Святость над пропастью

Святость над пропастью
Лейла Элораби Салем

Отец Дионисий Каетанович (8.04.1878—18.11.1954) – армяно-католический священник, канцлер курии армяно-католической архиепархии Львова, близкий помощник архиепископа Юзефа Теодоровича.Прошел долгий путь от сына фермера до администратора львовского собора. Много испытаний выпало на его долю. Но сломался ли он?Роман состоит из двух частей: первая идет от лица Дионисия Каетановича; вторая продолжает повествование о его судьбе в ГУЛАГе.

Святость над пропастью

Лейла Элораби Салем

© Лейла Элораби Салем, 2022

ISBN 978-5-0056-0134-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КНИГА 1

I глава

Тяжелые деревянные двери со скрипом отворились, пуска внутрь входящих – мужчин и женщин, а затем также со скрипом закрылись. В длинных полутемных коридорах было пусто, если не считать двоих в форме, не пропускающих посторонних, да пожилой уборщицы с уставшим пустым лицом.

На массивной дубовой двери черным на белой табличке было на двух языках – русском и украинском написано «зал суда» и тут же – но уже от руки «идет судебное заседание, просим соблюдать тишину». И тишина эта окутала коридор неуловимым, зловещим напряжением.

В судебном зале стояла духота не смотря на мартовскую промозглую погоду. Присутствующие вперили любопытные-ожидающие последнего решения взоры туда, где за высокой столом-трибуной восседали с важным непроникновенным взглядом трое: судь и двое выборных народных заседателей, имеющих с судьей равное право голоса. Каждое молчание, длящееся пару секунд, казалось вечностью, ибо решалась судьба человека – не на день-два, а, может статься, навсегда.

Судья выпрямился в кресле, поправил складки на своей черной – всегда лишь черной мантии, ударил молотком по подставке, проговорил скороговоркой:

– Оглашается решение суда, – метнул взор на стоящих в ожидании людей, усмехнулся про себя, – по постановлению Военного трибунала войск НКВД Львовской области осужденный – гражданин Дионисий Каетанович 1878 года рождения, осуждается по статье 54—1 «а» и по статье 54—11 УК УССР, и приговаривается к 10 годам в исправительно-трудовом лагере, конфискации имущества, а также к 5 годам лишения прав на публичную деятельность.

Не успел судья второй раз стукнуть молотком, как со скамьи поднялся адвокат подсудимого, громко воскликнул, пытаясь перекричать недовольный гул участников заседания:

– Протестую, Ваша честь! Обвинения против моего подзащитного необоснованы и не подтверждены ничем, кроме слухов и доносов.

Судья напрягся, вперил холодные глаза на адвоката, в душе ненавидя и его, и обвиняемого, и всех присутствующих, из-за которых дело вот уже долгое время не сходит с мертвой точки. В среде восседающих напротив трибуны началось оживление: со стула поднялась немолодая женщина в сером вязаном платье, на ее полные плечи был накинут красный широкий платок, короткие темные локоны были просто собраны на макушке и заколоты шпильками. На тяжелых, одеревенелых ногах она добралась до места дл свидетелей, с мольбой в голосе испросила разрешения молвить слово. Судья дал ей шанс – может, то исправит вынесенный приговор?

– Ваша честь, меня зовут Сабина Ромашкан, 1880 года рождения. Я являюсь родной сестрой обвинемого гражданина Дионисия Каетановича. Мой брат всегда, всем сердцем был и остается преданным Республике, и он ни словом, ни делом не шел против царящей власти, никогда не поддерживал врагов.

– Суду понятны ваши терзания и готовность заступиться, оправдать вашего родственника, но вы, гражданка Ромашкан, должны знать, за что обвиняется гражданин Каетанович, а именно: за отказ об уходе из католицизма и за попытку к отделению Армении от СССР.

– Но это все ложь, Ваша честь! Мой брат не мог даже в мыслях такое сотворить, – Сабина молитвенно прижала ладони к груди, немного поддалась вперед, готовая вот-вот встать на колени и так ползти перед судьей, дабы вымолвить о помиловании; по ее щекам текли слезы отчаяния, а тело налилось бессилием в неспособности повлиять на исход событий.

Судья надел очки, исподлобья посмотрел на несчастную женщину, казалось, он так изучал ее какое-то время, затем проговорил:

– Вам не желательно произносить все это в слух, гражданка Ромашкан, иначе вы можете попасть под статью за умышленное укрывательство преступника. И поэтому я не думаю, что вы готовы разделить участь с гражданином Каетановичем.

– Готова, Ваша честь, готова! Хоть на край света за братом, хоть в тартары, ибо я в своей жизни не видела от него ничего, кроме хорошего и доброго.

– Стоит отдать вам должное: вы смелая женщина, но за подсудимым записано немало – и это не мелкое хулиганство, а тяжкое преступление. И решение суда окончательное.

