Дети Света

– Твоя правда-то, конеш, но вот чего я не разумею, так это с чего б тебе-то вдруг втемяшилось свидеться с ними? Счастливы они не будут, сам сказал…

Герд насупился.

– Чегой-то не верится мне, что б ты-то прям-таки истосковался по матери, или что б тебе так обрыдла жизнь в лесу-то. Эт, конеш, если судить по твоему цветущему виду и замкнутости.

Герд молчал.

– Друзей у тебя там нет, – осторожно, но настойчиво продолжала Олва. – Город ты ненавидишь. Я-то просто хочу понять, чего происходит-то?

Герд, наконец, отпустил ручку, дерзко задрал подбородок и посмотрел тетке прямо в глаза:

– Мне нужно там в библиотеку.

– Ну, конеш, куда ж еще. – Олва закатила глаза.

– Я говорю правду. – Герд сжал кулаки.

– Зачем бы тебе туда?

– Мне нужна информация.

– Кака-така информация?

– Этого я не скажу. Это мое дело.

Повисла тишина.

– Слушай, Герд, ты меня знаешь, у меня-то и в мыслях нет лезть тебе под шкуру, – Олва не знала, куда деть руки. – Надеюсь, за больше чем полгода жизни-то вместе, я эт доказала. Но прям щас эт твое решение ехать, да вся эт скрытность вкупе с твоими эээ дарованиями-то…я прям не знаю, чего и думать.

Герд судорожно сглотнул, ему поскорее хотелось закончить бессмысленный неловкий разговор:

– Олва, спасибо тебе, я тебя очень ценю, это тоже чистая правда. Но, как я уже сказал, это мое дело, и я не стану о нем распространяться.

Олва закусила губу, но на этот раз промолчала. А Герд развернулся к ней спиной, потянул ручку на себя и наконец-то покинул дом.

Сказано-сделано. Герд снова сидел в купе, смотрел в окно. Снова один. В такую глушь никто не ездил, и из нее никто не уезжал. На столике перед ним лежал билет и стоял стакан чая – Герд коснулся его ободка – в прошлый раз он чая не брал. Под сидением лежала сумка с вещами. Все было почти так, как в его первую поездку. Герд вздохнул. Изменился лишь он сам. Теперь он – здоровый, подтянутый, с еще более отросшими волосами, закрывающими глаза так, что их приходилось все время поправлять рукой либо дергать головой, словно у тебя тик, и с еще более угрюмым взглядом. Еще бы, он задумал нешуточное дело.

Поездка ничем не была примечательна, единственное, Герд обратил внимание на те самые деревья, что так напугали его в прошлый раз. Несмотря на то, что стояла уже середина апреля, на них не было ни листочка, ни даже почек. Картина все так же удручала. Он поморщился. Земля вокруг деревьев была голой и безжизненной, как и они сами. Хотя это, скорее, уже были и не деревья вовсе, а просто черные палки, торчащие из земли на фоне мрачного неба. Герда передернуло от воспоминания.

– Надеюсь, то был не пророческий сон, – тихо произнес он. – И куда только смотрят ботаники, неужели нельзя что-нибудь сделать с этим?!

Он раздраженно откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. Открыл их только, когда объявили о прибытии поезда на конечную станцию. Цивила. Герд нащупал под собой сумку, тяжело поднялся, помедлил секунду и, наклонив корпус вперед, будто борясь против сильного ветра, вынырнул из купе.

– И снова-здорово, – процедил он сквозь зубы, ступая на перрон.

Герд шел, не оглядываясь по сторонам, он точно знал, смотреть ему не на что, ничего за прошедшие полгода не изменилось и измениться не могло, облик города оставался прежним: чуждым и отталкивающим. Здание вокзала, как и вообще все административные сооружения, представляло собой скопление стекла и бетона, по большей части стекла – как олицетворение прозрачности, честности государства по отношению к своим гражданам. Жилые массивы – по большей части бетона, в качестве символа того, что что-то еще в этой жизни могло оставаться частным, личным. Герд дернул уголком рта и дунул носом – чушь, конечно.

Все постройки однотипные, или чуть более или менее разных форм и размеров. Выделялись только дома в центре, где проживали госслужащие высокого ранга, ученая элита и передовая инженерия, в общем те, у кого водились деньги. Эти постройки, представлявшие собой подчас несусветную мешанину стилей разных эпох, сразу бросались в глаза. На это они и были рассчитаны. Герд считал смехотворными эти жалкие потуги на оригинальность, уж лучше бы все дома оставались бесцветными строгими коробами. Но разве ж человеческую гордыню унять в стремлении хоть как-то выпятить свое эго и утвердить его, обозвав при этом самовыражением?!

