Жизнь солдата

Так вот, Иосиф решил отомстить директору за то, что он исключил его из школы. Он подговорил еще нескольких обиженных парней, и они выследили директора ночью, когда Соломон Захарович возвращался домой по улице Советской позади городского сада. Иосиф и его дружки, прятавшиеся в саду, перемахнули через забор и бросились на директора, чтобы избить его. Но директор оказался не из пугливых. Он выхватил пистолет и крикнул:

– Не подходи! Стрелять буду!

Дружки «цыгана» с перепугу разбежались кто куда. И самому Иосифу пришлось ретироваться, чтобы Соломон Захарович не опознал его. Об этой неудаче со смехом рассказывал Иосиф своему брату, когда я был у Миши. Он ругал своих трусливых дружков и с уважением отозвался о директоре школы.

После этого я с восторгом смотрел на нашего директора и был горд, что он земляк моего отца. "В Быхове, наверно, все смелые, – решил я, – ведь мой отец недаром провоевал всю империалистическую войну в царской армии, а потом – гражданскую войну в Красной Армии".

И еще одно событие произошло при этом директоре: наша школа стала десятилеткой. Это сильно взбудоражило всю школу. Все учащиеся были безмерно рады этому. Все-таки в техникумах и институтах жизнь гораздо сложнее. Я до сих пор помню, какой худой и бледный приезжал домой на каникулы мой брат Лазарь. А в школе хорошо и весело. Некоторые предметы в школе, такие как география, зоология и история, стали преподавать нам на русском языке. Акценты у нас ужасные, особенно у мальчишек, но когда они у всех, то никто на это не обращает внимания. Нам казалось, что мы хорошо изъясняемся на русском языке, и перевод некоторых предметов на русский язык нам особенно не мешал в учебе.

Но наш новый директор был у нас недолго. Он был очень больным человеком. Когда он кашлял, то лицо и глаза моментально становились такими красными, как будто кровь подступала к лицу. Глаза у него были на выкате, а при кашле казалось, что они вот-вот выскочат из орбит. Болезнь его прогрессировала, и он вынужден был из-за нее вернуться в Быхов.

И тогда директором стал Лазарев Лаврентий Артемьевич, высокий мужчина с добрым, светлым лицом. Он был единственным директором, который преподавал русский язык: обычно все директора были историками. Так вот, Лаврентий Артемьевич был очень добрый человек, но слабохарактерный, и при нем опять начались вольности для непомерно активных учеников.

Теперь опять вернемся в наш класс. О наиболее выделяющихся учениках я уже рассказывал. Основная же масса нашего класса, в том числе и я, ничем особенным себя на проявили. Разве что по физическому телосложению. Мне, например, был очень симпатичен Михаил Баскин. Это был высокий, здоровый парень с добродушным лицом, с несколько восточным разрезом глаз. У нас в классе были и черные, и рыжие ученики, но вот светловолосым был только один – Баскин. Волос точно такой же, как у белорусов. И еще одним он отличался от всех нас, что во мне лично вызывало к нему особое расположение, это удивительно большие рабочие руки. Даже не у всех взрослых бывают такие руки! А большими они были оттого, что не было у него таких каникул, как у меня или у других моих одноклассников.

Во время каникул он всегда работал. То тяжести таскал, помогая отцу, ломовому извозчику, а то работал помощником у печников или штукатуров, где ему приходилось таскать кирпичи и глину. Я много раз летом заставал его за этой работой, когда бегал к Арону Шпицу поиграть. Михаил был всегда спокоен и уравновешен. Если даже рассердится, что очень редко бывало, то буквально на несколько секунд вспыхнет и тут же гаснет. Его родители жили в маленьком доме на улице Молотова, затем переименованную в улицу Фабричную (ныне улица Богатырева). Это почти рядом с русским кладбищем. Они были невысокие, а дети все – рослые, крепкие, как богатыри.

