Питерщики. Русский капитализм. Первая попытка

Аукцион по продаже доли Фейгина интригами Овсянникова был в последний момент назначен вместо двух часов дня на раннее утро. Кокорев любил поспать до полудня, без него все равно ничего не решалось. Но когда в тот день он приехал в аукционную камеру, оказалось, что торги прошли без него. Овсянников выставил себе фиктивных конкурентов и купил долю Фейгина за 100 тысяч. Когда же возмущенный Кокорев обратился за разъяснениями, Овсянников предложил ему триста вместо семисот и ни копейки больше.

Кокорев подал на Овсянникова в суд и опротестовал состоявшиеся торги – теперь у него появились все шансы лишить Степана Тарасовича мельницы, а значит, и подряда.

Человек старого закала, Овсянников не желал и не умел менять привычную сферу деятельности. Но время менялось, в министерствах сидели новые чиновники, на рынок выходили банки, судоходные компании, иностранцы.

Русское зерно завоевывало европейские рынки, оно становилось главным продуктом русского вывоза. В 1850-е годы, когда Овсянников стал миллионером, Россия вывозила в среднем 35 тыс. пудов пшеницы и 11 тыс. пудов ржи, в 1870-е пшеницы вывезли 100 тыс. пудов, а ржи – 68 тыс. Города Германии и Англии росли, им требовалось все больше и больше продовольствия, а аргентинское, американское, канадское зерно еще не вышло на европейский рынок. Для хлеботорговли наступало золотое время, но Овсянников не желал приспосабливаться – только зерно и только казне. Ему было уже 74, так он жил десятилетиями, в этом деле не знал соперников.

Он рассчитывал на то, что если мельницы не будет, военное министерство смирится с прежним качеством поставок – мукой, помолотой на других мельницах. Ее он сумеет купить по дешевке, а продать интендантству втридорога. Убытки же за мельницу ему заплатят страховые компании.

Кони и Книрим скрупулезно восстановили день за днем, минуту за минутой все, что происходило на мельнице Фейгина непосредственно перед пожаром. Незадолго до пожара Овсянников застраховал мельницу на значительную сумму. По приказу управляющего Левтеева работы на мельнице были остановлены. Хотя мука для войск еще не была заготовлена, зерно усиленно вывозили с мельницы. Из всех противопожарных резервуаров выпустили воду.

Весьма подозрительно было и поведение Овсянникова сразу после пожара. Николай Лесков, автор «Левши» и «Очарованного странника», в тот день 2 апреля находился у своего хорошего знакомого Василия Кокорева в его роскошном особняке на Английской набережной. Лесков рассказал следователям, что Овсянников приехал к Кокореву и, играя словами (была Масленица), сообщил, что они-де сегодня на мельнице блинцы пекли, да те подгорели. Он был при этом доволен и даже весел.

В конце ноября 1875 г. перед судом присяжных предстало трое обвиняемых – коммерции советник Овсянников, управляющий его мельницей второй гильдии купец Левтеев и сторож Рудометов. Зал окружного суда был переполнен: великие князья, министры, купечество, пресса, наконец, судебные психопатки – особая категория дам, не пропускавших ни одного громкого уголовного процесса. Многие, особенно из среды хлеботорговцев, были убеждены – Овсянников снова выйдет сухим из воды: «Он ведь у нас сотенный: всех судей продаст и выкупит». Немецкий юмористический журнал сообщал: «Из Петербурга пишут, что восемнадцатикратный миллионер Овсянников предстал перед судом. Непостижимо. Или у него вовсе нет восемнадцати миллионов, или на днях мы услышим, что семнадцатикратный миллионер Овсянников освобожден в зале суда».

Овсянников суда не боялся. Прямых улик против него не было. Ни Левтеев, ни Рудометов не дали о нем никаких показаний. Пятнадцатикратный опыт его общения с николаевским судом показывал: в России деньги сильнее правосудия. Но времена изменились. Введение гласного суда присяжных практически покончило с коррупцией в органах юстиции. Это прямо сказалось и на деловой жизни страны.