Изначально город был выстроен в единообразии, но, когда цвет и вкус нового общества сконцентрировались в его центре, они возжелали как-то себя обозначить, и тут уж, как говорится, понеслась у каждого душа, во что была горазда. К примеру, на пути Герда когда-то стоял и стоял себе обычный трехэтажный блочный дом, ан нет, на последнем его этаже вдруг обосновался какой-нибудь, скажем, генерал. Занял собой весь этаж и рассудил, что его квартиру должно узнавать издалека. Так вот, все его карнизы, балконы и прочие выдающиеся части ныне покрывала античная лепнина, изображающая давно ушедших в небытие греческих богов и богинь. Для чего? Почему? Генерал и сам ответа не дал бы. «Выпендрежник», – в который раз помянул его Герд, искоса бросив взгляд на расфуфыренный подъезд. А это было чем-то новеньким, генерал еще и крыльцо переделал: вместо обычных столбов теперь красовались аполлоны, подпирающие козырек, на котором громоздились не иначе как венеры безрукие.

Герд понуро брел, стараясь смотреть только себе под ноги, но и это его не спасало. Теперь он думал о том, почему в городе в целом и конкретно по ходу его движения не попадалось ни одного деревца или хотя бы кустика. Ни клумбы тебе, ни газона. Принципиально лишь серый шероховатый бетон вне зависимости от времени года. Раньше Герда это не интересовало, он никогда просто не обращал на это внимания. Теперь же такое положение вещей казалось ему не только странным, но противоестественным. Герд всматривался в стыки бетонных дорожных плит: по идее, сквозь бетон то тут, то там все равно должна была пробиваться какая-то жизнь, ну хоть одна малюсенькая, пусть даже жухлая травинка, но нет, куда там. Полют они их что-ли? И парков нет. Как вообще можно жить без зелени? Глазу просто зацепиться не за что! Он невольно поежился.

Пока Герд шел с вокзала, который располагался в самом центре города, до дома, что составляло от силы минут двадцать, он отметил про себя, что не изменились и жители. Те же лица, пепельные и шероховатые, как с примесями бетон, окружавший их. Другого он и не ожидал. После жизни в глуши на лоне природы город с удвоенной силой навалился на него. Герд и сам не заметил, как ссутулился и еле плелся, не поднимая головы.

Миновал реку. Раньше ему всегда казалось нормальным, что единственная река в Бабиле, протекавшая, в том числе, и через Цивилу, была полностью замурована и скрыта от глаз, а о ее наличии свидетельствовали только разделительные столбы, расположенные в местах, соответствующих ее берегам под землей. Это объяснялось тем, что пресная вода была в большом дефиците, и власти опасались ее несанкционированного использования, поэтому, дабы не искушать население, свободный доступ к ней полностью заблокировали. Окопали и пустили по трубам, как канализацию. В спальных районах воду включали на час утром, чтобы умыться перед работой и приготовить завтрак, принимать ею душ каждый день не дозволялось – во всех квартирах стояли специальные приборы учета; и на пару часов вечером, чтобы, опять же, приготовить пищу и умыться перед отходом ко сну. По выходным ее давали еще на несколько часов – можно было помыться и выстирать белье. В центре вода текла постоянно, но и ее потребление контролировалось. Даже в самых богатых домах, насколько Герд знал со слов Геры, стояли счетчики. Пресная вода являлась огромной ценностью, ее берегли. Река Бакарра была единственной рекой нового цивилизованного мира.

Но когда в сентябре Герд, получив разрешение на выезд, впервые в жизни покинул пределы столицы, то обнаружил, что реку запечатали только внутри городов, а за их пределами, в сельской местности она текла совершенно открыто, местами широко и спокойно, местами узко и бойко. Сначала он даже потерял дар речи и не мог отвести глаз, так был изумлен ее красотою, своеволием и горделивостью. Герд смотрел, пока у него не зарябило в глазах от солнечных бликов на речной поверхности, все более и более преисполняясь восхищением и гневом, что от людей пряталось такое великолепие. Потом уже, обжившись в лесу, Герд позабыл об этом чувстве, но сейчас гнев вспыхнул в нем с новой силой, желваки заходили ходуном. Ему пришлось напомнить себе, что он не дома, не в безопасности, и вести себя необходимо соответствующим образом. Нельзя давать волю эмоциям. Снова.