На этой же улице, через дом от них, жили их родственники Фидлеры. Один из них, тринадцатый по счету ребенок Ефим, тоже учился в нашем классе. Удивительная семья! Приехали из Заболотья и сразу же пополнили рабочий класс города. Каких только профессий не было у братьев и сестер Ефима: прокурор, командир Красной Армии, рабочие картонной фабрики и лесопильного завода имени Халтурина, работники Рогачевского пищеторга и ширпотреба. Только Ефиму не повезло с самого раннего детства, с рождения. Родился он больной и хилый, рос худеньким, а на тоненькой шее с трудом держалась большая круглая голова. Ефим всегда держал голову набок, казалось, что голова вот-вот ляжет на плечо. Конечно, не обходилось без насмешек, но Ефим не обращал на них внимания.

Был у нас в классе и собственный «международник» – Яша Гуревич. Чуть ли не каждый день он приносил в класс какую-нибудь новость международного характера. Причем, сообщал он ее так, как будто это была сенсация номер один. Мы настолько привыкли к его сообщениям, что ждали их с нетерпением.

– Что-то он нам принесет сегодня, – говорил хромой Ефим Фрумин, держась обеими руками за парту, как будто боялся с ней расстаться.

Чернобровый и черноглазый Яша, с красными щеками, стремительно заходил в класс и, бросив перевязанные ремнем книги и тетради в парту, кричал:

– Слушайте, слушайте, слушайте! Чкалов, Байдуков и Беляков перелетели из Москвы в США через Северный полюс без пересадки!

И сразу раздавались реплики:

– Вот это скачок!

– Вот это Чкалов!

Да, Чкалов тогда был самый знаменитый летчик после летчиков, спасших челюскинцев. Яша Гуревич несколько лет держал нас в курсе событий гражданской войны в Испании. Он знал даже больше, чем сообщалось в газетах и по радио. Он рассказывал нам о добровольцах, которые тайно отправлялись на помощь республиканцам в Испанию. Он знал многое, потому что его старший брат был лектором, а лекторам сообщают всегда чуть-чуть больше, чем пишут газеты. Но мы газеты не читали, а Яша Гуревич читал их и самое интересное приносил в наш класс. Любил он щеголять и новыми словами, которых мы никогда не слышали. Вроде таких, как демаркация, абориген, депортация и другие.

– Эх, вы, – говорил он каждый раз, глядя на нас с сожаленьем, – аборигены Рогачева, сами себя вы даже не знаете.

Одним словом, Яша Гуревич был у нас вроде политического обозревателя, и благодаря ему мы знали, что творится на белом свете.

Впереди меня в классе сидел Яша Дубровенский, очень стеснительный мальчик с круглым полным лицом и ярко-красными губами. Он увлекался чтением книг еще больше, чем я. На переменах Яша всегда сидел за партой и читал книгу. Книги были потрепанные, но всегда интересные. Где он их доставал, он почему-то говорить не хотел, но охотно давал их почитать. Однако его условия были очень жесткие. Какая бы ни была толщина книги, он давал ее только на одну ночь.

Так я познакомился с книгами американских писателей Майн Рида и Фенимора Купера. Так я увлекся жизнью североамериканских индейцев, восторгаясь их мужеством и благородством. Книги были настолько интересные, что я читал их всю ночь напролет. Мама просыпалась и ругала меня за то, что я не сплю. Соня просыпалась и ругала меня за то, что я напрасно жгу керосин. Но я слушал их в пол-уха, потому что находился в американских прериях или лесах, потому что возмущался кознями и жестокостью белых колонизаторов из Англии и Франции. На следующий день я возвращал книги вовремя, и за это Яша обещал мне всегда давать читать книги и впредь. Так, с его помощью я прочитал романы Майн-Рида: "Белый вождь", "Оцеола – вождь семинолов", «Квартеронка» и "Всадник без головы", а также романы Фенимора Купера, известных под общим названием романов о Кожаном Чулке: «Зверобой», "Последний из могикан", «Следопыт», "Пионеры", «Прерия». Все романы объединены одним действующим лицом – следопытом, охотником и звероловом Натти Бампо, который изображен под разными прозвищами: Зверобой, Следопыт, Соколиный глаз, Длинный карабин и Кожаный Чулок.

