Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Альберт

12.

Между гостями произошло смятенiе. Почтенный гость Аленинъ былъ обиженъ и старался скрыть это. Хозяинъ дома не зналъ, что д?лать. – Въ первую минуту слова Нехлюдова тронули его; но скоро онъ вспомнилъ свою обязанность хозяина дома и, проклиная и Алберта, и Нехлюдова съ его запальчивостью, подс?лъ къ почтенному гостю и повелъ разговоръ о общихъ знакомыхъ; но Аленинъ не слушалъ его и, не дождавшись ужина, взялъ шапку и поднялся. Несмотря на уговариванья Делесова, онъ весьма холодно пожалъ ему руку, особенно учтиво, проходя гостиную, включилъ въ одинъ поклонъ Алберта и Нехлюдова и вышелъ. Остальные гости, посид?въ немного, тоже скоро разъ?хались. Албертъ, над?въ свою альмавиву, поплелся за ними. Делесовъ и не подумалъ его удерживать, такъ его занимала и мучала непрiятность Нехлюдова съ Аленинымъ, происшедшая у него въ дом?.

Оставшись одинъ, онъ долго ходилъ по комнат?, досадуя на Нехлюдова. Было множество мелкихъ соображенiй, по которымъ это д?ло было ему крайне непрiятно. И знакомства Аленина, и толки, и положенiе въ св?т?, притомъ онъ с?дой, им?етъ такую изв?стность, сд?лалъ мн? особую честь, исключенiе, прi?хавъ ко мн?, и вдругъ такая исторiя. Да просто нехорошо! Впрочемъ Нехлюдовъ хорошо говорилъ, думалъ онъ. Да зач?мъ же грубо-то, вотъ что. Вс? эти господа такiе. И снова онъ повторялъ въ памяти споръ Аленина съ Нехлюдовым и воображалъ, какъ бы это вовсе не могло случиться и какъ бы онъ могъ противуд?йствовать этому, сказав то-то и то-то и получивъ въ отв?тъ то-то и то-то. – Потомъ онъ сталъ думать о томъ, какъ замять это д?ло, и посл? долгихъ соображенiй р?шилъ завтра ?хать къ одной дам?, которая очень дружна съ Аленинымъ, а потомъ н?сколько разъ сряду быть на его музыкальномъ вечер?. —

– Гд?-то нашъ Н?мецъ ночевать будетъ? – сказалъ Захаръ, разд?вая барина: – даже жаль стало, какъ вс? господа с?ли по каретамъ, а онъ по морозцу въ своей епанч? п?шечкомъ поплелся.

– А холодно на двор?? – спросилъ Делесовъ. Ему завтра надо было много ?здить.

– Страшный морозъ, Дмитрiй Иванычъ. – Скоро еще дровъ купить надо....

Албертъ въ это время, спрятавъ голову въ плечи, б?жалъ по направленiю къ Анн? Ивановн?, гд? онъ над?ялся переночевать нынче.

– Очень, очень хорошо говорилъ, – разсуждалъ онъ самъ съ собою. – Обо мн? говорилъ, я понялъ, сейчасъ понялъ. – Горячiй молодой челов?къ и аристократъ, это видно. Я, когда мы выходили, поц?ловалъ его. Онъ очень, очень мн? понравился. Да и хозяинъ славный, славный, угостилъ, такъ что даже совс?мъ не холодно. Хорошо, что онъ меня не удерживалъ. Я ужъ не могу, только ему непрiятно бы было, – разсуждалъ онъ, все ускоряя и ускоряя шагъ и засунувъ руки въ карманы, локтями закутывая свой плащъ. – Теперь Анна Ивановна, в?рно есть гости, опять я поиграю имъ, танцовать будемъ, будемъ веселиться!....

Съ такими мыслями онъ доб?жалъ до Анны Ивановны, калитка была отперта, н?сколько саней стояло около нея, и изъ с?ней падалъ св?тъ на сн?гъ двора. – Такъ и есть, еще есть гости, – подумалъ онъ и постучался. Лицо Анны Ивановны высунулось изъ-за р?шетки.

– А – это вы, Албертъ!

– Я, моя прелестница, – отв?чалъ онъ, улыбаясь.

– Колосовъ тутъ, идите! – отв?чала Анна Ивановна, съ озабоченнымъ видомъ оглядываясь назадъ и не отв?чая на улыбку Алберта. Колосовъ былъ изв?стный петербургской богачъ. Албертъ понялъ, что нельзя, пожалъ плечами и еще разъ улыбнулся.

– Ну до другаго раза, – сказалъ онъ, – прощайте.

– Жалко, что нельзя пустить, онъ не любитъ постороннихъ, – сказала Анна Ивановна, – гд? же вы переночуете?

[31 - На полях, против места, начинающегося со слов: О, у меня м?стъ много, кончая: проскользнулъ въ калитку. написано: черезъ мостъ, ночь!] – О, у меня м?стъ много, прощайте, – и Албертъ пошелъ назадъ.