Переходя дорогу, он не посмотрел по сторонам. Сбивать его все равно было некому, транспорт почти не водился даже в столице. Бензин стоил баснословных денег, автомобиль могли себе позволить лишь немногие из избранных. Герд различил бы его приближение в привычных звуках города издалека. Абсолютное большинство пользовалось общественным транспортом, который работал на электрической тяге, перемещался по рельсам и во время движения характерно гудел – тоже ни с чем не спутаешь. Именно поэтому он так удивился, когда обнаружил, что у его тетки имелось личное авто.

К моменту, когда Герд достиг до боли знакомое крыльцо, выполненное в устрашающе-величественном готическом стиле – прямо над ними квартировался десять лет как без пяти минут министр каких-то там дел, жена которого решила, что именно такое впечатление должен на простых смертных производить ее дражайший супруг, – его уже мучили головная боль и тошнота.

Встретили его так, как Герд и ожидал. Дверь открыла экономка. Она одарила его самым свирепым из своих взглядов, и самодовольно хмыкнула. «Ох, и влетит же тебе, щенок», – явственно читалось на ее морщинистом лице. Старуха молча развернулась, оставив дверь распахнутой, и зашаркала в гостиную доложить о его приезде. За что она его так ненавидела, Герд никогда не понимал, может, за разбитую в детстве ее любимую вазу, может, за то, что вопреки ее замечаниям, он продолжал класть локти на стол и бегать по лестнице, а может, она просто не любила детей, кто ее знает. «Конечно, этой торжественной минуты ты не пропустишь, карга», – Герд резко, но бесшумно закрыл за собой парадную дверь и, не снимая куртки, по памяти двинулся вслед за экономкой по темному даже днем коридору. В столовой за стенкой кто-то откашлялся. Герд узнал Хама – нового мужа Геры.

Хам считался обеспеченным человеком. Их квартира, не столь безвкусно обставленная, как у многих других из их круга – не такой уж он все-таки был и богач, – но достаточно, чтобы не ударить в грязь лицом перед знакомыми, и так обошлась ему недешево. Объяснялось это тем, что ни один завод Бабила не производил бесполезной рухляди, тем более под старину. Все, чем украшались такого рода дома, были либо самые настоящие реликвии прошлого, канувшего при гибели старого мира и невесть как дошедшие до своих нынешних хозяев, либо было делом рук ремесленников, копировавших антиквариат. Такие мастера ценились почти так же, как и сам раритет, который они подделывали, ибо было их очень немного – профессии старинных дел мастера в Бабиле не существовало, а тунеядство запрещалось. Всех редких умельцев нужно было или изловчаться и как-то вносить в налоговые реестры, или укрывать, позволяя и поощряя заниматься незаконным трудом. А все, что незаконно, то дорого.

Герд вывернул из мрака прихожей в ярко освещенную гостиную и зажмурился. Времени оглядеться у него не было, но насколько он успел подметить, все оставалось на своих местах. В их апартаментах по-прежнему царил стиль буржуа с его парчовыми занавесками, обитым бархатом диванчиком с шелковыми подушечками на нем и звонким хрусталем на тонких ножках в видавшем виды буфете. Даже напольные маятниковые часы имелись в наличии, правда, не ходили – механизм был неисправен, а найти часовщика, который бы смог починить такую древность, не удалось. Самому Хаму такая роскошь была не по карману, часы ему подарил какой-то намного более влиятельный человек, нежели он сам – покровитель, выхлопотавший для него заодно и нынешнее место службы.

Из гостиной, следуя по пятам за экономкой и утопая ботинками в мягком с длинным ворсом ковре – Гера убила бы его, если б увидела, что он прошелся по нему в уличной обуви – Герд плавно скользнул в столовую. Время было обеденное. С его появлением за столом воцарилась оглушительная тишина. Достопочтенные супруги остолбенели, глаза их выпучились, а ложки с супом повисли в воздухе.

– Сыночек ваш пожаловал, – прокаркала очевидную вещь старуха и, не сдерживая ехидной улыбки, шагнула в сторону, чтобы не загораживать гостя. Уходить не стала, предвкушая свое наслаждение от грандиозного скандала, который, по ее прогнозам, неминуемо должен был сейчас разразиться.

