как говорится, и царь, и бог, и воинский начальник. Пристав (начальник местной полиции) Тарасов только в 1874 г. получил от него 12 тысяч рублей серебром – на эти деньги можно было бы содержать двух генерал-аншефов. Само здание Рождественской полицейской части построено было на деньги Овсянникова.

Поэтому до того, как за дело взялась петербургская прокуратура, Овсянников был неприкасаем для правоохранителей. Он собственноручно избивал до полусмерти не угодивших ему своих и чужих приказчиков, не платил долги, если не считал это нужным, торговать хлебом на пристани могли только те, кто относился к Степану Тарасовичу с надлежащим почтением – иначе им не давала жить полиция, или вдруг загорался амбар с мукой.

Он был миллионер и коммерции советник, но с подчиненными и домашними оставался бурлаком. В то время слово «бурлак» было синонимично «грубияну». Вспомним у Пушкина: «В сраженье трус, в трактире он – бурлак».

Овсянников не давал спуска и своим четырем уже взрослым сыновьям. За малейшую провинность он хватал их за волосы, таскал по полу, приподнимал избитого в воздух и швырял в угол, как котенка. «Пусть трепещут родителя», – говаривал он при этом. Роман Овсянников не выдержал постоянных издевательств и выстрелил в отца: «Я убью этого варвара; лучше жить в каторге, чем дома».

Степан Тарасович пятнадцать раз состоял под судом и всякий раз бывал оправдан. Если бы он захотел, дело сына тоже было бы замято. Но он потребовал для сына вечной каторги, а когда другой его сын Федор, подросток, пошел к Роману в тюрьму на свидание, Степан Тарасович избил его до потери сознания, и убил бы, наверное, если бы его уже бесчувственного не отняла жена.

5 апреля 1875 г. в палаццо Овсянникова нагрянули следователи во главе с Кони и Книримом. Миллионер встретил их при полном параде: в генеральской шинели с орденом. Огромный старик, косая сажень в плечах, руки-лопаты, нос величиной с кочан цветной капусты. Очки его были подняты на лоб, а глазищи ходили кругом. Он бросал свирепые взгляды. Овсянников не ожидал ни обыска, ни тем более ареста, и не готовился к ним. Между тем, изъяты были любопытнейшие документы, например, список, озаглавленный «Опись экстренных» – отчет о взятках инженерам, писарям, казначеям интендантства, смотрителям магазинов (хлебных складов), вахтерам на сумму 41 460 руб. 26 коп. После допроса Овсянникова Кони принял решение арестовать подозреваемого, иначе при своих средствах и связях тот мог бы влиять на свидетелей и уничтожать улики. Миллионер был взбешен: «Да вы шутить что ли изволите? Меня под стражу? Первостатейного именитого купца под стражу? Нет, господа, руки коротки! Овсянникова! Восемнадцать миллионов капиталу! Под стражу! Нет, братцы, вам этого не видать!» В конце концов, он понял, что ареста не миновать, и смирился.

Но и под стражей Овсянников оставался крепким орешком для следствия. Свидетели на очных ставках, когда отвечали на его вопросы, кланялись и говорили: «Так точно, Ваше превосходительство». Управляющий мельницей купец Левтеев и сторож Рудометов, которые, по мнению Длинного Фридриха, собственно и осуществили поджог, признательных показаний не давали. Не было и прямых улик. В защиту Овсянникова выступили газеты, указывавшие на его многочисленные дары городу, его интересы отстаивали лучшие столичные адвокаты. «Получив гонорар неумеренный, восклицает присяжный поверенный: перед Вами стоит гражданин чище снега Альпийских вершин», – писал о таких адвокатах и таких клиентах Некрасов.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в осуществлении правосудия не были заинтересованы люди и учреждения, не менее влиятельные, чем Овсянников.

Как уже было сказано, первоначально паровой мельницей владел купец Фейгин. По условию договора тот, кто был хозяином мельницы, одновременно получал подряд на поставку ржаной муки войскам Петербургского военного округа сроком на девять лет. Подряд ушел к Фейгину, но на счастье Степана Тарасовича, тот оказался плохим коммерсантом. Овсянников опутал Фейгина долгами, тот разорился и передал подряд все тому же Степану Тарасовичу.

Однако до военных скоро дошли сведения, что Овсянников их обманывает. Рожь, купленную по дешевке, он продавал налево, а в армейские магазины вместо высококачественной муки с паровой мельницы поставлял низкосортную, приобретенную на стороне за копейки. Министр Милютин, узнав об этом, решил больше с Овсянниковым дел не иметь. Кончится оговоренный сроком подряд – и шабаш.

Но у Фейгина был и еще один кредитор – самый большой в России коммерческий банк – Волжско-Камский. Поручителем перед банком выступал член его правления, знаменитый предприниматель, не уступавший Овсянникову ни в богатстве, ни во влиятельности – Василий Александрович Кокорев. В итоге Фейгин, Кокорев и Овсянников стали совладельцами мельницы, фактически же делами на ней заправлял Овсянников, а Кокорев был гарантом для военного министерства.

Но Овсянников решил облапошить и самого Василия Александровича Кокорева. У них было договорено, что он выкупит долю Фейгина за 700 тыс. рублей. Тогда Фейгин сможет отдать свой долг Кокореву и банку.