Сети разума

– Надо же, я и забыл, что когда-то рисовал… Где ты его нашла?

– Убиралась недавно в кладовке, разбирала коробки… Вот там, вместе с детскими книжками, он и лежал, – спокойно ответила девушка, отрезая два куска пирога и перекладывая их на тарелку. – Да ты на рисунок смотри – это же та самая фигурка, которая была там, на месте преступления!

– Думаешь? – Юрий растерянно смотрел на рисунок – выполненный явно детской рукой, выглядел он на удивление неплохо: детально изображённый простым твёрдым карандашом человек, как будто в разрезе – видны были его кости и внутренние органы. – Ну и что в этом рисунке такого? То есть в фигурке, конечно…

– Ну не знаю… – Рита присела рядом и поставила на стол тарелки с яблочным пирогом, распространявшим вокруг головокружительный запах горячих печёных яблок и корицы. – Просто там, на месте преступления, валялась похожая фигурка на пенёчке… её как-то мельком показали, но я заметила и сразу вспомнила про этот альбом… Кстати, а почему ты её рисовал? Откуда ты её вообще взял – неужели из головы?

Юрий задумался, глядя на рисунок:

– Даже не знаю… Это было так давно… как будто не со мной. Но мне почему-то кажется, что нет, не из головы… наверно, у меня такая была в детстве. С воображением у меня всегда было не очень…

Рита осторожно начала есть горячий пирог:

– Там ещё есть похожие, полистай…

Юрий стал листать альбом, и тут зазвонил домашний телефон. Не успела Рита отложить ложку в сторону, как включился автоответчик: «Если вы мне позвонили, значит, знаете, кто я. Оставьте сообщение после звукового сигнала…».

Котов не любил стационарный телефон, но, к его удивлению, многие из его знакомых по-прежнему предпочитали пользоваться именно этим средством связи. Автоответчик порой сильно выручал.

– Юра, сынок… Ты так долго не звонил… я волнуюсь. Мне плохой сон снился… про тебя… Я звонила тебе на работу на прошлой неделе, но тебя не было… Какая-то девушка дала мне твой номер – правда, не мобильный… Сынок, позвони мне, пожалуйста. Или приезжай, если хочешь, хоть ненадолго. Ты ведь знаешь – я жду тебя. Жду тебя всегда. Я тебя люблю…

Короткие гудки и щелчок. Конец сообщения.

Котов не звонил матери очень давно – уже много лет их отношения были ни к чёрту. Парень так и не смог простить ей исчезновения отца и явной лжи по этому поводу, а мать никак не могла достучаться до единственного ребёнка, чтобы вымолить прощение. Рита была в курсе того, что Котов игнорировал мать, и время от времени пыталась уговорить его дать женщине шанс – но безуспешно.

Услышав, что сообщение завершилось, Рита лишь тяжело вздохнула. Юрий молча вернулся к своим рисункам.

В альбоме десятки раз была изображена одна и та же фигурка – более чёткая, менее чёткая… в профиль, анфас… недорисованная, брошенная на середине… чёрно-белая, цветная… исполненная карандашами, фломастерами…

– Мне кажется, – наконец выдавил он, – что эта фигурка принадлежала моему отцу… когда-то давно… Наверно, я запомнил её ещё тогда, до того, как он нас бросил.

– Сколько тебе было лет? – осторожно спросила Рита. Раньше парень ничего не говорил о своём отце. Она боялась нечаянно спугнуть его откровения.

Котов пожал плечами.

– Лет пять, наверно… Я вообще очень плохо помню то время… Помню только, что мама всё время плакала… А потом она стала какой-то другой… как будто не собой… Ладно, не будем об этом. – Минутка откровения закончилась быстрее, чем ожидала девушка. – А то ещё на работу опоздаю…

– Как скажешь, – обиженная Рита демонстративно облизала ложку. – А ты зря не ешь пирог – по-моему, отлично получилось.

– Даже не сомневаюсь, – Котов отложил альбом в сторону и поцеловал девушку: – Можешь завернуть мне с собой?

