Ясон

Так я впал в заблужденье! Я сам огорчен и немало

Дерзкою той и несдержанной речью. Но бросим на ветер

Эту ошибку и будем опять как прежде друзьями!»

Москва. Май 1924 года.

Резко щелкнул стенной выключатель. Вместо бледного лунного света кухню залил яркий электрический. Над стоящей на плите кастрюлей склонился мужчина, одетый в синеватые кальсоны и такового же цвета фланелевую фуфайку. У него изо рта свисали полоски капусты, по подбородку стекали розовые капли. Виноватые глаза уставились на жену, возникшую в дверном проеме.

– Почему ты не спишь, Миша? Зачем ты ешь холодный борщ, да еще тайком по ночам? Это по меньшей мере некрасиво!

– Прости, Люба, мне не спится, – жалобно, извиняющимся голосом проговорил мужчина, – Чертовщина всякая в голову лезет. Боюсь опять сорваться. А еда мне помогает держаться.

– Если помогает, ешь! – решительно приказала жена и добавила уже мягче, – кушай, кушай на здоровье! Хочешь, я тебе разогрею?

Жена метнулась к керосинке, но он жестом остановил ее, положил на стол ложку и закрыл кастрюлю крышкой. Глядя куда-то мимо, он задумчиво начал рассказывать:

– Я говорил тебе, мне вчера поручили написать очерк о присяге красноармейцев. Так вот. Я вчера был на Красной площади. У самого Кремля возле мавзолея Ленина шеренги красноармейцев присягали на верность новому строю. Кажется, они были из чекистской дивизии. Маршировали они, конечно, не так, как прежние юнкера, но уже почти. Потом они читали текст присяги: «Я, сын трудового народа, …». Повторяли, повторяли, повторяли… Казалось, это будет продолжаться бесконечно. И эта фраза стала звенеть у меня в ушах, как колокол. Но только вместо нее мне упорно слышалось: «Ясон трудового народа, Ясон трудового народа…». И стало мне казаться, что на них вместо форменных богатырок надеты греческие шлемы, а вместо винтовок в руках – копья. Потом мне показалось, что я и сам тоже древний грек и зовут меня Еврипид. У меня чересчур разыгралось воображение. Снова начала чудиться всякая чертовщина. Я испугался.

– Все будет хорошо, Миша. Пойдем спать. Я тебя обниму, ты заснешь, и все будет хорошо, – женщина подошла и погладила его по волосам. – Ты талантливее Еврипида, я в это верю.

Он смотрел мимо нее в пространство:

– А сейчас, Люба, я ночью проснулся, и в ушах у меня опять звенит: «Ясон из народа, Ясон из народа…». Потом буквы сами собой переставились по-другому и получилось: «А зря, но надо», А потом еще по-другому: «Одна, но заря». А потом: «Заря, но дно!». И мне подумалось: «Заря – это Денница… уж не про Люцифера ли это все, который меня преследует?» И мне так страшно стало, что я пошел в кухню есть.

Жена чуть задумалась, а потом улыбнулась:

– Мишенька, а если ты переставишь буквы по-другому, и получится «ноздря», что означает то самое место, из которой ты вечно выковыриваешь свои словесные выкрутасы. Пойдем спать, Еврипид ты мой!

Они вместе засмеялись и в обнимку двинулись из кухни в комнату.

Океан. Февраль 1929 года.

Тихий ветер почти не двигал крошечное судно. Молодой капитан без особого успеха пытался колдовать с безжизненно обвисшим парусом. Пожилой исполнял роль кока и потрошил выпрыгнувших на палубу летучих рыб.

– Так, на чем это я в прошлый раз остановился? Да, про Миклухо-Маклая… А еще Римский-Корсаков тоже мой земляк. Слышал арию? «Не счесть алмазов в каменных пещерах…», – пожилой запел было, но зафальшивил, прокашлялся и умолк. – Индийский гость, наверно, в кладах толк знал, как думаешь, Федя? А еще Римский-Корсаков тоже моряком был, может в этих морях и плавал?

– В Тихом Океане есть атолл Римского-Корсакова, только на английских картах он называется по-другому.

– Это другой Римский-Корсаков… А еще Суворов – тоже мой земляк. А ты знаешь, что здесь в этом самом океане недалече от нас есть атолл Суворова? Миль эдак пятьсот, не больше. Может, сплаваем?