При Николае прав был тот, кто обладал большими связями и деньгами. Правды было не найти. Предприниматели боялись давать деньги и товары в кредит. Новая система судопроизводства открыла дорогу бизнесу, банкам, акционерному учредительству. Овсянников зря не боялся суда.

Процесс собрал всех звезд тогдашней адвокатуры. Интересы страховщиков отстаивал самый знаменитый присяжный поверенный России Владимир Спасович. Он продемонстрировал присяжным заседателям огромный макет мельницы Фейгина и наглядно доказал: огонь появился почти одновременно в трех разных местах здания. Поджог налицо, поджечь мог только сторож Рудометов. Но он не смог бы сделать это без Левтеева, а тот, в свою очередь, – без прямых указаний Овсянникова. Когда же защитник миллионера возразил, что обвинение строит свои выводы на одних косвенных уликах, на чертах и черточках, Спасович ответил: «Н-да! Черты и черточки. Но ведь из них складываются очертания, а из очертаний буквы, а из букв слоги, а из слогов возникает слово, и это слово: поджог!» Также сложились улики и у присяжных. Овсянников был приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь, Рудометов и Левтеев – к семи годам каторги каждый[14 - Игнатий Платонович Закревский и введение судебной системы в Царстве Польском: Отрывки из воспоминаний // Исторический вестник. 1912. Т. 128. № 4. С. 206–218.].

Степан Тарасович был потрясен. Он не мог понять, как случилось, что его, первостатейного купца, знаменитого на всю Россию, послали в Сибирь какие-то лавочники и чиновники, которых он не пустил бы и на порог своего палаццо. Но правила жизни изменились. Не то чтобы в России перестали брать взятки или жульничать. Нет. Но прямая уголовщина, грубое, вызывающее и беззастенчивое попрание закона отныне не принималось обществом и государством. Федор Достоевский только суммировал общее мнение об Овсянникове, назвав его в «Дневнике писателя» развратным мужиком.

В Сибири Овсянников не стал другим. Всю дорогу в ссылку за ним следовал приказчик, подкупавший по пути тюремщиков и полицию. Только его помещали в камеру, как за ночь ее ремонтировали, откуда ни возьмись появлялась мебель и чистейшее постельное белье. Переводили в другую – купечество добровольно ремонтировало всю тюрьму. Арестантский полушубок преображался в енотовую шубу и бобровую шапку, арестантский обед оборачивался бульоном, курицей, икрою. Снимали смотрителей тюрьмы, меняли охрану – не помогало ничего. Он по-прежнему внушал ужас, его боялись и стремились угодить.

Часть огромного состояния Овсянникова ушла кредиторам, другая досталась сыновьям. Забитые и запуганные с детства, они оказались никудышными купцами. Вначале долго судились из-за папашиного наследства, потом один за другим обанкротились. Старший Федор даже угодил за долги в тюрьму.

Император Александр III помиловал восьмидесятилетнего хлебного короля, принял его и выслушал странную просьбу: «Ваше величество, пошлите моих сыновей туда, где я был» (в Сибирь – Л. Л.). Государь рассмеялся и сказал: «Этого я сделать не могу». Все попытки Степана Тарасовича восстановить состояние и доброе имя ни к чему не привели. За год до смерти он уехал в родное Кавернино. Умер Овсянников в 91 год и был погребен на сельском погосте.

Тот мир, к которому принадлежал Овсянников, отходил в прошлое. Мир этот Добролюбов в своей знаменитой статье назвал «темным царством». Здесь правили самодуры, царил неприкрытый произвол, отсюда было не вырваться; один путь – с обрыва в Волгу. На смену самодуру, по существу уголовнику, шел новый купец – образованный, цивилизованный, старавшийся закон не нарушать.

