Святость над пропастью

– Да, Теодоровичу повезло немного больше, чем вам, не так ли, гражданин Каетанович? – инспектор приподнял одну бровь, усмехнулся в усы недоброй улыбкой. – Ему повезло, что он умер раньше, чем его схватили. Останься он жив, то разделил бы судьбы тех, кто сейчас трудится в лагерях где-нибудь в Сибири.

Неприятный холодок пробежал по телу отца Дионисия и к горлу подступил тугой комок, что-то больное кольнуло под сердцем, в невольном страхе он прошептал, обращаясь ни то к инспектору, ни то к невидимому-непонятному собеседнику:

– Но за что?

– За призывы к мятежу и расколу страны. Согласитесь, то дело серьезное, не мелкое хулиганство.

– Ни почивший архиепископ, ни я, ни кто-либо из нашей среды ни в мыслях, ни на словах не призывали к мятежу и бунту, ибо тогда пролилась бы кровь. Великий архиепископ был патриотом и защищал земли, где прожил всю жизнь. Он желал лишь одного: мира между тремя славянскими народами – русскими, украинцами, поляками, ибо только так можно противостоять угрозе с запада.

– А, пустое, – махнул рукой инспектор и вновь закурил, – все вы одинаково твердите, а по правде вам и дела нет до славян. Вы чужды нам по языку, традициям, крови; где же вам нас понять?

Отец Дионисий замер, внутри пылая праведным гневом, однако сдержался, не стал ничего отвечать ему. Но лишь бредя за охранниками по мрачному туннелю коридоров, раз за разом возвращался мысленно к незаконченному разговору, коря самого себя за трусость и нерешительность, а затем обвиняя инспектора в клевете, хотя – кто мог знать тогда, во время пышных похорон архиепископа, что тайные завистники и недруги напишут на него донос, из-за которого он ныне здесь – как преступник.

IX глава

Следующим днем все повторилось: те же коридоры-развороты, тот же заглушающий остальные чувства страх перед неизбежным. Единственной отрадой оставался тихий, теплый кабинет инспектора, там жизнь текла привычной неспешной чередой: инспектор слушал, закуривая сигареты, а он, отец Дионисий Каетанович, продолжал свой сказ о годах счастливой молодости, когда судьба складывалась более, чем благополучно.

«Служба во львовском соборе – среди своих стала для отца Дионисия значимым, важным, а – главное – лучшим периодом жизни. Он помогал архиепископу в церковных делах, он присутствовал на мессах в воскресных службах, с замиранием сердца вслушивался в древне-армянский язык – грабар, на котором проходили все богослужения, впитывал душой и телом знакомые-привычные слова, эхом отзывающиеся под сводами собора.

В 1911 году отца Дионисия направили в город Снятыни на должность администратора главного собора – архиепископ полностью доверял ему, а посему решил не сразу, но постепенно – оберегая от тайных завистников и злых языков, повысить его в сане, даже не смотря на его прошлое служение в ордене реформаторов. До того, как покинуть Львов и с новыми силами – на новом месте приступить к своим более важным обязательствам, сулящих со временем высшим саном, отец Дионисий отправился в длительную поездку в Краков – сам архиепископ решил взять его с собой, показать-познакомить с главными духовниками страны, приоткрыть двери в вышину – за духовное рвение перед церковью и священным престолом. Святых отцов как всегда сопровождал личный секретарь архиепископа Франциск Комусевич.

Три святых отца – в черной сутане, надвинутых на глаза осенних шляпах, накинутых на плечи пальто прошли в отдельное купе – специально приготовленное для них. Проводник принес им горячий чай и с почтением удалился. Под стук колес кружки опустели, в вагоне стояла мирная тишина. Чтобы скоротать время до прибытия, Жозеф Теофил Теодорович принялся рассказывать истории из жизни – не столь важные, чтобы не поделиться с ними. Франциск и Дионисий смеялись, удивляясь про себя такому простому и столь открытому характеру того, кто близко поставлен к Престолу Ватикана, кто имеет ключи к тайным хранилищам – ныне этот человек сидит просто в купе поезда, шутит и сам смеется ответной шутке. «Какой достойный человек», – пронеслось в голове Дионисия.

Вдруг Жозеф Теодорович резко поменял тему разговора, его веселое выражение лица приняло озабоченно-грустный вид, вслух он сказал, обратившись к отцу Дионисию:

– Я взял вас не ради праздного путешествия, мне хочется приобщить к благому нашему делу на большой арене, дабы вы встретились бы с великими людьми нашей страны, чье слово – одно лишь слово способно изменить судьбы тысячи других.

– Я понимаю, Ваше Высокопреосвященство, благодарю за оказанную честь.

– Нет, вы не понимаете, отец Дионисий, иначе не сидели бы так безмятежно, глядя в окно.