Учились в нашем классе Давид и Маня Гуревичи. Чем они меня удивляли, так это своей непоседливостью и быстротой движений. Оба были остролицые, худенькие, но с необыкновенно быстрой реакцией.

Однажды я был свидетелем, как к Давиду прицепился какой-то парень около кинотеатра и полез к нему драться. Парень замахнулся на Давида кулаком, но Давид его опередил, оттолкнув его, и кулак парня прошелся по воздуху. Парень опять полез и опять замахнулся кулаком, но Давид успел увернуться. Парень сердился, а Давид все ему говорил: "И чего ты ко мне прицепился? Отстань от меня!" А тот как репей никак не хотел отцепляться. Налетает и налетает на Давида. Давиду это надоело, и он нанес парню молниеносный удар в подбородок. Парень полетел на землю и ударился головой об асфальт тротуара. Увидев, что парень охнул и схватился за голову, Давид мгновенно исчез по направлению Красноармейской улицы, на которой они жили.

Жаль, что у нас в это время не было секции боксеров: из Давида получился бы замечательный боксер.

Учился в нашем классе также Арон Каток. Помните, в шестой школе он учился вместе со старшим братом Абрамом. После четвертого класса несколько наших учеников прекратили учебу, в том числе и старший брат Арона. В классе Арон ничем не выделялся, и о нем нечего было бы писать, если бы не наша случайная встреча в Доме пионеров. Он был довольно скрытный мальчик и о себе никому ничего не рассказывал, держался в классе обособленно, ни с кем не спорил и не дрался.

И остался бы он таким же незаметным для меня, как Плаксин, Биндер и некоторые другие ученики нашего класса, если бы я в выходной день не зашел в Дом пионеров и не заглянул в комнату, где занимались любители авиамоделизма. Заглянул я туда и очень удивился. За столом стоял Арон Каток и на спиртовой коптилке гнул тоненькую бамбуковую реечку. Я смотрю и глазам своим не верю. Как он сумел скрыть от нас свое увлечение?

– Арон, – говорю я ему с удивлением, – неужели ты тут занимаешься?

– Как видишь, – отвечает он недовольно.

– А почему же в классе никто не знает об этом? – спрашиваю я его. За другими столами занимались еще несколько мальчиков.

– Не мешай, Лева, – говорит он опять недовольно и добавляет строго, – посмотрел и уходи, видишь, мы заняты.

Тон его просьбы меня очень удивил. Неудобно даже слушать такое от него, ведь мы учимся в одном классе, а он меня выгоняет, как будто чужого. В это время в дверь заглянул высокий мужчина и крикнул:

– Каток! Иди к директору получать зарплату!

Эта новость привела меня в такое изумление, которое редко у меня бывало. Арон оказывается здесь работает за деньги! Арон Каток вышел из комнаты, а я остался стоять ошарашенный.

– Он у нас руководитель кружка авиамоделистов, – сказал один из мальчиков.

Арон сразу вырос в моих глазах. "Что же это такое, – думал я, – Михаил Баскин работает, Давид Гуревич работает, Арон Каток даже круглый год работает, мы же с Ароном Шпицем и Мишей Нафтолиным целыми днями лодыря гоняем!" Однако, я постарался отбросить эти неприятные для меня мысли.

Вернулся Арон и каким-то извиняющимся тоном стал объяснять мне:

– Понимаешь, руководитель нашего кружка уехал, а другого директор Дома пионеров не нашел, вот я и согласился быть руководителем авиамодельного кружка, все равно я каждый день хожу сюда.

– Но это же хорошо, – говорю я ему, – почему же ты скрываешь это от своих товарищей?

