Из рассказов Иоганна Петера Айхёрнхена

Решив так, бедолага Эвальд принялся наводить справки, выправил паспорт и, найдя то, что искал, отправился в неведомые края навстречу приключениям – ведомый, впрочем, не одним лишь любопытством, согретым чувством благой миссии, но также и более прозаичными упованиями, кои принято измерять серебром.

Как известно, жизнь обычно довольно бесцеремонна с молодыми людьми. Первоначальные планы моего племянника, как-то вращавшиеся вокруг учрежденных в России университетов, довольно быстро сошли на нет. Сунувшись туда и сюда, он, в конце концов, не нашел иного, как наняться учителем немецкого и французского к детям одного из богатых русских землевладельцев – причем, ехать к этому его нанимателю предстояло отнюдь не в Петербург и даже не в нелепую Москву, расположенную посреди унылых русских равнин, а чуть ли не в самую Сибирь. Тамошний городок (от которого, впрочем, до цели путешествия лежало еще несколько десятков миль по плохим дорогам) так и звался – Сибирск или, кажется, Симбирск, что и означает по-русски – ворота в Сибирь. Каковая, как видно из этого названия, начинается от тех мест совсем неподалеку.

Стоит вообразить моего Эвальда, кое-как понимающего по-русски несколько слов, но все же отправившегося смело в эту Симбирскую провинцию ровно посреди зимы – когда не то, что иностранцы, но даже сами русские крестьяне предпочитают неделями не покидать своих жилищ, обогреваясь там в объятиях со своим скотом.

Время течет как-то по-особому в тех местах. Эвальду предстояло доехать посредством императорской почты до некой станции, откуда его должен был забрать высланный из поместья экипаж. Станции эти называются по-русски «ям» – что в переводе значит Grube, то есть яма. И это неспроста: нередко путешественнику доводится просиживать в таких ямах неделями, дожидаясь дальнейшего движения. Это действительно, словно бы охотничья яма, ловушка.

В общем, Эвальд вполне благополучно добрался до предписанного ему яма и, как и следовало ожидать, не обнаружил там никого, помимо управлявшего станцией мелкого чиновника, его прислуги и сменяющих друг друга почтовых возничих, именуемых ямщиками, то есть – вызволяющими из ямы. Не будучи уверен, что смотритель станции правильно понимает суть его положения (тот знал по-немецки еще хуже, нежели Эвальд – по-русски) мой несчастный племянник сперва волновался изрядно – однако же для смотрителя, как видно, все, что может случиться, уже случалось и по многу раз: не выказав ни малейшего беспокойства и не досаждая избыточным любопытством, он предоставил нашему незадачливому путешественнику сравнительно опрятную комнату с застеленной кроватью и почти полным отсутствием кровососущих насекомых (нечастое в России благо). Помимо этого, Эвальду дали понять, что смотритель готов кормить и поить его за небольшую плату – оставалось лишь довериться судьбе и, водрузив, в ожидании экипажа из имения генерала Левашова, себя на кровать, полистывать французский роман, лаская ум сознанием того, что находишься сейчас на равном расстоянии и от Парижа, и от Японии.

Иного занятия, и в самом деле, не имелось: погода не благоприятствовала прогулкам даже по скучным окрестностям этой станции. Мало того, что было холодно, так еще и почти постоянно дул сильный ветер, в изобилии засыпавший все вокруг колючим снегом.

Так прошел день, чтение Эвальду порядком наскучило, хотелось общения с человеческим существом – хотя бы даже и со смотрителем станции, тем более, что и последний, похоже томился от тоски и безделья: несколько раз он даже пытался завязать разговор, словно бы забывая о возвышавшейся между ними непреодолимой языковой преграде – наконец, в очередной раз осознав тщетность подобных поползновений, махнул рукой и куда-то исчез – Эвальд вернулся было к своему роману, но тут смотритель опять заглянул в его комнату, причем лицо его теперь несло на себе какую-то игривую, или лучше сказать – плутовскую маску. Он поманил молодого человека, и тот подчинился.