– Куда? – представилось ему. – Э! все равно, только бы спать поскор?е, къ дворнику на Гороховую. Маршъ, – и онъ поб?жалъ туда.

Дворникъ, завернувшись въ тулупъ, спалъ на лавк? у воротъ. – Албертъ постоялъ, радуясь, посмотр?лъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не р?шившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темнот?, какъ домашнiй челов?къ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостен?лыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себ?: – Теперь славно! Спать! – Но какъ и у вс?хъ, прежде ч?мъ заснуть, въ голов? его стали появляться воспоминанiя о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какiе отрывки жизни, перебивающiе одн? другiя. —

– Ого-го! Какъ онъ поклонился, – думалъ онъ объ Аленин?, – строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не зам?чаю; н?тъ, я все зам?чаю. Что ежели бы мн? когда-нибудь встр?титься съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы ум?лъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 милiона съ половиной. О, какъ бы я ум?лъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италiи. – Тутъ ему представилась декорацiя петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. – Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и д?ти тутъ б?гаютъ. Н?тъ, не надо д?тей? Зач?мъ д?ти матери? У вс?хъ насъ одинъ отецъ – Богъ. Ну, и сид?лъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и ц?ловалъ и потомъ зап?лъ бы. – Тутъ въ голов? его зап?ла серенада Донъ-Жуана. – Она бы упала мн? на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и дв? расходящiяся хроматическiя гаммы, впадающiя въ еще бол?е страшный акордъ. Буря, б?гутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Н?тъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодiя, ее подхватываютъ хоромъ д?вицы въ б?ленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодiя все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. – Въ сара? слышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ голов? его составлялись мелодiи одна прелестн?е другой, которыя п?ли то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодiя принимала все бол?е и бол?е строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.

– Смерть! – подумалъ онъ: – идетъ, подвигается тихими, м?рными шагами и все, все бл?дн?етъ, вс? радости изчезаютъ и въ зам?нъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно ц?лое, блестящее и громадное.

– Туда, туда. Скор?е надо. Сколько тутъ нужно помнить, д?лать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мн? не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Н?тъ и не можетъ быть зд?сь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, н?тъ этаго счастiя ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, разв? не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ св?т?, не то, совс?мъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италiи, на берегу моря, гд? апельсины и гд? она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть… т?мъ лучше. Иди! Вотъ она! – Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо мiра – полное забвенье.[32 - Зачеркнуто: уничтоженiе сознанья.]

Гр. Л. Н. Толстой.

5 Октября

Ясная Поляна.

–

Комментарии Н. М. Мендельсона

АЛЬБЕРТ.

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ.

Зимой 1856/57 гг. Толстой, как это видно из его Дневников, особенно сильно увлекался искусством и много размышлял о нем. Он часто слушал музыку: и в опере, и в концертах, и в частных домах. Он вел эстетические беседы с В. П. Боткиным (например, на тему, представляет ли себе поэт читателя или нет. Дневник, 17 ноября 1856 г.). Ему хочется поскорее расстаться с журналами, чтобы писать так, как он теперь начинает думать об искусстве – «ужасно высоко и чисто». (Дневник, 23 ноября 1856 г.) Ему нравятся статьи Белинского о Пушкине. Он рыдает «беспричинными, но блаженными поэтическими слезами» от стихов Пушкина, прочтенных ему Панаевым (Дневник, 4 января, 1857 г.).

В это-то время обостренно-повышенного интереса Толстого к искусству он встретился с человеком, который произвел на него сильное впечатление и послужил толчком к созданию «Альберта».

5 января 1857 г. в Дневнике Толстого записано: …«поехал в б[ардель]. Грустное впечатление. Скрыпач». Через день, 7 января, Дневник называет скрипача по имени и говорит о возникшем художественном замысле: «История Кизеветтера подмывает меня».

В работе В. И. Срезневского,[33 - В. И. Срезневский. «Георг Кизеветтер, скрипач Петербургских театров (к истории творчества Л. Н. Толстого). 1857/58» – «Толстой. 1850—1860. Материалы. Статьи. Редакция В. И. Срезневского. Труды Толстовского музея Академии наук СССР». Л. 1927.] на основании документов из архива б. императорских театров, даны сведения о скрипаче Георге Кизеветтере, Ганноверском уроженце, уволенном после десятилетней службы в оркестре петербургской оперы, и показано, что данные формуляра Кизеветтера очень сходны с тем, что говорит Толстой о своем скрипаче в первой редакции повести.

8 и 10 января, перед самым отъездом Толстого в Москву, Кизеветтер был у него в доме. Запись 8 января говорит о новом знакомом Толстого: «Он умен, гениален и здрав. Он гениальный юродивый. Играл прелестно». Впечатления от Кизеветтера 10 января колеблются: «Пришел Кизеветтер, – ужасно пьян. Играл плохо». Возвратившись вечером от знакомых, где, между прочим, «генерал кричал при музыке», Толстой записывает: «Кизеветтер спящий, – труп… Кизеветтер глубоко тронул меня».

По дороге в Москву и приехав туда, Толстой все время переживает встречу с «гениальным юродивым».

