Сезон медуз

«Теперь надо торопиться», – сама себе сказала Аннушка и побежала на кухню. Грохнула там на газовую плиту чайник. Когда начала насыпать в любимую чашку с розочками растворимый кофе, в спаленке её закукарекал будильник. «Вот же дурочка, – встрепенулась Аннушка, – это же я забыла его выключить». Но поздно было исправлять ошибку. Из самой отдалённой комнаты послышался сонный, почти мальчишеский голос: – Аня-я!

– Чего тебе не спится? – отозвалась Аннушка.

– Иди ко мне, Аня.

– Неймётся тебе по утрам, а я из-за этого на работу опаздываю. С вечера приставай…

– Полюбовникам так своим отвечай, а не мне…

– Ладно, занудил. Мне не жалко. Только побыстрей, а то у нас за опоздания сильно ругают.

Освободившись, Аннушка опять, но ненадолго, зашла в ванную, после чего села за стол пить кофе и красить ресницы, которые и без того были черны и пушисты. В круглом зеркальце на ножках, стоящем перед ней, отразилось личико не то что молодое, а совсем девчоночье, с глазами круглыми и карими, с привздёрнутым носом. «Никто не верит, что мне двадцать шесть и я уже в третий раз замужем», – думала Аннушка, разглядывая себя. И вправду был Семён Бравинский её третьим супругом. Два предыдущих мужа были несколько моложе и веселее, но оба почему-то не довольствовались тем, что Аннушка честно и добросовестно выполняла все домашние обязанности жены, а требовали ещё чего-то. Но как раз этого-то при всей своей доброте она и не могла им «отсыпать». Страсть, которой домогались мужья, не то что бы дремала, а беспробудно спала в её уютном теле. К счастью, Семён не был посвящён в такие тонкости. Оставив жену в покое в её спаленке, он лишь по утрам и то не всегда настойчиво заявлял о своём супружеском праве. Но это неудобство можно было и перетерпеть. Во всяком случае с Бравинским, несмотря на некоторые странности его характера, Аннушка была спокойна. А чувство благодарности за покой, разлившийся в ней, делало её ещё более женственной.

Округлыми движениями Аннушка прибрала чашку и несведенные бутерброды со стола, спрятала зеркальце и коробочку с тушью в ящик. Вдела ножки в босоножки и взяла сумочку. Крикнула с порога:

– Сеня, я ушла! – И хлопнула дверью.

Семён тотчас же вышел в сени, потрогал брюки, которые, конечно же, ещё не высохли. Тогда он приотворил дверь и позвал: «Союз!» В образовавшуюся щель осторожно просунулся лохматый пёс, сквозь шерсть которого проступали неровные бледно-голубые пятна. Благодаря им и кличке он пользовался в округе популярностью, особенно у людей пожилого возраста.

– Заходи, – сказал Бравинский. – Ну, что, брат? Пострадал я без тебя вчера. Но я так этого не оставлю…

И тут внимание его отвлекли быстро прошагавшие мимо его дома молодые люди. Они заходили в соседние дома, о чём-то беседовали с жильцами, что-то им показывали и тут же стучали к другим соседям. Это продолжалось с полчаса. Потом все молодые люди сошлись возле дома его соседа, Сергея Николаевича Русинова, сели в машины и укатили. То, что его обделили вниманием, сильно огорчило Семёна. Но ненадолго. Он снова обратился к Союзу:

– Так я этого так не оставлю. Корреспонденту центральной газеты написал жалобу, чтобы осветил происшествие. Хочешь, прочитаю?

Союз ответил ворчанием неопределённой тональности, которое Семён воспринял как согласие. Он чуть отодвинул сундучок от стены и извлёк придавленные им три листка исписанной бумаги.

«Уважаемый собственный корреспондент, – начал он, – всё произошло 6 июля сего года. В автобусе находились примерно 15 рабочих нашей ПМК. Я обратился к Пилерженской по поводу её выходки, когда я сфотографировал её в момент ничегонеделания, а она, увидев это, выхватила у меня фотоаппарат и швырнула об пол. Анна Андреевна, сказал я ей в автобусе, как мне поступить, если аппарат окажется повреждённым? Подавай в суд, ответила она. И тут капитан корабля, то есть шофёр автобуса, схватил мой головной убор и выбросил его в открытое окно. Я не мог его подобрать, потому что двери уже были закрыты. Я попробовал их открыть, но они не открылись. А тот уже включил зажигание, нажал на муфту сцепления, включил переднюю передачу, плавно опустил рычаг муфты сцепления, и автобус поехал.

Я рассчитывал, что шофёр сделает остановку на участке, где я работаю в охране, то есть в метрах 40 от первого участка, но он поехал дальше. Примерно в 7–8 км от охраняемого мною объекта автобус остановился, и шофёр сказал: Прыгай в открытое море. Это твоя родная стихия. Я отказался. Тогда он попробовал вытолкнуть меня из автобуса, но это оказалось ему не под силу, хотя мой организм сильно подорван насильственным участием в дне рождения бригадира Фесенко. Я не пью, не курю, но бригадир и его подручные принудили меня выпить за его здоровье. Врачи поликлиники могут засвидетельствовать, что они с трудом меня выходили после отравления. Но после этого мне так хотелось пить, что я всю заначку потратил на мороженое. Столько его съел, что два месяца лечил горло и чуть не сгорел от высокой температуры. Но на помощь шофёру пришли бригадир Фесенко и один человек из его бригады. Втроём они выбросили ослушника, то есть меня, за борт. Но ослушник поднялся и встал перед автобусом, не давая ему ехать, а потом сел прямо под колёса. Представляю, как они там внутри всполошились. Конечно, шофёр мог бы переехать меня, но он вместо этого сдал назад. Я последовал за автобусом, не давая ему выехать на просёлок. Тогда он рванул в сторону, чуть не врезался в столб, но извернулся и помчался по неубранному ячменному полю, оставив меня одного в стороне от автотрассы.

Только перед закатом я добрался до города. Но фотоаппарат оказался в рабочем состоянии, и я ещё успел на последние кадры фотоплёнки заснять незнакомую странную пару в необычной одежде, как на съёмках кино, прохаживающуюся по нашему переулку.

Налицо явная несправедливость. Мне причинён серьёзный моральный ущерб, не говоря о грязных брюках. Прошу заклеймить в вашей газете моих обидчиков.

Семён Авксентьевич Бравинский,

работник охраны ПМК».

– Дальше, Союз, – дата, мой адрес и мой телефон. Ну что, нормально изложено?

Пёс сдержанно проворчал. Но Семён, не слушая, снял почти высохшие брюки и, надев их, скомандовал:

– Пойдём на почту, отправим заказным письмом.

И оба вышли из дома.

Заочное знакомство

Всю первую половину дня Курбов томился: пробовал читать роман Кортасара – показался скучным, взял другую книгу и тоже отложил.

После обеда он позвонил в санаторий и попросил пропуск на лечебный пляж.

– Это мы устроим, – сказал главный врач. – Я скажу шофёру, чтобы он вам завтра завёз. Только скажите, куда и в какое время?

– Зачем же, – возразил Курбов. – Я сам к вам забегу. Время у меня теперь есть – я в отпуске.

– Как вам угодно, – почему-то обиделся главный. – Я буду на месте часа два, потом уеду…

Спускаясь по лестнице, Курбов вынул из почтового ящика письмо, узнал почерк Алика и, не вскрывая, сунул конверт в карман. Сложноподчинённые предложения с многочисленными причастными и деепричастными оборотами, в которые друг любовно пеленал свои мысли, нужно было не читать, а расшифровывать. В каждой фразе только два-три слова имели смысл. Вокруг них толпились, загораживая к ним все подходы и подступы, слова-призраки, а то и театральный реквизит, сваленный в угол после спектакля. Курбов как-то сказал об этом Алику. Тот хмыкнул: «Из того, что ты сказал, можно сделать глубокомысленный вывод: суди не выше сапога. Если бы ты писал книги, ты бы знал, что после того, как приведёшь в порядок одну из них, остаётся чёрт знает сколько слов. А выбрасывать жалко. От щедрости душевной я рассылаю их по всем известным мне адресам».

