Начистоту в ли-бемоле

Я хочу, утомившись звуком, улечься к тебе под бок

и впечататься татуировкой в твои черты.

Чтобы были мы – ток, опускающий нам мосты,

оборот бесконечности

после тире дорог.

Город вынес меня за скобки, смял пыльным календарём.

Круг второй опустился к ночи, вцепился в озяблость рук.

Тишина – третий круг, очерченный фонарём.

В его свете ищу твою тень…

А тебя ни здесь, ни вокруг.

Тишина означает: брат, мне нельзя дышать.

С каждым выдохом, кажется, трачу тебя в себе.

Если были мы, дай мне об этом знать:

может, будем ещё – в каком-то

из октябрей.

ОН. Не говори, что знаешь, как выйти за круг дождя,

когда дождь постигает, кажется, самую суть вещей,

что пылятся внутри твоей черепной коробки.

Засов отодвинут (сорван), крышка откинута. Ждать,

когда что-то из этих (ненужных) станет чуть-чуть нужней

тем, для кого ты нежен, бессмысленно. Ведь, стоя в пробке,

люди не ищут путь – им надобен навигатор.

Людям не верен снег, под имбирно-пряничный латте

пляшущий, будто бы мягкий медведь на небе молча теряет вату,

и вокруг так бело и звонко, что у тебя вот – ёкает.

И у меня – ёкает.

А других – коробит.

(Потому что у них «гололёд», а не «зеркало города», «осадки» же, а не «хлопья»).

Не говори, что хочешь выйти за все пороги

многоимённой веры, ощерившейся крестами

с телеэкрана раненого пейзажа,

бросившегося с девятого этажа.

Люди не терпят себя – как их терпят боги?

Смотрим не глубже, чем под ноги, читаем себя с листа мы,

то ли и правда ждём, то ли волочим заживо

заоконенное, забракованное «ждать».

Не говори, что…

Знаешь, слова ничего не исправят.

Пусть это будет молчание, прячущее ответ

в левой руке. А в правую, беспрекословно правую,

вправлен билет до прошлого с пересадкой сердца в Москве.

И никому ни слова. Мы до завтра не уничтожимся,

значит, завтра поговорим.

Мир

нас разденет до самого до никтожества,

снежной нежностью обагрив.

Ври

мне

нагло,

ври безутешно,