Полчаса спустя, когда Юрий сел за руль своей машины и выехал с парковки, он всё ещё думал о собственном детстве. Память – странная штука: бывает, годами не вспоминаешь о том, что когда-то казалось самым важным на свете…

Маленькая фигурка – не больше восьми сантиметров в высоту – кажется, индус (Юрий потом видел похожего в какой-то книжке – одежда, в которой был изображён человек, была такой же, какую носили индийские крестьяне в семнадцатом веке)…

Это было единственное воспоминание парня об отце, оставившем семью много лет назад. Ускользающее воспоминание, не приходившее Котову в голову десятилетиями.

Он очень смутно помнил тот период своей жизни – и сейчас понемногу в его памяти оживало то, что давным-давно было безнадёжно забыто. То, как улыбался его отец… как дурачился с сыном, в шутку сражаясь, как иногда приносил после работы пирожные – такие, двухслойные, покрытые шоколадной глазурью и двумя белыми точками шершавой подсохшей помадки… и как однажды вдруг не вернулся домой – и маленький Юра больше никогда его не видел… как грустила и плакала мама… и как мальчик обещал себе, что никогда не забудет папу, что вырастет и обязательно его найдёт… как изо всех сил он старался запомнить всё, что связано с отцом – и как жалел, что не умеет рисовать портреты… поэтому рисовал фигурку, принадлежавшую отцу – мужчина несколько раз давал сыну поиграть с ней, и мальчик, видимо, детально запомнил необычную игрушку… И вот когда отец пропал, маленький Юра рисовал и рисовал ту самую фигурку в надежде на то, что однажды это поможет ему найти отца.

Теперь, много лет спустя, Котов работал экспертом по резьбе и скульптуре в частной галерее при антикварном салоне Аркадия Шереметева на Тверской. Его всегда интересовала история скульптуры – парень даже закончил факультет социально-культурной деятельности в университете культуры и искусств в Краснодаре, где прошла его юность. Уже лет десять Юрий жил в Москве и работал по специальности, выбранной ещё в детстве – но осознал он это только сейчас…

И только сейчас, когда он стоял в пробке на въезде на МКАД, Котов вдруг вспомнил, почему перестал рисовать фигурку, принадлежавшую отцу, и даже смог об этом забыть: когда его матери надоели навязчиво повторяющиеся рисунки, которые ребёнок продолжал рисовать, несмотря на все просьбы и требования прекратить, она отвела сына к детскому психиатру…

В один момент Юрий вспомнил всё – и долгие разговоры со строгим доктором в белом халате и с густой чёрной бородой (из-за этой бороды доктор казался ребёнку сказочным Бармалеем), и сеансы лечебного гипноза… всё это «лечение», хотя мальчик не чувствовал себя больным, заняло столько времени, что он пропустил в школе целую четверть, а потом, чтобы закончить учебный год и перейти во второй класс, ему пришлось заниматься летом. Наверстать упущенное было нелегко, особенно учитывая то, что учился ребёнок дома – в то время как другие дети уже вовсю радовались каникулам и целыми днями веселились, играя на улице…

Из-за этого у него практически не было друзей – ни тогда, ни потом – Юрий привык проводить время за книгами и уже не понимал, как это – бегать с мячом или болтать с друзьями ни о чём… «Мама – твой лучший друг», вдруг вспомнил Котов… Да… мама изо всех сил строила из себя друга… жарила картошку по выходным… покупала мороженое и лимонад всегда, когда бы сын ни попросил… а однажды взяла отложенные на новое пальто деньги и купила ребёнку дорогущего робота, которого ему безумно хотелось получить на Новый год – мальчик надеялся, что робот привлечёт к нему внимание детей во дворе и его примут в свою компанию…

Надо же, как иногда случается – вся жизнь пошла наперекосяк… и непонятно, ради чего.

С тех пор Юрий много раз пытался говорить с мамой об отце, спрашивал, где он, почему ушёл и не вернулся, придумывал, как его можно найти… мать неизменно отмалчивалась, переводила разговоры на другие темы, спрашивала, как дела в школе, и покупала очередное ярко-розовое фруктовое мороженое на палочке или песочное пирожное с повидлом и шоколадной глазурью…

Неизвестность всегда томила Котова. В конце концов он привык прятать от матери свои истинные чувства и эмоции, перестал спрашивать об отце… со временем сам перестал его помнить… А потом его отношения с матерью окончательно разладились, и он, воспользовавшись первой же возможностью, уехал в Москву, чтобы начать новую жизнь – подальше от матери… от своего детства… от слишком тягостных воспоминаний и мыслей об отце…