Пиратство, работорговля, грабеж, обман лежали в основе состояний многих знаменитых династий промышленников и финансистов. Но время расставляет все на свои места. На смену авантюристам и разбойникам приходят их добропорядочные потомки, и то, что создано преступлением, начинает работать во славу прогресса. Так случилось и с капиталом Степана Овсянникова.

Из сыновей Овсянникова ничего не вышло. Но у него было четверо дочерей. В их воспитание он не вмешивался и вполне полагался на супругу. Дочери учились в пансионе. Правда, окончить курс он не дал ни одной, так как до этого выдавал их замуж. Приданого за каждой причиталось на 15 тысяч рублей, и такую же сумму он давал деньгами. В 1870 г. 50-летний глава клана московских текстильщиков Павел Михайлович Рябушинский приехал в Петербург сватать за брата Василия дочь Овсянникова Александру, но влюбился в нее сам, получил согласие и прожил с ней до самой смерти[15 - М. Гавлин. Указ. соч. С. 113–115.].

Внуки Овсянникова от Александры – братья Рябушинские – крупнейший политик, обещавший в 1917 г. удушить большевиков «костлявой рукой голода», декадент и покровитель искусств Николай, путешественник Федор, франт и покоритель женщин Михаил, инженер Дмитрий, гласный московской думы Владимир, собиратель крупнейшей коллекции русской иконописи Степан.

Сыном другой дочери, Анны, был московский антрепренер Незлобин; Елизавета и Надежда отданы были за братьев Кузнецовых, владельцев знаменитого фарфорового завода.

Отношение к купцу, буржую в России было скорее отрицательным. Когда в 1917 г. экспроприировали Рябушинских и Кузнецовых, они платили не столько за свои грехи, сколько за грехи предка. Овсянниковы – кулаки, мироеды, кровопийцы, те, кого Щедрин называл Колупаевыми и Разуваевыми – оставили о себе долгую и недобрую память.

Русский динамит[16 - Брита Осбринк. Империя Нобелей. М., 2003. С. 13–32.Бенгт Янгфельд. Шведские пути в Санкт-Петербург. Стокгольм – СПб., 2003.Механический завод «Людвик Нобель». СПб., 1912.]

1850 г. Деревянный дом с мезонином на окраинной стороне в столице России Петербурге. За столом четверо юношей и их отец. Это шведский предприниматель Эммануил Нобель и его сыновья – Роберт, Людвиг, Альфред, Эмиль. Они внимательно слушают господина в мундире, военного медика. Профессор химии Медико-хирургической академии Николай Зинин высоким, как говорят, бабьим голосом чрезвычайно четко и методично объясняет им свойства нитроглицерина – взрывчатого вещества, незадолго до этого синтезированного во Франции. Он кладет микроскопическую дозу нитроглицерина на маленькую наковальню и ударяет по ней маленьким молоточком. Раздается громкий хлопок. Все в восторге. Этот опыт, показанный семейству Нобелей, сделает Роберта и Людвига миллионерами, убьет Эмиля, приведет к изобретению Альфредом динамита. От этого опыта в конечном итоге пойдут знаменитые Нобелевские премии.

Петр Великий не только создал великую Россию, но и уничтожил великую Швецию. Держава, включавшая в себя в XVII веке всю Скандинавию, Карелию, Прибалтику, часть Германии, которую боялись и перед которой трепетали, постепенно теряла военное и экономическое значение. Самые способные и упорные из потомков викингов не находили себе применения на родине. В поисках счастья многие из них отправлялись к бывшим врагам – русским.

В 1837 г. в Петербург, спасаясь от долгов, приехал шведский инженер и изобретатель Эммануил Нобель. В Швеции много скал. При строительстве мостов и прокладке дорог взрывают породу. Эммануил изучил свойства взрывчатых веществ и изобрел морскую мину. В Швеции это изобретение было никому не нужно.

