Палач

Он хотел быть с ней, томился все это время, но если сейчас возьмет ее, то чем он лучше тех насильников в тюрьме? От них спасал, чтобы самому пользоваться? Он остановился, мягко высвободив руку.

Она обернулась, с горящими щеками посмотрев на него. В глазах маленькой ведьмы он прочел просьбу о помощи. Это было нужно ей даже больше чем ему. Чтобы не бояться, чтобы не думать о том, что происходит между мужчиной и женщиной, как о грязи, чтобы забыть случившееся в тюрьме.

Теперь он знал, как поступить правильно. Шагнул к ней и обнял, гладил по голове и по спине. Она прижалась лицом к его рубахе, прильнула доверчиво и с облегчением.

Если бы он мог сказать ей что-нибудь, объяснить, утешить…

Она слегка отстранилась, развязывая сначала передник, а потом ворот платья. Серьезная, сосредоточенная. Повела худенькими плечами, освобождаясь от одежды, и подняла глаза к его лицу.

И все же ей было немного страшно.

Он поднял ее на руки, за пару шагов отнес и усадил на край постели. Сам опустился коленями на пол рядом, мягко взял ее руку в свои. Поцеловал ладошку, внутреннюю сторону запястья, сгиб локтя.

Он был очень ласков и никуда не спешил. Пальцами и ладонями нежно, едва касаясь, проводил по шее, плечам, рукам, спине, груди, вызывая истому и странное оцепенение. Потом так же нежно уложил ее спиной на постель и принялся целовать живот. Она судорожно вздохнула, мышцы внутри непроизвольно сжимались, делая непривычное удовольствие почти невыносимым, на грани боли. Кажется, он понял, потому что, остановившись, на несколько мгновений накрыл ладонью ее лоно, а потом она почувствовала, как его руки гладят и согревают ступни.

По привычке, она ходила босиком и сейчас пристыженно дернулась, однако мужские руки не выпустили ее лодыжку. Поцелуи и ладони поднялись к коленям, и она послушно развела ноги. Едва заметными покалываниями ощутила прикосновение его щеки к внутренней стороне бедер, когда он целовал ее. Он поцеловал даже там, между ног. Это было очень странно и невыносимо приятно.

Он целовал и гладил каждый клочок ее кожи, движениями своих рук и губ будто смывая боль и грязь, впитанные памятью тела. Своими прикосновениями делал с ней что-то невероятное, заставлял все внутри вибрировать и замирать от наслаждения.

По долгу своей профессии он знал многие секреты человеческого тела и сейчас использовал их во благо. Играл на чувствительных точках там и здесь, побуждая расслабиться, успокоиться, наслаждаться. Терпеливо, раз за разом, давая ей привыкнуть к прикосновениям, будил в девичьем теле желание. