Благодарная почва

Благодарная почва
Лев Николаевич Толстой

Лев Николаевич Толстой

Благодарная почва

Из дневника

Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова – весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним.

Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: «Вылезь!» – с особенным ударением на втором слоге. И изредка: «У! Дьявол!» И опять: – «Вылезь… Дьявол». Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. «Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется», – думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой привет: «Бог на помощь».

Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается.

– Что же, лучше сохи?

– Как же, много легче.

– А давно завел?

– Недавно, да вот украли было.

– Как же, нашли?

– Нашли, своей же деревни.

– Что же, и в суд подали?

– А то как же?

– Зачем же подавать, коли плуг нашелся?

– Да ведь вор.

– Что ж, что вор, посидит в остроге – хуже воровать научится.

Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль.

Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал плуг, он выскочил, и я остановил лошадь.

– Нет, вы не можете.

– Только тебе борозду испортил.

– Это ничего, справлю.

Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал пахать.

– На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, – пригласил он, указывая на лесок вплоть у конца полосы.

Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него.

– Из какой деревни?

– Из Ботвиньина.

– Далече?

– Вон маячит на горке. – И он показал мне.

– Что же так далеко от дома пашешь?

– Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся.

– Как нанялся, на лето?

– Не, посеять нанялся – вспахать, передвоить, как должно.

– Что же, у него земли много?

– Да мер двадцать высевает.

– Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь.

– Да кобыла ничего, – говорит он с спокойной гордостью.

Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких редко видишь у крестьян.

– Верно, живешь в людях, извозом занимаешься?

– Не, дома, один и хозяин.

– Такой молодой?

– Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, – сказал он с спокойным сознанием своего достоинства.

– Женат?

– Нет.

– Так кто же у тебя по домашности?

– А матушка?

– И корова есть?

– Коров две.

– Вот как! Сколько же тебе лет? – спросил я.