Петр открыл Россию для предприимчивых выходцев со всех концов света – социальное происхождение и размер кошелька не имели значения. Россия стала северным Эльдорадо. Неудачник на родине мог преуспеть в России за считанные годы. Ганноверские аристократы, недоучившиеся вестфальские студенты, младшие представители шотландских кланов, французские сержанты, крещеные португальские евреи, пленные шведские офицеры добирались, часто пешком или на перекладных, до Петербурга, чтобы, поправив дела, вернуться на родину или уже насовсем остаться в этой дикой, но богатой стране.

Здесь их удивляло все – гигантские расстояния, средневековый абсолютизм «ханов»-царей, богатство и расточительность местной знати, наконец, покорность и радушие народа. Сын немецкого крестьянина Генрих Шлиман приехал в Петербург без гроша. Уехал миллионером, продав русской армии под видом сапог тысячи картонных коробок на гигантскую сумму.

Но времена поменялись. Теперь Россия – сильная европейская держава, заинтересованная не в перекати-поле, а в западных профессионалах – инженерах, банкирах, промышленниках. Теперь один за другим в Петербург приезжают эмиссары успешных западных коммерсантов – появляются Сименсы, представители Круппа, посланцы баронов Ротшильдов.

Но их отношение к России лучше всего видно из слов Вернера Сименса. «Да унд цурюк, – писал он брату в Берлин, – туда и обратно». Образованные немцы, англичане, шведы приезжали на короткий срок и немедленно возвращались домой, не понимая, как можно основательно делать бизнес в стране, где даже государь берет взятки.

1837 г. В России царствует Николай I. На суше его миллионной армии нет соперников. Главный противник – нация свободных мореплавателей, англичане. Российская инженерная мысль ищет оружие, которое не даст британскому флоту прорваться к столице империи. «Последний рыцарь Европы» не экономит на оружии, его двор осаждают безумные изобретатели со всех концов мира.

В 1840 г. пиротехническая мина Нобеля была испытана в присутствии брата императора – великого князя Михаила Павловича. Тот в восторге. Император повелел «выдать сему иностранцу единовременно двадцать пять тысяч рублей серебром в награду за сообщение нашему правительству секрета об изобретении им подводных мин». Нобель дал присягу «свои секреты никакой другой державе не передавать».

Он покупает в Петербурге завод, отдает долги своим кредиторам в Швеции, перевозит в Россию семью – жену и четырех сыновей. Во время Крымской войны 18531856 гг. мины Нобеля – длинные металлические сосуды, наполненные пироксилином – прикрыли Петербург от англо-французского флота. Одну мину англичане выловили, попытались разобрать, она взорвалась и убила матроса. Британский адмирал Непир доложил Адмиралтейству о «сильной защите подходов к Кронштадту адскими машинами». Отныне завод Нобеля не испытывал недостатка в военных заказах – пушки, машины, водяные системы, станки для кронштадтских мастерских.

Швеция держала нейтралитет, но реваншистские настроения там были сильны. Стокгольмские бурши распевали: «Эх, дойдем мы до Москвы, убьем русских, ай да мы». Король Швеции Оскар говорил: «Союзники лишь задели мизинец на ноге великана» (имея в виду Крым), «надо бы схватить его за горло!» (т. е. захватить Петербург). Но, в отличие от некоторых воинственных единоплеменников, Нобель оставался верен России. В Петербурге в его лояльности не сомневались.

Крымская война закончена, и в необъятной российской казне пусто. Покровитель Нобеля великий князь Михаил Николаевич, главный российский артиллерист, генерал-фельдцейхмейстер, честно признается Нобелю: заказов нет и не будет. Эмиля Эмильевича, как называли его в России, снова осаждают кредиторы, и он, забрав жену и двух младших сыновей, Эмиля и Альфреда, возвращается на родину.

Средний сын Людвиг пообвыкся и уезжать отказывается. К нему присоединяется старший из братьев – Роберт. Легкомысленный гуляка и авантюрист, он становится помощником младшего брата. Так образуются две линии семьи Нобелей – русская и шведская.