Дионисий при этих словах чуть было не поперхнулся чаем, его большие карие глаза расширились еще сильнее, смуглое лицо покрылось жаркой краской – то ли со стыда, то ли от смущения. Не зная, что сказать, он лишь пожал плечами, уступив право первенства архиепископу. Тот многозначительно потер бритый волевой, чуть выступающий вперед подбородок, ответил:

– Я не желаю разочаровываться в вас, ибо как никто другой ведаю о вашем потенциале – явном и сокрытом, но… Когда я только ступил на священный путь, моим духовным учителем оставался Николай Исаакович, почивший ныне великий архиепископ и духовный отец всех польских армян. Всем чем мог, он помогал на становлении пути, он вел меня по верной дороге, но было одно: отец Николай в те годы был далеко не молод, слаб телом и потому редко выезжал к людям; я же был молодым, полон сил, но, к сожалению, мало общался с высшим духовенством из Кракова, находясь все время подле слабеющего архиепископа. Сейчас, когда души армян в моей длани, я не хочу повторить ошибки моего наставника, как бы всецело не любил и не уважал его, лишь поэтому я взял вас в эту поездку, а в будущем сделаю все возможное, чтобы вы удостоились более высокой награды.

Отец Дионисий потерял дар речи – он слышал слова, но до сих пор не мог воспринять их на свое имя – может, ослышался или то сон? Франциск Комусевич какое-то время поглядывал то на архиепископа, то на викария, в конце он остановил пристальный, по-новому удивленный взгляд на Дионисии Каетановиче, в его глазах читалась скрытая, невысказанная зависть: неужели этому скромному, тихому человеку предстоит взять посох архиепископа – в свое время?

В купе воцарилось затяжное молчание, прерываемое лишь стуком колес – в какой-то мере умиротворенный. Дионисий посмотрел в окно на убегающий, сменяющийся раз за разом пейзаж. В душе рождалось понятное чувство: нечто подобное он испытывал, когда отправлялся на учебу в Краков или же когда возвращался в родной дом к матери, сладостно-грустное, приятное окутывало с головы до ног, и в тот же миг становилось тепло, уютно, будто все труды и заботы, весь тяжкий груз оставался позади. Вновь Краков – город, с которого началось его возвышение, а после прошедших лет опять повторяется снова. Что сулят грядущие перемены, Дионисий еще не знал, но точно предчувствовал необходимое-неизбежное: одержит ли еще одну победу или же свалится в черную пропасть.

Поезд прибыл в Краков в пять часов пополудни, лил сильный дождь и десятки открытых зонтов чернели на фоне городского вокзала. Архиепископ первым спустился на перрон – высокий, прямой, с горделиво поднятой головой, за ним вышел Франциск Комусевич, а последним – Дионисий Каетанович. Отец Дионисий с врожденной, впитанной с молоком матери скромностью как обычно держался чуть позади, не свойственно было ему рваться, расталкивая всех руками, вперед, оттого, возможно, он и пребывал долгое время в тени, пока остальные грызлись за лакомый кусочек, а поди-ка – архиепископ в мудрости своей приметил смышленого святого отца, выделил его среди остальных и, возможно, даже решил объявить своим преемником, хотя до того еще много времени – всякое может перемениться-случиться.

Их поджидал кортеж, присланный специально епископом краковским Адамом-Стефаном Сапегой, лучшим и, пожалуй, единственным другом Жозефа Теофила Теодоровича. Вновь за окном – теперь уже городской среды, мелькали здания домов, фабрик, лавок; старинный город, как приметил отец Дионисий, сильно изменился за тот промежуток времени, или то просто казалось из-за тяжелой усталости?

Автомобиль остановился на площади перед воротами главного собора. Их встретил епископ в окружении викариев и монахов, он был несказанно рад встречи с Жозефом Теодоровичем, и процессия черными рядами вновь зашагала по ступеням во внутрь собора. Епископ пригласил гостей в свой кабинет, обставленный дорогой резной мебелью. На дубовом круглом столе стояли графин с чистой прозрачной водой и ваза, в которой красовались благоухали нежно-розовые пионы. Архиепископ все то время живо, смеясь, что-то обсуждал с Адамом Сапегой, отец Дионисий молча оглядывал богатую комнату, с неловким чувством ощущая себя чужим, непонятным. И Адам, и Жозеф были людьми благородного, знатного происхождения, епископ Сапега относился к старому, богатейшему роду Речи Посполитой, а затем Польши, Теодорович – сын дворянина, а кто он – Дионисий Каетанович: сын разорившихся фермеров, в нужде работающего еще со школы, дабы помочь несчастной матери? В окружении знатных людей он еще больше ощущал себя ничтожным, лишним. Как приятно, спокойно мечталось когда-то в отрочестве о почестях, встречах с людьми высшего света, о светских беседах в роскошных чертогах – тогда казалось, что случись чудо и он будет счастлив; но вот мечта стала явью, а вслед за ней пришел страх разочарования: не таким представлял себя Дионисий, не таким. Дабы скрыть в себе горькое разочарование сбывшейся надежды, он силой воли вслушался в разговор высших отцов церкви, с замиранием сердца уловил, что речь шла о нем. Адам Сапега обернулся к нему – на его красивом лице отчетливо выделялись большие черные глаза, он был на одиннадцать лет старше Дионисия, хрупкий, невысокий – одного с ним роста, в его благородных чертах не проявлялось ни высокомерия, ни гордыни; епископ оказался открытым, простым по характеру человеком – и это невольно сроднило его с отцом Дионисием.

