Из рассказов Иоганна Петера Айхёрнхена

«Тебе кого надо, дедушка? – отряхивая руки, спросил его вышедший из ворот мастеровой, – Что ты тут ищешь, а?»

Клаус молча прищурился. Мастеровой поймал его взгляд, слегка склонил голову набок и снисходительно улыбнулся.

«Хочешь что-то купить, никак?»

Старик покачал головой.

«Мне нужна Хельма… Хельма Рюстер… как бы ее увидеть?»

Мастеровой вдруг выпрямился, взгляд его на какой-то миг стал испытующе-серьезным – но тут же расплылся в новой, широченной улыбке, какой улыбаются разве что маленьким детям, сморозившим какую-нибудь отчаянно-милую глупость.

«Госпожа Рюстер?.. так ведь нету ее… шесть лет как померла хозяйка-то наша… как же ты не знаешь, дедушка?.. Вон, сыновья ее, если хочешь, зайди, они тебе скажут…»

Сказав это, мастеровой залился безудержным хохотом. Не дожидаясь, пока он успокоится, палач повернулся кругом и пошел прочь – сперва торопливо, но после, свернув на первом же повороте, сбавил шаг, а там и вовсе остановился, успокаивая дыхание и приходя в себя. Ему было страшно.

Домой он возвращаться не стал. Вместо этого завалился в первую из попавшихся на пути таверен – из тех, куда обычно заглядывала более приличная публика, нежели толпилась в облюбованной Клаусом пивной. Здесь можно было нагрузиться не одним только пивом, – и палач не преминул воспользоваться таковой возможностью, опрокидывая в себя бокал за бокалом португальского вина, – лишь бы унять поскорее этот немыслимый, неожиданный, незаслуженный ужас.

«Что ж это мне… будто знамение какое… или, получается, предупреждение?.. да только в чем?»

Вот он растерянно глядит по сторонам пьяным взором, замечает вскользь, как какая-то молодая компания, заняв соседний стол и с трудом за ним уместившись, то и дело произносит здравицы – сопровождая их, как водится, поднятием бокалов ввысь и взрывами нестройного хохота. Ближе всех спиной к палачу сидит богато одетая дама, ее густые красивые волосы убраны высокой копной, перехвачены широким серпообразным гребнем и поверх этого повязаны разноцветными шелковыми лентами – точь-в-точь копна пшеницы или башня на каком-то старинном ожившем гербе. Клаус видит прелестную оголенную шею, видит и тут же находит нужную линию между третьим и вторым позвонком, эпистрофеем, там, где следует наносить декапитирующий удар. Вздрагивает, поймав себя на этой мысли, качает головой и поспешно отпивает вина:

«Отчего же она… ну, ладно… пусть и покойница, но что ж из того… не иди со мной, сказала… стало быть не время еще, ясно дело… и то хорошо… всякому охота время тянуть, кто ж спорит… ну, а так… а так, чего там – любому из нас предстоит… не убежишь никуда… и это милость еще, коли на эшафоте – уж кто-кто, а я-то не длил ничьих мучений… р-раз – и все тут… и это, всяк, не то, что стонать от жуткой боли месяц напролет, прежде чем отдать концы… пусть даже и в собственной измятой постели… эка радость!..»

Он заказал еще бокал, осушил его едва ли не в один глоток, с шумом поставил на стол.

«В сущности, им благодарными следует быть… как в старые времена, когда палачу денег давали… ради остроты топора… теперь же манкируют – для того, что я и без денег прилежен… и всякий же раз без напоминания наточу как надо…»

Он вдруг поднял голову, словно почувствовав, что наткнулся на верную мысль, дарующую, наконец, столь желанное освобождение, покой:

«Да, ведь и в самом деле!.. Коли бы пришли все ко мне, как давеча Хельма… коли бы пришли да спасибо сказали… кто же, как не они?.. кто ж еще вспомнит меня в этом поганом городе… беспечном и бестолковом…»

Клаус допил остаток, поднялся и вышел прочь. Солнце еще пекло вовсю, на жаре выпитое португальское тут же сказало свое слово, и старику стало неуютно донельзя, – хоронясь в тени домов и с трудом переставляя ноги, он медленным шагом двинулся восвояси. Сердце стучало так, словно бы попало по недосмотру в чужую грудную клетку и изо все сил желало исправить допущенную ошибку, – палач сперва подумал, что тут недолго и отдать концы, но немедленно вспомнил свои недавние размышления, усмехнулся и успокоился.

«Нет уж… коли покойница велела остаться… то так и будет… не настал еще час, видать… что-то еще подвернется, открывай ворота!»

Добравшись, наконец, до своей двери, он нырнул внутрь, как жарким летом ныряют в омут, – ни на что не глядя и уповая лишь на спасительную прохладу. Служанки не было – должно быть, сбежала куда-то, пользуясь отсутствием хозяина. Ничего вокруг не замечая, палач добрался до своей кровати, разулся и тут же повалился на нее навзничь. Сердце стучало, как прежде, но все-таки стало легче, старик подумал даже, что стоит подняться и налить себе воды. Он успел подумать еще о чем-то, прежде чем услышал какую-то возню у входа в дом, – хлопнула дверь, которую он, как видно, забыл закрыть, затем послышались шаги.

Решив в первый момент, что это вернулась служанка, он, однако, тут же понял, что ошибся: шаги были явно не ее, да и вообще – коли судить по звуку, в дом вошел не один человек, а несколько. Сколько именно – палач не разобрал, но странным образом не испытал и тени испуга. Напротив, он торопливо поднялся и в каком-то, едва ли не веселом азарте поспешил навстречу незваным гостям – кем бы они при этом ни оказались.

…Это была пестрая во всех смыслах компания или, лучше, маленькая толпа – два или три десятка мужчин по преимуществу – хотя были и женщины, три или четыре, а может, даже и несколько больше, трудно сказать с точностью. Ввалившись, они принялись приветствовать хозяина несвязным хором голосов, – теснимый ими, Клаус отступил к стене, но, едва почувствовав спиной опору, тут же протянул к ним руки:

«А… вот вы и явились ко мне… мои дорогие… Ну, что ж, ну, что ж… приветствую вас… давненько не виделись… право, даже соскучился по вам, можно сказать…»

Лицо старика и в самом деле словно бы просветлело.

«Как же я… но, позвольте… я ведь помню вас всех!.. Ну, надо же – помню едва ли не каждого.»

Он шагнул вперед, гости расступились, и Клаус вывел за руки затерявшегося во втором ряду невысокого здоровяка, очень широкого в плечах.

«О, Гюнтер Колода! И ты меня почтил! Небось, не знаешь, что дорог мне по-особому, – покойная Магда моя как раз согласилась за меня пойти… ровнехонько на следующий день, как я бошку твою бедовую оттяпал! Так и запомнилось, так и встает перед взором – Гюнтер Колода, головой на колоде, и Магда моя со своим папашей… я еще его долги оплатил потом по договору…»

Палач захохотал как-то по-птичьи, перебивчивым стариковским клекотом.

«А вот и господин советник Апфельбаум! – он выманил другого мужчину, высокого и худощавого, – И вы здесь, конечно! Помню, помню ваш день, словно бы вчера он был, ей-богу! Две тому причины – первая, верите ли, такая – вдруг показалось мне тогда, что топор не наточил как подобает… и что вот сейчас размахнусь – а с одного удара и не осилю. Переживал за вас, как за родного, все равно! Ну а вторая причина – она уж моя полностью: первенец мой накануне родился, долгожданный. Уж как рад я был – не передать. Оттого, видать, и рассеян слегка – вот и терзался мыслью дурацкой, про топор недоточенный. Да только нету уже моего сыночка… ни того, ни младшего.»

Он смахнул сиротливую слезу с правого века.

«А, кстати, ведь и младшенький – тоже того… службою моею был отмечен при рождении… Ну-ка, Берта Отравительница, подойди поближе… дай в глаза твои бездонные загляну… помнишь небось, как ты спросила, не помешают ли волосы, а я ответил, что нет, определенно не помешают… и с тем ты на колени опустилась – а волосы и вправду были роскошные донельзя… густые, и цветом – прямо смола застывшая! Я за них потом твою голову и поднял – народу показать, чтобы не сомневался никто.»

«Ну, кто тут еще?» – встав посреди казненных, он обвел их взглядом, – «Кто еще хотел бы мне напомнить что-нибудь?»

В ответ возникло какое-то бормотание, гости зашевелились и словно бы вытолкнули из заднего ряда молодого, довольно высокого мужчину, одетого в лохмотья, определенно, бывшие когда-то военным мундиром. Оказавшись не по своей воле впереди всех, мужчина принялся пугливо озираться, однако, не встретив поддержки у окружающих, принужден был повернуть голову к Клаусу.

«А ты кто таков? Что-то не признать мне тебя… Вот же не вспомню, когда это отсек я твою кудрявую бошку…»

Палач сощурился озадаченно. Мужчина в ответ принялся говорить что-то – быстро-быстро, проглатывая слова, да к тому же еще и на непонятном палачу языке.

«Что это он? По-каковски лепечет?»

«Да он француз!» – подсказал кто-то из первого ряда.

«А что говорит? Понимает ли здесь кто-нибудь?»

«Говорит, что сожалеет о чем-то. Для того и пришел, мол, чтобы сказать, что сожалеет.»

«О чем же он сожалеет? Да кто он такой, прости, господи, спросите-ка у него, уж сделайте мне любезность!»

Вызвавшийся переводчиком Август Шваб, некогда ограбивший, убив при этом служку, ризницу кафедрального собора и за это казненный, протиснулся вплотную к французу и, задрав голову (француз оказался сильно выше ростом), принялся говорить ему что-то, как все надеялись, на его языке. Видимо, он все же делал это не слишком искусно, – француз явно не с первого звука стал его понимать – но все же диалог у них наладился как-то: сперва француз ответил Швабу, повторив одно и то же по нескольку раз, а после уже Шваб, как мог, перевел Клаусу:

«Этот человек – французский капрал, которому вы, наш господин, изволили выпустить кишки своим багинетом прежде еще, чем оказались в нашем городе.»

Палач изумился:

«Правда, никак? Так это ж, выходит, еще с войны… когда я… о, боже мой! как же давно это все… каким же молодым я был тогда!»

Движимый неясным порывом, Клаус вдруг обнял француза за плечи, прижал его к себе – но в этот момент что-то словно бы щелкнуло у бывшего палача в мозгу, словно бы наступила вдруг ночь, мягкая и бархатная ночь, подобная самому крепкому и самому темному пиву.

Возвратившись домой, служанка нашла своего хозяина мертвым. Он лежал на кровати полностью одетым, рот его был открыт так, словно бы в последние мгновения ему не хватало воздуха – или, быть может, он хотел позвать на помощь, но сил уже недоставало.

Похоронили его вне городских стен. Принадлежавший палачу дом городской совет продал с торгов. Денег, впрочем, выручили немного: трудно было найти покупателя.

Метель

Молодые люди – пробный экземпляр природы.

И. В. Гёте, «Максимы и рефлексии»

…Так вот, надобно вам знать, что племянник мой, Эвальд Гюнтер Вольф, окончив курс университета в Халле, не сподобился изобрести ничего лучше, как уехать надолго в Россию. Уж и не ведаю, что его тогда сподвигло к этому – всего вернее, виды детства, когда через город наш прошествовала русская гвардия, спеша сложить свои головы в войне с Бонапартом. Признаюсь, это было действительно дивное зрелище – сродни параду римских гладиаторов на камнях Колизея, morituri te salutant – все шли пешими, даже офицеры, все в парадных мундирах и с абсолютно равнодушными к судьбе праздничными лицами. Надо думать, ребенка все это особо впечатлило, и позже, повзрослев, он вдруг ощутил острую нужду увидеть этих людей вновь, увидеть непосредственно в стране их обитания и даже, в меру своих сил, поспособствовать их движению в Европу – примерно так же, как некогда способствовали движению на Запад полков царя наши поставщики фуража и продовольствия.