Людвиг ликвидирует отцовские дела и начинает, по существу, с нуля. Его новый завод приспосабливается к потребностям российских покупателей. Что ни год, в Петербурге холера. От выгребных ям в городе стоит страшное зловоние. Столица России – одна из самых неблагоустроенных в Европе. Петербургское самоуправление – городская дума – начинает в 1860-е годы строительство водопровода и канализации. Завод Нобеля становится главным производителем чугунных труб и сантехники.

Деньги, заработанные на унитазах, отправляются в Швецию – отцу и братьям. Самый способный из молодых Нобелей, ученик Зинина Альфред непрерывно экспериментирует с взрывчатыми веществами. Его идея фикс – создать взрывчатку, безопасную в транспортировке и смертоносную при применении. В ходе одного из экспериментов погиб его брат Эмиль. Но однажды Альфреду Нобелю улыбнулось счастье – на его заводе в Гамбурге по нерадивости рабочего нитроглицерин пролился на опилки пола и полностью впитался в них. Это положило начало серии опытов, приведших к изобретению динамита. Изобретению, перевернувшему все мировое военное дело.

Отныне деньги потекли уже не от Людвига к Альфреду, а от Альфреда к Людвигу. Петербургские Нобели получили такие возможности для кредитов, какие и не снились их русским конкурентам. Да и русская армия постепенно оправляется от крымского разгрома. Нобели снова получают огромные казенные заказы – винтовки, скорострельные пушки, станки для оборонных предприятий. Завод Людвига был прекрасно оборудован и обладал уникальными специалистами, поэтому мог в кротчайший срок осваивать практически любые виды продукции.

В 1870-е годы Россия кишлак за кишлаком, оазис за оазисом аннексирует Среднюю Азию. Война с туземцами оказалась сложной не столько для военных, сколько для интендантов. Растянутые линии коммуникаций, иссушающая жара, песчаные бури. Но главное – отсутствие пресной воды. Знаменитый «белый генерал» Скобелев обращается к своему дальнему петербургскому знакомцу Людвигу Нобелю, и его завод за короткий срок изготавливает первые опреснители соленой воды для русской армии.

Знаменитый туркестанский генерал Кауфман также обращается к Нобелю: «Невозможно тащить пушки по пустыне, в колесную ось набивается песок, русские взводы застревают в барханах, воинственные туркмены оставляют после своих набегов только обезглавленные раздетые трупы». Нобель изготавливает специальные колесные оси со смазкой. Такие орудия можно тащить по пустыне, как по столбовой дороге. Перед новой русско-турецкой войной Нобель получает заказ на сто тысяч винтовок. Приклад поначалу было решено делать из древесины ореха. Орех растет на Кавказе; туда отправляется Роберт Нобель.

В ходе своих поездок Роберт Нобель посетил Баку и был поражен деловыми перспективами, которые открывались в этом нефтеносном районе. Людвиг всегда относился к затеям своего старшего брата скептически, но изобретатель динамита мультимиллионер Альфред забрасывал его письмами, где утверждал: «Нефтедобыча выгоднее, чем добыча золота, нельзя терять ни минуты», – и Людвиг сам, вслед за Робертом, отправляется в Баку.

Людвиг Нобель не был новичком в России и знал, что здесь связи и взятки чаще всего важнее законов, но то, что он увидел в Баку, поразило даже его. Местная администрация покупалась на корню, без подношения нельзя было ступить и шагу, бедность и дикость царила необычайная. Братья идут по туземной части города и видят: на обочине дороги валяется отрубленная голова, а несколько поодаль – две отрубленные кисти. Людвиг в ужасе, Роберт спокоен: «Не обращай внимания, таковы здешние обычаи».

С изобретением керосиновой лампы нефтепереработка развивается во всем мире и, прежде всего, в Америке. Русские предприниматели, не уступавшие американцам в предприимчивости, имели под боком на Кавказе огромные запасы черного золота, но из-за неразумного законодательства и отсутствия больших свободных средств один за другим разорялись. На нефтедобыче обломал зубы даже русский финансовый гений Василий Кокорев.