– Отец Жозеф много говорил о вас, – начал разговор Адам Сапега, приметив у того грустное смущение, – с давних пор я хотел познакомиться с вами лично, как ранее я читал ваши труды. Поистине, пути Господне неисповедимы: мое желание исполнилось.

Краска залила лицо Дионисия, хотя внутри он ликовал, злясь на самого себя за первые неприятные чувства. Он на миг взглянул на Жозефа Теофила Теодоровича, тот многозначительно кивнул и слегка улыбнулся; еще один шаг к победе сделан.

Последующие дни, собранные в недели, прошли в трудах и заботах. Каждодневные встречи, знакомства с епископами и папским нунцием, заседание в Синоде и Сейме, куда архиепископ брал с собой отца Дионисия, чтобы тот слышал, запоминал, учился. Времени на отдых и сон оставалось мало, а о приятной праздной беседе в кругу самых близких знакомых не было и речи. Постепенно Дионисий Каетанович привык к общению с сильными мира сего, его не одолевало смущение как в первый раз, все становилось прозаично-простым, обыденным, понятным, и все таки до сих пор он не мог переступить через самого себя – ту, ставшую ненавистной черту робости, кою он пытался подавить, но не мог. Архиепископ примечал его скрытую грусть, тревогу, читавшуюся на лице, и не мог понять, отчего Дионисий оставался как прежде тихим, задумчиво-скромным. Дабы уберечься от ложных предположений, Жозеф спросил его однажды вечером:

– Что с вами происходит, отец Дионисий? Вы хорошо себя чувствуете или, может, позвать доктора?

Дионисий не ожидал такого вопроса и, более того, был полностью уверен в том, что его смущенного вида не заметил никто, ибо все время он старался держатся прямо, спокойно, чаще улыбался вопреки своему характеру, однако, вопрос Теодоровича поставил в тупик, а притворяться не было больше сил.

– Нет.., все в полном порядке, я только не привык к постоянному общению с людьми… – он не договорил, архиепископ перебил его:

– Вы смущены или же стесняетесь самого себя в обществе высшего света? Но почему? Разве не вас я сделал своим помощником, не вас ли выделил из всех остальных, не вам ли доверил сокровенные тайны?

– Простите, Ваше Высокопреосвященство, но на это у меня имеются весьма веские причины, – на миг он замер, но отступать не было возможности и ответил на духу как есть, – надо мной смеялись в школе, поддержку же получал лишь в стенах родного дома, матушка всецело верила в меня, вот почему я стал тем, кем ныне являюсь, однако, к незнакомым людям до сих пор испытываю недоверие – то у меня из детства.

– Но детство давно осталось в прошлом, как должны остаться за спиной все обиды и недомолвки. Кесарю кесарево. На той ступени, что вы сейчас стоите, нет места для шуток, ибо здесь решаются судьбы людей – десятка, сотни, тысячи, на кону ставятся жизни, не детские забавы.

Архиепископ Жозеф Теодорович на сей раз говорил отрывисто, резко, его лицо оставалось при этом холодным, каменно-сосредоточенным – это был не тот веселый, простой человек, которого видел Дионисий в поезде, и тогда он понял-осознал неумное свое ребячество, как будто кто-то или что-то то и дело тянуло его за собой назад, не давало выдохнуть-передохнуть, отпустить на волю неприятные воспоминания. Отец Жозеф вновь научил его видеть жизнь под другим углом – не так, как он привык; это был прекрасный учитель и наставник, и за это одно Дионисий был безмерно благодарен ему.

В Кракове они пробыли около месяца. Вернулись во Львов, когда осень уже позолотила листья и они желто-красным ковром устелили землю. Ближе к зиме почил администратор главного собора в Снятыне. Не долго думая, архиепископ отправил отца Дионисия с рекомендательным письмом, дабы тот занял пустующее место».