Странная штука – мозг. Иногда, когда собственные воспоминания причиняют тебе слишком сильную боль, когда они занимают все твои мысли, когда ты больше не можешь думать ни о чём другом и продолжаешь страдать и страдать и ничего не можешь с этим поделать, воспоминания вдруг уходят. Твой мозг просто отключает их, не в силах больше терпеть боль. Ты забываешь то, что считал самым важным в своей жизни – то, что было для тебя самым важным…

А иногда бывает так, что воспоминания стёрлись, а боль осталась. Смутная, неясная, саднящая как свежая ссадина… щемящая сердце. И это хуже всего, потому что, пока ты ещё помнишь, от чего страдаешь, твои страдания хотя бы имеют какой-то смысл… Страдания Юрия смысла не имели. Однажды он прочёл одну шутку (в которой, как он подозревал, содержалась изрядная доля правды) о том, что если собственноручные удары молотком по собственной голове причиняют тебе мучительную боль, нужно просто прекратить это делать. Умом он понимал, что источником своей постоянно ноющей боли является он сам. Но как это всё прекратить, Котов не знал.

Глава 2

Шла вторая неделя с тех пор, как Дитер Шнауц приехал в Сарнатх и остановился в вихаре Учителя. Не перекинувшись с ним ни единым словом, он по глазам индуса с первого же взгляда понял, что правильно сделал – здесь его действительно ждали.

В ожидании призыва к конкретным действиям Шнауц вёл себя как остальные ученики, внимая каждому слову Учителя. Светловолосые подростки-шведы, любопытная Ингрид и скептичный Ларс, быстро заскучали и ушли отсюда ещё несколько дней назад. После них ушла смуглая девушка с многочисленными оспинами на лице, а ещё чуть позже – трое подростков откуда-то с севера Африки, которые, по слухам, жили в вихаре почти полгода. На место ушедших пришли новые – два угрюмых брата из России и целая компания китайцев, которые не чувствовали себя достаточно чистыми, как они сами выразились, и остались снаружи в ожидании момента, когда поймут, что достойны войти внутрь и принять свет, что несёт Учитель.

Спали все на своих ковриках прямо на полу – было так жарко, что не нужны были даже одеяла, а многочисленных насекомых отпугивал дым благовоний. Нужду справляли в отдельном помещении во дворе. Нехитрую еду – овощи, фрукты, рис и свежие лепёшки – дважды в день приносили местные крестьяне, приходившие, чтобы поприсутствовать на утренней и вечерней службе, и, если вдруг появится возможность – прикоснуться к Учителю. Сладкий чай на молоке с острыми пряностями прямо во дворе вихары готовили по очереди ученики почти круглые сутки: в любой момент каждый желающий мог выйти наружу, получить чашку ароматного напитка и поговорить с другими учениками.

Как правило, здесь все были немногословны: могли даже не называть своего имени, не говорить, откуда приехали, зачем, что привело их к Учителю. Никто не настаивал: храня собственную тайну и переживая собственную боль, каждый понимал, что он не вправе просить другого вывернуть перед незнакомцем душу наизнанку. Но если кому-то надо было выговориться, его всегда терпеливо слушали – сколько бы времени он ни говорил.

Однажды, когда в «чайную очередь» заступил Дитер и тогда ещё не успевший уйти вместе со своей хипповой подругой Ларс, им пришлось сутки напролёт слушать исповедь девушки из России. Татьяна очень плохо говорила по-английски, и это сильно затрудняло понимание того, что с ней происходило по жизни, но никто не мог просто встать и уйти: во-первых, это невежливо, а во-вторых, кто знает – может, завтра тебе понадобится выговориться, и кто-то должен быть рядом… Приготовление чая в большом казане на костре, в таком жарком и влажном климате, было не самым лёгким занятием (хотя по ночам на землю спускалась благословенная прохлада, и становилось намного легче дышать), но устали все тогда не от работы, а от необходимости слушать бесконечную историю – кажется, что-то о несчастной любви и отвергнутых чувствах – на отвратительном английском…

Время текло незаметно – уже через неделю своего пребывания в Сарнатхе Дитер решил, что не стоит даже пытаться определить, какой сегодня день: он здесь не для того, чтобы цепляться разумом за реальность.