Нобели сумели обойти все препятствия, они скупили у туземных беков нефтеносные участки, главным из которых стал остров на Каспии – Челекен. Людвиг Нобель сразу понял, что ключевой вопрос нефтедобычи – транспортировка готовой продукции. На его заводе строятся первые в России нефтеналивные цистерны и целый танкерный флот. От острова к заводу протянули трубопровод.

В Баку привезли холодных и безжалостных инженеров из Техаса, для которых были созданы идеальные условия. Жили они на роскошной «Вилле Петролеа» со всеми возможными удобствами, включая бассейны и электрическое освещение. Баку делился на две части – Белый город и Черный город. Иностранцы, купцы и русские чиновники жили в Белом городе в условиях европейской цивилизации. А в туземных кварталах продолжалось средневековье – чума, холера, дикий уровень преступности. Баку того времени напоминал скорее не европейскую глубинку, а Калькутту или Лагос. Иностранцам платили в год столько, сколько на родине они могли заработать за десять лет.

Но главная причина удачи товарищества братьев Нобель заключалась в нещадной эксплуатации рабочей силы. Из-за языкового барьера и полной неграмотности азербайджанцы использовались только на самых тяжелых участках работы, нефть добывалась русскими, персами, лезгинами. Смертность у Нобелей была выше, чем на золотых копях Южной Африки. Себестоимость пуда керосина у Нобеля 8 копеек, причем оплата рабочей силы составляла меньше копейки, а продавался керосин по рублю за пуд. На подкуп местной полиции тратилось больше денег, чем на заработную плату и расширение производства. Посетивший Баку русский журналист писал: «Тысячи рук работают в грязи над приготовлением керосина и обогащением хозяев. С технической стороны – прелестно, с гуманитарной – черно».

У Людвига Нобеля было три ипостаси: в Баку – безжалостный колонизатор, не считающийся с европейскими законами и требованиями нравственности, в Петербурге – любезнейший господин, филантроп, глава шведского землячества, наконец, в письмах к Альфреду он предстает по-европейски образованным ученым и мыслителем, не чуждым пацифистских и социалистических идей.

На Петербургском заводе Нобеля рабочие зарабатывали по петербургским масштабам отлично. В этом не идеализм, а расчет опытного менеджера. Машиностроение – не нефтедобыча, здесь рабочему нужно быть грамотным, уметь читать чертеж, обращаться с механизмами. При обилии и дешевизне неквалифицированной рабочей силы хорошего станочника найти в Петербурге непросто. А чтобы удержать его, нужно платить больше, чем конкуренты.

Нобель – первый русский коммерсант, который уменьшил рабочий день до десяти часов. Людвиг Эммануилович следил за своим административным персоналом, выгонял хамов-приказчиков. Он писал: «Не так давно видел у церкви жен рабочих моего завода, был приятно удивлен, отметив, что босоножек среди них нет, у всех франтоватые сапожки, некоторые даже с зонтиками», – в этой фразе не столько альтруизм, сколько удовлетворение разумного коммерсанта. Впрочем, в конце 1880-х годов, почувствовав себя неважно, Людвиг Нобель уехал во Францию, оставив свои предприятия сыновьям Карлу и Эмилю. Карл вскоре умер, дело возглавил Эмиль.

По воспоминаниям рабочих, в начале XX века на Путиловском заводе большую часть мастеров составляли поляки, на «Скороходе» – немцы, на Невской ниточной мануфактуре мастера и владельцы – англичане, ненавистный рабочим мастер-англичанин трудился на фабрике «Невка». О последнем мемуарист даже добавлял раздумчиво: «Немцы лучше англичан в противоположность тому, что думал Горький». Мастером на фабрике Пеля был австриец, а директором – поляк. На заводе Юлиуса Пинтиса «мастер котельного цеха и медицинской мастерской чухна и выживает русских … хочет брать на работу своих». На фабрике Воронина подвизались ненавистные мастера-иностранцы – Ванька Чешер и Сенька Курносый.