– Ты обещал про себя рассказывать, вот и рассказывай про себя, а не про Суворова

– Я и пытаюсь… Самому про себя трудно рассказывать. Непривычно. Я же не писатель… Вот Суворов – воевал, но про себя только письма писал. Книги про него писали другие. А если бы он книги писал, то никогда бы хорошо воевать не смог. Уж больно разные это занятия: либо живи интересно, либо рассказывай интересно. И про меня должны бы лучше другие рассказывать, им со стороны виднее. Или еще лучше – настоящие писатели. Правда, эти все на свете переиначат, по-честному никак у них не получается. И вот веришь ли, Федя, что про меня настоящую книжку написали!

– Не верю!

– И напрасно! Написали. Правда-правда! Там, конечно, все не так, как было на самом деле, но и моя фигура там вполне узнаваема, хотя и несколько комична.

– Ты знаешь автора? Кто он?

– Представь себе, нет. И понятия не имею, откуда им стало известно обо мне. А откуда Гомер или Еврипид узнавали о своих героях? Мы уже не узнаем никогда. Впрочем, одну версию имею …

Летучая рыба выпрыгнула на борт, отчаянно забилась на палубе, была ловко подхвачена за хвост и мгновенно лишилась головы.

***

Москва. Ноябрь 1924 года.

– Миша, милый, успокойся! Все хорошо! Это только сон! Сон! Просто ночной кошмар!

– Сон… Страшный… Иван Грозный… хотел отрубить мне голову.

– Чтобы сон не сбылся, его нужно непременно кому-то рассказать. Давай, рассказывай!

– Мне привиделся во сне Иван Грозный. Ходит по нашему дому и жильцов одного за другим убивает. Встретил меня и тоже хотел голову отрубить. А потом говорит: «Не трожь мои сокровища, но привези мне синодик, куда я убиенных вписывал. Мне надо им всем долги вернуть!»

– Ходят слухи, что большевики в Кремле ищут сокровища царей. Говорили про библиотеку Ивана Грозного. Ты же сам мне рассказывал! Вот и весь твой сон.

– Да-да, конечно, только сон. А ты знаешь, Люба, в чем прелесть писательства?

– И в чем же?

– Все свои безумные страхи, кошмары писатель может изложить на бумаге и скормить читателям. Только так я избавляюсь от своих чертей. Просто записываю на бумагу, и тогда эти черти перестают меня донимать.

– Теперь придется тебе написать про Ивана Грозного!

– Вот еще! Это же не моя тема! – фыркнул писатель.

– Мишенька, ты безумно талантлив, ты справишься с любой темой, – жена гладила писателя по голове, – только умолю тебя: будь осторожен в разговорах со знакомыми! О большевиках и их вождях – как о мертвых: либо хорошо, либо ничего!

– Кроме правды, – упрямо тряхнул чубом писатель.

– Миша! – в голосе жены зазвучала сталь. – Даже не вздумай! Это очень опасно!

***

Москва. Ноябрь 1924 года.

«Тов. Арбузов,

Сообщаю Вам полученные сведения о пятом члене банды, ликвидированной 15 июля на финской границе… Воробьев Василий Мефодьевич, бывший титулярный советник, бывший сотрудник департамента полиции в Петербурге. Отличный стрелок: неоднократно получал призы за стрельбу. Может быть очень опасен при задержании. Близок к службе контрразведки штаба армии барона Врангеля. Предположительно в настоящее время занимается вопросами финансирования белого движения и конкретно монархического крыла, близкого к бывшему великому князю Николаю Николаевичу Романову. В настоящее время находится в Париже. Взят под наблюдение…»

Арбузов прочитал записку, обмакнул перо в чернильницу и написал на полях: «Луговому. К сведению». Затем отложил в стопку на правый край стола, что-то вспомнил и поднял трубку:

– Пригласите ко мне, пожалуйста, писателя… Да-да, которого доставили сейчас. И без конвоя, пожалуйста.

На пороге кабинета появился напряженный и ссутулившийся человек, лет около тридцати. Во внешности его было нечто аристократическое: прямой античный нос, слегка волнистые волосы спадали на лоб небольшим чубом, из-под которого напряженно глядели большие глаза. «Какое породистое лицо» – подумал Арбузов. Вошедший окинул взглядом кабинет с голыми крашеными стенами, черное окно без штор, два стола – для хозяина кабинета и для стенографиста, простые жесткие стулья, очевидно, – для них же, и одинокий табурет напротив стола – очевидно, для посетителя.