– Протестую, Ваша честь! – вновь поднялся адвокат. – Все якобы обвинения против моего подзащитного не имеют никаких явных оснований или доказательств, так как записаны были со слов тайных клеветников и доносчиков, которых никто нигде не видел и которые не явились на сегодняшнее судебное заседание для дачи показаний.

По залу прокатилась волна одобрения и легкая, теплеющаяся вдалеке надежда вновь поселилась в душе Сабины и тех, кто тайно или явно не одобрял вынесенного решения. Гул донесся за дверями, отдельно вырванные слова и фразы четко донеслись в коридоре. Проходящая мимо уборщица наклонилась над ведром якобы для того только, чтобы сполоснуть тряпку, а на самом деле в любопытстве своем навострила уши, прислушалась: какова судьба ожидает подсудимого?

Стороннему наблюдателю, тому, кто не видел, не знал суть происходящего, представлется, будто судят особо опасного преступника – негодяя, душегубца, подстрекател к раздору, высокого, сильного человека, способного на всякие злодеяния: и как бы удивился неведающий, когда увидел бы, что отдельно ото всех, за решеткой, под охраной стражи порядка, сидел одинокий осунувшийся человек с болезненным лицом. Поначалу ему можно было дать лет пятьдесят-пятьдесят пять, но, внимательно приглядевшись, замечаешь морщины, прорезавшие высокий лоб, и глубокие тени вокруг глаз, превращающие это лицо в личину дряхлого старика, хот ему не было еще и семидесяти. Обвиняемый, все еще одетый в сутану, на которой отчетливо бросалась в глаза белая колоратка, оказался никто иной как отец Дионисий Каетанович – кафедральный викарий, перед взором коего когда-то маячила слава высокого епископа, нынче все то хорошее-светлое осталось за спиной – как насмешка над мечтами.

Отец Дионисий больше не прислушивался к словам спорящих, даже не пытался вникнуть к приговору, оглашенного судьей; его огромные с поволокой угольно-черные глаза под широкими бровями глядели, пристально всматриваясь поверх голов, за кирпичными серыми стенами к потернным временам счастливой свободы. Он то и дело набирал в легкие побольше воздуха, силсь притупить нахлынувшую дрожь, глухой стук сердца свидетельствовал о волнении, что испытал он еще ранним утром – перед зданием суда, а сейчас это неприятное-злое чувство вновь захватило его целиком.

Из оцепенения святого отца вывел резкий стук судебного молотка, он вздрогнул, но тут же взял себя в руки и, подчиняясь общему порядку, привстал со скамьи, опустив глаза к полу, дабы больше не видеть насмешливые лица тех, кто в тайне рад его злоключению. Судья встал, громко прочитал решение суда, в конце объявив о продлении срока рассмотрения дела на некоторое время. Сабина одна из всех, единственная в этой суете, обрадовалась сказанным словам: это давало время и долгожданную надежду предотвратить жестокую неизбежность, вывести клеветников и злых доносчиков на чистую воду, покарать их за все то зло, что причинили святому человеку, чье «злодеяние» заключалось лишь в отказе об уходе из религии – вопреки новым правилам и законам, творимых безбожниками.

Отца Дионисия под конвоем секретными коридорами вывели из здания, не позволив переброситься даже парой слов с сестрой, а затем, явно опасаясь ярости верующих, что костями готовы лечь за Слово Божье, увезли в закрытом автомобиле в изолтор временного содержания.

II глава

Его вновь вели по длинным узким коридорам – теперь уже в незнакомом здании. Со всех сторон окружал полумрак, холодные стены были выкрашены в грязно-зеленый цвет, а наверху под потолком, где располагалась вентиляция, чернели пятна от пыли и грязи. Впереди маячила металлическая дверь; охранник, шедший впереди, пару раз повернул замок и она с глухим скрипом отворилась: за ней тянулся коридор, похожий на окутанный мраком подземный туннель. Отец Дионисий остановился, широко открытыми в ужасе глазами всматривался в надвигающуюся-тянущую пустоту. Второй охранник бесцеремонно толкнул его в спину, хриплым голосом крикнув:

– Ну, чего встал? Пошел!

Святой отец покорился без слов – и опять растянулась череда коридоров. По бокам с двух сторон располагались металлические двери, на душе стало неспокойно. В одном переходе бросалась в глаза пятно – что-то замазанное черной краской; невольно она приковала взор отца Дионисия, и былое волнение окатило его как тогда – утром перед залом суда. Ему исполнилось уже шестьдесят шесть лет, он немало совершил в жизни, оставил множество трудов и переводов, в нем до сей поры зиждилась-жила вера в Бога, за которую готов был пойти на мучения, но вот расстаться с жизнью – в непонятном месте среди безбожников и ему не желалось. «Закрасили кровавое пятно после расстрела, – мелькнуло у него в голове, – Господи, избавь меня от мук», вслух тихо спросил:

– На расстрел меня ведете?

– Молчать! – донесся до его слуха раздраженный окрик охранников.