12 января он записывает в Дневнике: «Три поэта: Жемчужников,[34 - В. И. Срезневский предполагает, что речь идет о Льве Михайловиче Жемчужникове.] есть сила выражения, искра мала, пьет из других. 2) Кизеветтер, огонь и нет силы. Я) Художник ценит и того, и другого и говорит, что сгорел». В тот же день, перечисляя, что он должен «писать не останавливаясь каждый день», Толстой, на ряду с другими пятью произведениями, упоминает и «П[ропащего]».

Толстой, несомненно, на пороге к тому, чтоб начать работать над повестью: у него уже есть заглавие для нее, а следующие слова, занесенные в Дневник того же 12 января, могут быть рассматриваемы и как отметка о действительно бывшем факте, и как первоначальная литературная обработка этого факта для предполагаемой повести. Толстой пишет: «Русский добросовестный художник в конце злится на того, который видит притворство, и на Жемчуж[никова] и говорит: тот, кого мы видим в соплях, царь и велик, он сгорел, а ты не сгоришь. Говорят, Севастоп[ольские] герои все там, а здесь герои не все. Дар огромный, надо осторожно обращаться с ним, сожжешь других и себя, и сам заплакал при барышне». В XIII гл. I ред. повести и в XI гл. III ред., в речах художника и Нехлюдова, почти буквально повторяются слова «добросовестного художника» из Дневника.

Такой же характер носит запись под 26 января: «Он рассказывает свою историю и ночь в театре, которая его потревожила в рассудке. – Он боится всех и стыдится – виноват. – Он запутался в жизни, так что боится возвратиться, одно спасенье забыться. В то время, как он пробует, он рассказывает историю. Последний вечер, художник видит его с поэтической точки. Другой – подозревает его. Я прошу его опомниться. – Heт, прекрасно. Wie sch?n!».[35 - [Как красиво!]]

29 января, в день выезда за границу, Толстой отмечает: «Я недовольно самостоятелен, однако обдумал много Пропащего».

3 февраля ему «кажется, что Пропащий совсем готов», а 10/22 февраля он пишет В. П. Боткину из Парижа: «Этот же месяц надеюсь здесь кончить Кизеветтера, который в продолжение дороги так вырос, что уже кажется не по силам. Авось к Апрельской книжке поспеет».[36 - «Толстой. Памятники творчества и жизни». 4. Редакция В. И. Срезневского. Стр. 17.]

Едва ли можно согласиться с тем, что работа над повестью, еще до приезда в Париж, была «действительным писаньем», и что Толстой еще в Москве читал приятелям первый его набросок, как предполагает В. И. Срезневский в упомянутой статье о Георге Кизеветтере (в более раннем комментарии к цитированному письму на имя Боткина он держится другого мнения). Говоря, что „«Пропащий» совсем готов»“, Толстой мог разуметь окончание предварительной, внутренней работы над повестью и так же мыслить начало своего труда, когда сообщал Боткину о надежде скоро кончить повесть за границей.

После неоднократных упоминаний о работе над «Пропащим» за границей, Толстой, будучи в Дижоне, записывает в Дневнике под

: «Кончил набрасыванье Пропащего, – что выйдет, не знаю. Не нравится».

Не понравилась повесть и Тургеневу, которому автор прочел ее на другой день: «он остался холоден», отмечает Толстой.

Прочтенное Тургеневу – текст автографа, описываемого нами далее (1), представляющий первую редакцию повести.

5 апреля, в Париже, повесть появляется в Дневнике Толстого под новым заглавием: «Немного пописал Повреж[денного]». Работа была прервана тяжелыми впечатлениями смертной казни, при которой Толстой присутствовал, и скорым отъездом в Швейцарию.

6 мая, уже в Швейцарии, повесть упоминается вновь: «Перечел Кизеветтера. Хорошо».

Одобрительный отзыв относился, вероятно, к замыслу повести, а не к его выполнению, потому что 7 мая читаем: «Немного пописал Повреж[денного] опять сначала».

Неоднократные заметки дневника за май и июнь говорят об очень напряженной работе, а под 24 июня Толстой записывает: «Читал Боткину Поврежденного. Действительно, это плохо».

За отсутствием данных трудно решить, читал ли Толстой Боткину повесть, доведенную до конца, или только часть ее. Мы предполагаем последнее и считаем, что читанное Боткину – текст автографа (2), описанного ниже, представляющий вторую, незаконченную редакцию повести.

Через три дня после чтения Боткину, 27 июня, повесть появляется в Дневнике опять с новым заглавием: «Немного пописал Погибш[его]».

До возвращения в Россию (11 августа нов. ст.) работа над «Погибшим» шла урывками, перебивалась писанием «Отъеззжего поля», «Люцерна». Не сразу принялся Толстой за него и в России. Лишь 6 сентября, почти через месяц после приезда в Ясную поляну, встречается упоминание о «Погибшем», если не считать, что к нему же относится запись 16 августа: «Лень писать с подробностями, хотелось бы всё писать огненными чертами».