– Что ты тут делаешь? – Хам так опешил, что позабыл и о приличиях, и о ложке в руке – с нее уже капало ему на брюки.

– Приехал на праздники, – беззаботно ответил Герд.

– Почему без предупреждения? – рявкнул тот.

– Сюрприиз! – выпалил Герд счастливо, глупо разведя руки.

Гера первая пришла в себя, выскочила из-за стола, насколько это позволяло ее новое положение, и, переваливаясь с боку на бок на утиный манер, бросилась обнимать сына. Она сильно поправилась, близилось время родов. Лицо – оплывшее, руки – толстые настолько, что перстни перетягивали пальцы, как бечевка праздничную ветчину, живот – необъятный, как земной шар, и ноги – две колонны, которым позавидовал бы любой архитектурный ансамбль. Герд невольно задумался, так ли Гера выглядела, когда была беременна им, но тут же, отбросив эту мысль, как вздорную, сосредоточился на главном. Мать не стала устраивать сцен, а предпочла разыграть восторг, что ж, ему это было только на руку, считай, полдела сделано.

– Как ты вырос, Герд, дорогой! – защебетала она. – И выглядишь прекрасно! Мешки под глазами пропали, и цвет лица здоровый! Только зарос совсем, надо будет тебя постричь. Совсем себя запустил! – пожурила она его и скуксилась. – Это я тут всегда за тобой присматривала, а там некому. Олве-то, конечно, ни до кого дела нет кроме своих коз.

– Овец, – на автомате поправил ее Герд.

– Чего? – не поняла Гера и, не дожидаясь ответа, затараторила дальше: – Ах, какой ты крепкий, какие мускулы! Хам, ты только посмотри, он настоящий атлет!

Хам ей подыгрывать не собирался, вид он имел угрожающий, но пока что хотя бы молчал. Герд и этому был рад.

– Как ты себя чувствуешь, мама, как там моя маленькая сестричка поживает? – Он натянул на себя самую приторную и фальшивую улыбку, на которую только был способен и, бережно взяв Геру под руку, препроводил ее обратно за стол.

Гера, радостная возможности поговорить о себе, посвятила битых полчаса рассуждениям о том, как невыносимо быть женщиной вообще и беременной женщиной в частности. Герд сочувственно поджимал губы и так активно кивал, что можно было подумать, у него припадок. Гера же настолько растрогалась его реакции, что обильно оросила свою салфетку слезами, по счастью, кратковременными. Остаток обеда прошел мирно и без новых потрясений: Гера охала и ахала, изображая заботливую мать, Герд почти дал согласие на стрижку, Хам угрюмо молчал. Ни к супу, ни ко второму – жирной свинине – он больше не притронулся, а после, в отвратительном настроении, удалился на службу. Сильно переволновавшаяся Гера объелась мясом и, сославшись на изжогу, отправилась наверх отдыхать. Экономка, обманутая в ожиданиях, громко и презрительно фыркнула, с грохотом собрала посуду со стола и гордо удалилась в кухню. А Герд оказался до вечера предоставлен самому себе.

Его проделка застала всех врасплох и вызвала глубочайшее неудовольствие Хама, но, в общем-то, сошла ему с рук. Неприятного объяснения не последовало, домашним пришлось удовлетвориться заявлением о совершенно неожиданном порыве юной души навестить милую матушку перед разрешением от бремени и пожелать ей наилучшего исхода дела. Сама Гера не усомнилась в словах сына ни на секунду, Хаму же, хоть и верилось с трудом, оставалось лишь смириться, ибо других видимых, но не столь возвышенных причин для приезда пасынка, он, сколько ни искал, не находил. А когда Герд сообщил, что каждый из отведенных ему в городе пяти дней собирается готовиться к выпускным экзаменам в библиотеке, все окончательно успокоились. Неизбежными оказались только встречи по вечерам за общим столом, но и их можно было постараться пережить без потерь, главное, проявить максимум такта. Гостей в эти дни не ждали: сама Гера уже перестала выходить, а от посетителей так быстро уставала, что никого не звала. Предстоящая неделя под родительским кровом обещала быть почти что безмятежной.

Когда вечером того же первого дня Герд возвращался из ванной в свою прежнюю комнату укладываться на ночь, он, минуя спальню Геры и Хама, случайно подслушал в приоткрытую дверь часть их разговора.