Они вышли в общее помещение, которое у русских зовется горница – что значит «маленький город», St?dtchen, поскольку там зимою обычно люди встречаются друг с другом, словно бы на улицах города. Посреди горницы помещался круглый стол, смотритель знаками пригласил Эвальда занять за ним место, сам уселся напротив и что-то крикнул своей прислуге. Та принялась выносить кушанья – причем, все разом, во французской манере, а не последовательно, как принято по русскому обычаю. Тем не менее, все блюда были русские – весьма жирные и тщательно, избыточно вываренные с малым присутствием пряностей, до полного исчезновения следов естественного оттенка овощей и телятины – впрочем, Эвальду уже представлялся до этого случай познакомиться с русской кухней: в силу своей юношеской беззаботности, он находил ее произведения сытными и при этом даже довольно приятными на вкус – не задумываясь ни на мгновение о нездоровье подобной еды, с годами неминуемо приводящей к истощению желчи и ожирению сердца.

Таким образом, стол был в скором времени накрыт и в его центре, словно сторожевая башня старинного замка, возвышалась большущая бутыль белого мутного стекла без надписей, наполненная на три четверти. Это была водка, русский шнапс, называемый в той стране Wei?wein – видимо, чтобы скрыть от ушей моралистов истинную крепость и разрушительность напитка. Мой племянник, обладавший от природы некоторой проницательностью, тут же понял, что удостоился сейчас личного приглашения смотрителя и что теперь он в приватных гостях, а стало быть, к заключенному давеча контракту на проживание все происходящее отношения не имеет, никак не ущемляя кошелек небогатого путешественника. Воспряв духом, он последовал примеру своего хозяина и приступил к телятине со всем прочим. Таким образом, они принялись пировать вдвоем, делая упор на это самое русское белое вино – лишь с первого глотка показавшееся Эвальду дурно очищенным. Пригубив его повторно, он уже нашел сей напиток вполне терпимым, а далее и вовсе перестал замечать его вкус – всякий раз, следуя за смотрителем и опрокидывая рюмку в себя решительным движением руки, которую спешил таким образом высвободить ради куска мяса.

Зимние трапезы в тех краях длятся неимоверно долго и в чем-то обнаруживают подобие римским пирам – в которых участники делали перерывы, даже покидали на время место пиршества, дабы размять ноги и встряхнуть отягощенное пищей чрево – но всякий раз возвращались к своему вину и яствам. Так же обстояло и у наших двоих – причем, рискуя вас удивить, скажу, что они при этом общались и по-своему довольно ладно! Еще в самом начале застолья смотритель вздумал учить Эвальда своему языку, указывая на окружающие его предметы и называя их – почти как Господь в саду Эдемском. Эвальд с радостью повторял за своим хозяином, обнаружившим, как видно, изрядный педагогический дар. Всего каких-то пару часов спустя молодому человеку уже казалось, что пропасти меж ними нет и можно вполне делиться протяженными и тонкими мыслями – не важно, на каком языке изложенными: хоть по-русски, хоть немецкой речью. Когда еще через час пришло известие о том, что прибыл долгожданный возок от генерала Левашова, оба и глазом не моргнули – разлили еще по рюмке и тут же сосредоточенно употребили разлитое, причем, каждый при этом произнес на своем языке что-то вроде благословения в добрый путь.

И, признаться, таковое было более чем уместно: погода за окнами горницы никак не склоняла к продолжению путешествия, шел густой снег, выл ветер, на улице было довольно темно, невзирая на дневной час. Левашовский возчик Петруха (по-нашему, примерно, как Gro?er Peter) вошел с мороза в горницу, снял шапку, перекрестился на икону и, поклонившись, стал в чем-то сбивчиво оправдываться перед смотрителем. Тот лишь степенно кивал, слушая с серьезным лицом, затем сделал возчику знак замолчать и, обернувшись к Эвальду, принялся, как видно, пересказывать ему эту речь – молодой человек мало что понял помимо того, что возчику и лошадям необходим отдых. Затем Петруха удалился, и пир возобновился в прежнем своем обыкновении.