– Я не хочу, чтобы об этом все знали, – отвечает мне Арон, – и очень прошу тебя никому об этом не говорить. Он смотрел на меня таким умоляющим взглядом, что я не посмел ему отказать.

– Хорошо, – сказал я ему, – никому ни слова не скажу.

– А ты, если хочешь, можешь приходить к нам, может быть тебе это дело тоже понравится.

Я шел домой и продолжал удивляться: "Каков Каток! Кто бы мог подумать? В четырнадцать лет получает каждый месяц зарплату, как взрослый. Вот это Арон! Таких у нас в классе больше нет, наверно. Но почему он так боится огласки?"

Слово, данное ему, я сдержал. Даже своим друзьям не сказал. Пишу об этом впервые через сорок пять лет. Думаю, что теперь для Арона это уже не имеет значения, но до сих пор не могу понять, чего он боялся?

После этого случая я часто забегал в авиамодельный кружок. Смотрел, как ребята трудятся, но желания заняться авиамоделизмом у меня не было. Много раз я наблюдал, как они запускали свои модели во дворе Дома пионеров. Редко, когда модель делал круг и благополучно опускалась на траву. Чаще она падала на траву и разбивалась, но ребята ни капельки не расстраивались и начинали всю работу заново. А мне, постороннему человеку, было всегда жаль, когда такие легкие красивые модели самолетов разбивались.

Жаль, что я тогда не увлекся авиамоделизмом. Не догадался я тогда, что именно через авиамодельный кружок я мог бы проложить себе путь в летчики.

Наверно, вы уже давно заметили, что про наших девчонок я ничего не рассказываю. Как это ни странно, но до шестого класса я не замечал девочек из нашего класса, разве что двух худших учениц: рыжую Любу Эпштейн и непомерно высокую Раю Збаровскую. Они никогда не могли найти на географической карте самых простых и всем известных географических точек. Не говоря уж о математике. А отличниц в нашем классе не было совсем.

Но в шестом классе со мной произошло что-то невероятное. Я сделал вдруг необыкновенное открытие. Я заметил, что одна из наших одноклассниц лучше и красивее всех остальных. Мне нравилось ее лицо, белозубая улыбка, ямочки на щеках во время улыбки, темно-коричневые глаза, похожие на спелые вишни, волнистый волос с двумя косами цвета спелого каштана и даже коричневая плоская родинка на правой щеке, величиной с горошину. Она не уродовала ее внешность, а придавала ей еще большую привлекательность. У меня появилось желание всю чаще и чаще на нее смотреть. В школу я теперь бежал с надеждой ее увидеть. А ее появление в классе доставляло мне какую-то непонятную радость. Она притягивала мое внимание как магнит, мешая слушать учителя. Это была Оля Махтина.

В нашем классе стояли четыре ряда парт. Если считать первым рядом тот, что расположен вдоль окон, то Оля сидела на третьей парте во втором ряду, а я – на второй парте в третьем ряду. Мне было неловко оборачиваться, чтобы смотреть на нее. Но выход нашелся. Я клал голову на локоть правой руки таким образом, чтобы мои глаза могли свободно видеть лицо Оли, и смотрел на нее. Это было удобно и незаметно для других. Все ребята, да и учитель, могли просто подумать, что у меня болит голова.

Наверно, Оля почувствовала мое повышенное внимание к ней, так как я часто стал встречать ее неожиданный ответный взгляд. Взгляд ее всегда был почему-то радостный и веселый, а при улыбке он будто расцветал. Меня одолевало двоякое чувство, когда мы встречались взглядами. С одной стороны, я был рад ее взгляду, а с другой стороны, я опасался, что она догадается о моем увлечении. Я думал о ней везде: и в школе, и на улице, и дома. Я очень боялся, что о моем увлечении узнает мой друг Миша Нафтолин. Ведь я совсем недавно подсмеивался над его любовью к Хане Фельдман.