Вскоре – после стольких поворотов и переходов, их путешествие завершилось: дверной замок щелкнул и святого отца втолкнули в крохотную мрачную каморку, где не было ничего, кроме жесткой скамьи-кровати, грязного умывальника да ведра для справления нужд. В щели полузакрытого решетчатого оконца под потолком тускло отсвечивались красноватые лучи предзакатного солнца. Первый охранник кинул в руки отца Дионисия поношенную одежду серо-голубого цвета, проговорил:

– Ты должен переодеться в это, – прищелкнул языком, окинув взором камеру, позлорадствовал в конце, – посидишь в полном одиночестве, без света и условий, может, тогда это развяжет тебе язык.

Дверь снова закрылась – теперь перед лицом святого отца.

– Спасибо, – поблагодарил он своих охранников еще до того, как они повернули в замке ключ.

Когда в коридоре стихли удаляющиеся эхом шаги, отец Дионисий Каетанович устало вздохнул, одежду, выданную ему, он оставил на скамье, а сам – как был в длинной мешковатой сутане, опустился на грязный пол, молитвенно сложил руки и, перекрестившись, зашептал, дабы слова сказанные не оказались кем-то услышанными:

– Господи, Ты испытывал меня и теперь вручил в руки мои горькую чашу, что должен я испить до дна. Я со смирением покоряюсь Твоей воли и отдаю судьбу в Длань Твою. Только не оставь меня на пути к Тебе, укрепи веру мою в дни отчаяния и испытаний. Аминь.

Ночью стоял холод, руки коченели и лишь горячее дыхание кое-как согревало их от мартовского неприятного мороза. Спал святой отец урывками – вернее, не спал, а дремал, время от времени проваливаясь в туманное полузабытье, а затем вновь открывал глаза и всматривался пустым взором в разверзшуюся страшную пустоту.

Ранним утром в камеру принесли завтрак: какао и небольшой кусок черного хлеба. Отец Дионисий с благоговейным трепетом принял завтрак словно драгоценность и еще раз поблагодарил тех, кто как в прошлый день, окинув полным презрения взглядом его старческую фигуру, молча вышли, закрыв наглухо дверь.

Время томительного ожидания медленным потоком заструилось минутами и часами. Дабы скоротать эти мгновения жизни, святой отец прохаживался взад-вперед, и измеряя шагами мрачную каморку, ставшую на короткий отрезок его домом. Ноги болели, одежда с чужого плеча оказалась крайне неудобной: рубаха велика, штаны же коротки, а привычна сутана, аккуратно-заботливо сложенная, лежала в углу. Отчаяния в сердце не было, как и страха, ныне все страшное-опасное осталось позади – по крайней мере, ему так казалось. Чтобы хоть как-то заполнить брешь молчаливого одиночества, отец Дионисий пел псалмы на старо-армянском языке, а затем переходил на латинское священное песнопение, слова которого он сочинял сам – когда-то, будучи викарием армянского прихода во Львове и основателем церковных школ.

Пополудни принесли обед, вид которого не вызывал аппетита даже у голодных. Перед уходом охранник обернулся, сказал святому отцу:

– Ешь быстрее, у тебя мало времени, – и вышел.

Святой отец бросил ложку, тайно прислушался к резкому биению сердца в груди. От сказанных-брошенных слов нутро опалило жарким пламенем, а к горлу подступил тугой комок. Неужели так скоро, так быстро решилась его судьба, неужто его жизненный путь оборвется в этот самый день – через несколько минут? Не страшно было умирать, не стыдно предстать перед Богом, единственное, жаль родную сестру, с которой не удалось попрощаться; а ведь именно она первая встала на его защиту, на собственные деньги наняла адвоката, громогласно отстаивала права брата в суде. Неужели все то, сделанное, зря? Собравшись с духом и тайно в душе помолившись за Сабину, отец Дионисий через силу съел невкусный остывший обед и застыл в ожидании, прислушавшись к далеким шагам в коридоре. Минуты шли-текли медленно в вечности; нарастающее ранее волнение постепенно сменилось отчаянным нетерпением: если суждено умереть теперь, так пусть это случится быстрее, надежнее!

Тяжелые шаги приблизились, щелкнул дверной замок. В проходе, загораживая свет от ламп, предстал высокий, широкоплечий человек в форме, он жестом поманил к себе отца Дионисия и резким движением надел на его руки наручники. И опять как вчера – длинный коридор, череда поворотов, ступени, ведущие на второй этаж, затем длинный путь по светлому, чистому коридору: здесь не было кровавых пятен, запаха испражнений и плесени. «Никак казнят с превеликим почестями», – пронеслась в голове дерзкая мысль, и сталось от сего смешно и грустно одновременно. Они пришли к кабинету инспектора: за белой дверью оказалось немного уютно, над столом между двумя окнами висела фотография генералиссимуса Сталина. Святого отца подтолкнули к стулу напротив инспектора, тот покорно опустился, ощущая внутри пустоту и бессилие. Инспектор: высокий, темноволосый, с располагающим к себе лицом дал знак офицеру удалиться, и когда за вторым захлопнулась дверь, инспектор достал из папки бланк, проговорил:

– Фамилия, имя и место рождения.