День за днём молодой немец с удивлением отмечал, что чувствует себя всё лучше (хотя приехал он сюда вовсе не потому, что ему было плохо) – ощущение было такое, словно к нему по частицам возвращается его собственная душа… как будто он понемногу припоминает то, что когда-то давно знал, а потом почему-то забыл. Понимание и очищение – а вместе с ними покой – исцеляли, просветляли, благословляли уставшее сердце. Шнауц словно медленно рождался заново и постепенно наполнялся божественным светом, созревая для выполнения своего предназначения.

В то утро Дитер проснулся от того, что Учитель вдруг перестал говорить. Парень даже не помнил, как он вообще заснул – он был искренне увлечён убедительной речью индуса о необходимости отпускать своё прошлое, чтобы двигаться дальше. Это было именно то, что жаждал услышать Шнауц – с каждым словом он всё больше осознавал, что теперь, наконец, готов отпустить свою прежнюю жизнь, готов простить себе всё то, что он сделал – и особенно то, чего не сделал. Готов начать всё заново, ступить на новый путь… Не то чтобы Дитер чувствовал себя уже окончательно просветлённым, но он определённо был готов к любым поворотам судьбы.

Почти все остальные ученики – за исключением тех, кто непрерывно готовил пряный чай во дворе, и ещё пары-тройки человек – спали крепким сном. Бодрствующие в замешательстве наблюдали за тем, как Учитель поднимается и медленно идёт к выходу. Перед тем, как шагнуть за порог, он оглянулся, обвёл взглядом присутствующих и указал пальцем на Шнауца. Тот понял всё без слов: для этого он и приехал сюда. Парень бесшумно вскочил на ноги, сложил ладони в молитвенном жесте и склонил голову. Индус едва заметно кивнул и тихо вышел на улицу. Немец оглянулся: не спавшие ученики приветствовали его, сложив ладони и смиренно склонив головы.

Две минуты спустя Дитер занял место Учителя на возвышении, сел в позу лотоса и взял в руки большую поющую тибетскую чашу. Пришло время многочасовой – а то и многодневной – молчаливой медитации…

***

Рабочий день в галерее Шереметева пролетел быстро – наверно, потому что все пятницы пролетают быстрее других рабочих дней недели.

По пятницам Юрий Котов частенько собирался с друзьями у кого-нибудь дома – чаще всего у самого Котова, поскольку он не был обременён семьёй и детьми – за игрой в покер. Приезжал обычно коллега Юрия Корякин со смешливой миниатюрной женой, бывшие соседи по съёмной квартире Столяровы (оба заядлые фанаты велоспорта и скалолазания, и не менее азартные игроки в покер) и Рептилоид, с которым Котов был знаком уже целую вечность.

У того было, конечно, обычное человеческое имя – Николай Голубев, – но близкие друзья звали его не иначе как Рептилоидом – за то, что голова мужчины (уже, кстати, далеко не юного – ему было слегка за пятьдесят) была постоянно забита всевозможными теориями заговора, любимой из которых была паранойя о том, что Землёй издавна правят некие разумные рептилии, успешно маскирующиеся под людей. Все эти теории с завидной регулярностью подпитывались новыми свидетельствами «очевидцев», псевдонаучными статьями безымянных британских и российских учёных и интервью с независимыми экспертами, которых никто не знал. Частично эти «доказательства», как подозревал Котов, фальсифицировал сам Рептилоид в силу профессиональной необходимости – газета, где он работал, выходила раз в неделю, и в каждом номере просто жизненно необходима сенсация, которую и должен был добыть если не сам Рептилоид, то кто-то из его коллег.

Тем не менее при всей своей зацикленности на теориях заговора и околонаучной ереси Рептилоид был жизнерадостным, оптимистичным и лёгким на подъём человеком, за что его и любили. За душой у мужчины не было ни гроша, жил он в убогой съёмной «однушке», где на облупленных стенах до сих пор висели плакаты с Брежневым и советскими партийными лозунгами, а бывшая жена давно забрала обеих дочерей и укатила за границу в поисках лучшей жизни. Однако, несмотря на все беды и то, что жил Рептилоид в своём особом мире, недоступном для всех остальных, общаться с ним было удивительно легко – мужчина всегда проявлял неподдельный интерес к собеседнику и был готов поддержать его любые, даже самые безумные, начинания.