Когда еще через два часа Петруха заглянул к ним вновь, Эвальд пребывал в настроении воистину романтическом: все ему казалось по плечу, всякое препятствие преодолимо, а всякое затруднение – лишь повод к умножению чести. Словом, дожидаться погоды он не пожелал – о чем недвусмысленно объяснил знаками всем присутствующим и те, делать нечего, покорились его воле. Петруха лишь покачал головой и что-то пробурчал себе в бороду, смотритель же сперва выпятил нижнюю губу, затем опомнился, шагнул к столу, быстро налил себе водки и немедленно выпил. Не без труда повелевая собственными ногами, Эвальд последовал его примеру – и уже сорок минут спустя сидел в возке и кутал ноги в медвежью полость. Добрый смотритель, провожая своего гостя, стоял теперь на крыльце и качал головой. Когда все приготовления были завершены, он истово перекрестил отбывающих, произнес сбивающимся голосом «С богом!» но, едва возок тронулся, поспешно удалился в дом – отогреваться.

Поначалу дорога не предвещала ничего дурного – сани легко скользили по нетронутому снегу, казалось, стало даже теплее – как всегда становится после обильного снегопада. Довольный, что проявил уместную настойчивость, Эвальд ехал в приятной полудреме – неясные мечты то и дело всплывали в его напитанном винными парами мозгу, всплывали и кружились там медленным и чинным танцем, лишь изредка задевая друг друга, столкнувшись, медленно расходились в разные стороны или же, сцепляясь, двигались затем вместе – словно бы льдинки на весенней реке.

Он не сразу заметил, как погода начала ухудшаться. Вновь пошел снег, сильный ветер гнал его практически горизонтально – слепя глаза и даже проталкивая холодные дерзкие кристаллы под одежду. Начало темнеть, и Эвальд поневоле задумался о том, как возчик станет теперь находить дорогу.

Тому, кажется, и в правду было нелегко: через четверть часа пути сквозь пургу он остановил возок, слез с облучка, утопая в снегу прошел вперед шагов на тридцать, какое-то время стоял там, оглядываясь по сторонам и притаптываясь, затем вернулся, поправил упряжь и, взгромоздившись на прежнее место, обернулся к своему седоку: «Кажется, сбились, барин». Эвальд хорошо запомнил эти слова и, разумеется, понял их совместный смысл.

Двинулись дальше. Теперь лошади шли с трудом, то и дело проваливаясь едва ли не по оглоблю. Несколько раз они почти опрокинули возок – Эвальд принужден был слезть и, придерживая его край, какое-то время идти рядом пешим.

Надо ли говорить, что настроение его изменилось решительным образом. Нет, ему все еще не было страшно: происходящее по-прежнему казалось моему племяннику удивительным, почти сказочным приключением – но приключением, в котором теперь имеется место и для высокого подвига, и для одинокой романтической гибели на краю Земли. Он словно бы глядел на себя со стороны или, лучше, читал о самом себе французский роман – подобный тому, что скрашивал ему часы ожидания на почтовой станции.

Тем временем дело принимало совсем уж незавидный оборот. Потеряв всякое представление о дороге, Петруха направлял возок наугад – мечтая лишь о том, чтобы выбраться к людям прежде, чем лошади вовсе выбьются из сил. Он что-то бубнил себе под нос, иногда довольно громко ругался или же, потеряв самообладание, хлестал лошадей: но все было тщетно – они едва передвигали ноги, а подступающая тьма не сулила ничего хорошего.