– С тех пор я на долгое время расстался со Львовом и отцом Жозефом Теофилом Теодоровичем. Моя жизнь в Снятыне текла мирной рекой: я читал проповеди и слушал мессы, следил за порядком в соборе, а по вечерам писал стихи и сказания – в этом нашел свое истинное счастье. Ровно через год, а именно в 1912 году меня назначили пастором в том же соборе, что отныне стал моим детищем. Я помню счастливое лицо матери, приехавшей ко мне с поздравлениями: так долго мы не виделись с ней, что сразу бросилось в глаза – насколько она постарела, какие глубокие морщинки легли вокруг ее глаз – все таких же добрых и ласковых, а ее тонкие руки сохраняли дивное тепло материнской заботы; я точно знал, что никто так не любил меня, как родная матушка, от которой не видел ничего, кроме добра. Позже ко мне приехала Сабина с младшим сыном Казимежем – моим дорогим племянником. Не имея собственных детей, я отдал всю отцовскую любовь и заботу ему, а Казимеж привязан ко мне более, чем к своему родителю, – отец Дионисий замолчал, украдкой взглянул на часы – стрелка приближалась к пяти часам пополудни.

Реальность, окружающая его, оказалась куда трагичнее сладких-теплых воспоминаний.

X глава

В следующий раз, когда святой отец предстал перед инспектором в грязно-синей, непривычной для него одежде, инспектор впервые предложил ему горячий кофе, от которого внутри – в полупустом желудке, стало жарко и приятно, а кровь быстрее побежала по жилам. После чашки кофе отец Дионисий искренне поблагодарил инспектора, продолжив свое повествование.

«Никогда еще отец Дионисий не был так счастлив. В руках оказалась небольшая, но крепко верующая паства, тихий уютный собор, который он преобразил, улучшил, расширил. Рядом велел построить церковную школу для обучения детей из простых семей; общение с Жозефом Теодоровичем не прошло даром.

Святой отец полюбил те первые мгновения после сна, когда лежишь еще в теплой постели, с замиранием сердца наблюдая, как утренний свет входит-окутывает комнату, как в предрассветной прохладе ощущается теплое ласкание тонкий лучей. Благодатное время сменяется дневными заботами, а поздними вечерами – после молитв, в пустом молчании ожидают его перо и бумага, тогда слова, собранные в предложения, ровными линиями побегут по пустому листу.

Каждую седмицу отец Дионисий отсылал письма архиепископу во Львов. В то время Жозеф Теодорович все чаще и чаще оставался в Кракове – и по долгу службы как депутат Сейма, и по душевному велению, заручаясь поддержкой Адама Сапеги и папского нунция. Отвечал он с опозданием, но ни одно письмо не оставалось без ответа.

«Ваше Высокопреосвященство! Спешу доложить Вам, что дела духовные идут мирно и благополучно, школы открыты для всех желающих, а собор для страждущих…» – отец Дионисий замер, раздумывая над продолжением письма. Его глубокие думы прервал стук в дверь.

– Войдите, – проговорил святой отец, отложив перо в сторону.

В комнату с подносом вошел молодой монах, молвил:

– Ваш обед, святой отец.

– Спасибо, брат Николай.

Монах осторожно поставил поднос на стол и бесшумно удалился.

Только теперь отец Дионисий осознал, как голоден. Горячая похлебка источала аппетитный запах, по-домашнему вкусный, приятный. Невольно это напомнило о родном доме, о любимой матери, часто навещающей младшего сына в тихой обители. В последней встречи Дионисий с тревогой заметил: Мария совсем осунулась, постарела, и боялся он признаться даже самому себе, что, возможно, встречи эти всетеплые, долгожданные могут прерваться горькой вестью. От этих мыслей, больно вонзившихся в сердце, от вкусной похлебки на глаза навернулись слезы, захотелось все бросить, оставить на время духовное бремя паствы, сесть на первый же поезд и мигом мчаться к матери, упасть перед ней на колени, возложить усталую голову на ее теплые, заботливые ладони, с замиранием вдыхать родные, до боли знакомые с детства запахи…

Предчувствия не обманули его. Пришла черная весть от Сабины: умерла Мария, перед уходом благословив детей своих на долгие годы счастья. Закончилась ее земная жизнь, полная испытаний и лишений. Похороны отец Дионисий взял на себя, первым бросил горсть земли в могилу, желая отдать матери хотя бы половины того, что она делала для него. Комок рыданий стоял в горле, пока он был на кладбище, и вырвался в темном одиночестве в безудержный плач, когда никто не мог его увидеть. Через неделю Дионисий вернулся в Снятыни, оставив родно й дом на попечении сестры. Дни потекли привычной чередой, только на душе была тяжелая, разрывающаяся пустота.

Постепенно святой отец смирился с тяжкой утратой: все равно человек смертен и рано или поздно каждому придется покинуть бренный мир. В молитвах находил успокоение, в трудах забывался о сложной судьбе. Более ничего не происходило целый год.