Курбов не стал спорить – он уже писал книгу о Мастерах Времени и страдал от недостатка слов, коротких, как сама жизнь, и бесконечных, как мечта людей о бессмертии.

Трамваи везли к морю курортников. От них пахло прелой плотью и кокосовым маслом.

Курбов пошёл через парк. В нём было не так жарко. В запутанных аллеях блуждали ветерки. Суета дня осталась за оградой.

Раньше, когда Курбов жил в Москве, он на лето снимал дачу. В сельце под Угличем пребывал безвыездно, мало спал и читал, а днём бродил по лесу. Натыкаясь на ветви елей и стволы осин, время замедляло там свой бег. Лёжа на траве, он следил за секундной стрелкой на часах – пока она переползала от одной чёрточки к другой, успевал досчитать до десяти…

«Надо бы пожить в лесу хотя бы годик», – подумал Курбов. Он вспомнил, как однажды по командировке газеты ездил в лесничество, где его уговорили снять ботинки, дали взамен валенки и отвезли на кордон. Курбов думал управиться за день, но ночью поднялась метель, повалил густой снег, и трое суток за окном рос сугроб, пока не загородил белый свет. Лесник, устав развлекать гостя, занялся хозяйством. А Курбов ходил из угла в угол, выискивал подрасшатавшиеся половицы и слушал, как они похрустывают и поскрипывают под ногами. Время почти остановилось, и ночью, когда тишина закладывала уши, Курбов чувствовал, как тело наливается тяжестью и нет сил пошевелить рукой или ногой. Такие перегрузки он испытывал дважды, при взлёте и посадке бомбардировщика, об экипаже которого писал очерк к Дню авиации. Разглядывая себя в потрескавшемся зеркальце, Курбов нашёл, что глаза у него потускнели, а нос заострился. «Верно говорят: ждать да догонять – хуже некуда, – сказал лесник, застав его за этим занятием. – Столько снегу – сам леший сейчас к нам не доберётся. Слышь-ка, наст сегодня пробовал – крепкий…. Дойдём до станции на лыжах. Не так уж и далеко – километров двадцать, часа за три добежим». Весь путь прошли молча. На прощание лесник сказал: «Извини, Андрюша, ежели что было не так. В молодости от такой жизни и я бы засох, а в моём возрасте и тебя в лес потянет. Помяни моё слово…»

Неожиданно Курбов оказался перед оградой, за которой был всё тот же парк, но более ухоженный, с аккуратно постриженными деревьями. Кто-то, обладавший богатырской силой, согнул толстый металлический прут, и теперь лазом пользовались, по-видимому, все, кому это позволяли габариты тела. Чуть поколебавшись, Курбов тоже воспользовался им.

Двенадцатиэтажный главный корпус санатория был расцвечен, как корабль на параде флагами, купальными принадлежностями всех цветов и оттенков. В вестибюле было безлюдно и прохладно. Курбов немного поблуждал, отыскивая кабинет главного врача.

– Не возражаете? – спросил он, заглядывая в приоткрытую дверь.

– Заходите.

Лицо человека, сидящего за столом, было красно, как при высоком артериальном давлении. Перед ним стоял вентилятор, и когда Курбов вошёл, он нажал кнопку. Вентилятор, недолго покрутившись, остановился.

– Чем могу быть полезен? – спросил хозяин кабинета и снова включил вентилятор.

– Моя фамилия – Курбов.

– Андрей Владимирович? А я и не догадался. Извините. Плотцев Леонид Сергеевич, главный врач этого заведения, к вашим услугам. Не торопитесь?

– Отпускник.

Плотцев усмехнулся, прикрыв ладонью рот. «Зажал улыбку в кулаке», – определил его действие Курбов.

Кабинет был обставлен мягкой мебелью зелёной расцветки, но возле двери стоял стул, обитый жёлтой материей. Андрей Владимирович соблазнился и сел на него. Глаза, наблюдавшие за манёврами посетителя, засмеялись.

– Вы, по-видимому, весёлый человек, – сказал Плотцев. – Я и статьи ваши читал. Хорошо пишите. Основательно!.. Как говорится, руки бы надо раскрыть для объятий: гость-то какой пожаловал, но не могу…

– Почему?

– Подумайте. Моя фамилия вам должна быть знакома.