Наконец и вовсе настала ночь, а вместе с ней, слава богу, прекратился снегопад. Ветер вдруг стих, на очистившемся небе проступили Луна и звезды. Мороз при этом ощутимо усилился – Эвальд вдруг почувствовал, что продрог насквозь и что малодушие помаленьку находит дорогу к его сердцу: тонким своим голоском оно словно бы зудило и зудило, склоняя признать, что он, Эвальд Гюнтер Вольф, сейчас готов отдать самые хрустальные свои мечты только за возможность оказаться где-нибудь в тепле и безопасности.

Как бы то ни было, судьба тогда все-таки сжалилась над нашими путниками – ближе к полуночи Петруха наткнулся на какие-то, лишь одному ему понятные, знаки, приободрился, и некоторое время спустя возок наш въехал в деревню, проступавшую черными силуэтами приземистых изб на фоне черного же неба. Здесь все уже спали и явно не желали просыпаться – даже собаки не залаяли.

Где-то горел огонек: Петруха вытянул шею и прищурился.

«В церкви кто-то… чудно… – пробормотал он с нотками удивления, после чего пустил возок в ту сторону. – Это Волостниковка – село-то. Далеко ж мы забрали-то в бок! Тут уж и заночевать придется, делать нечего! Я, вот, отвезу тебя в церкву, барин. Хоть погреешься тама, пока я кого найду.»

В деревянной церкви действительно горел огонь, возле нее, за оградой стояли несколько саней, ходили какие-то люди. Петруха высадил моего племянника рядом с ними и, указав рукой на церковные двери, сколь мог напористо произнес:

– Ну, иди же туда, барин, иди. Погрейся чуток в божьем доме, а я поищу ночлега.

Эвальд мало что понял, однако подчинился и негнущимися, едва ли не глиняными ногами направился к церкви.

Вошел. Не осматриваясь и не пытаясь что-то понять, больше по привычке, еще несколько раз шагнул вперед. Царящее внутри храма тепло облекло его со всех сторон разом, единым мигом проникло в легкие, охватило всю поверхность тела, всю кожу, проступив сквозь нее в кровь, и там соединилось, как видно, с застывшими до времени остатками винного спирта. Прежняя отстраненность теперь усилилась стократно – Эвальд почувствовал себя словно бы ангелом, а не человеком в телесной плоти, он глядел по сторонам, кажется, видел все и слышал все, но как бы сквозь волшебный туман – он будто парил теперь над полом этого деревянного храма, не ощущая ни усталости, ни тревоги.

Он увидел русского священника и двух женщин в стороне от него – одна терла другой виски. Еще было несколько мужчин – кажется, двое, а может, трое. Один из них подошел к Эвальду, взял его за рукав и повел к священнику.

«Ну, где же вы затерялись… мы уж думали, не приедете вовсе… Невеста совсем упала духом…»

В это время другой мужчина совместно с натиравшей виски женщиной подвели сюда же ее подругу – как видно, едва способную стоять на ногах и вынуждавшую постоянно ее поддерживать. Священник принялся произносить что-то длинное скороговоркой – Эвальд, впрочем, его не слушал, да он и не смог бы ничего разобрать при всем желании – не только по незнанию языка, но и будучи вовсе неспособен сейчас сохранять внимание на чужой речи. Время от времени он, кажется, проваливался в короткий, длящийся несколько секунд сон, фантастические видения которого виноградом оплетали то, что он видел наяву. Так, в какой-то миг ему пригрезились родители, чинно сидящие за столом в доме его детства – и отец что-то спрашивает у него, и он послушно говорит «Да!», но почему-то по-русски. И в этот момент просыпается – прежде еще чем смолкли звуки его голоса. Священник продолжает говорить, осеняет его и женщину наперсным крестом, затем, кажется, призывает к чему-то – в ответ на этот призыв женщина оборачивается к Эвальду, вглядывается в его лицо с выражением смертельного ужаса и тут же валится в обморок будто подрубленное деревце: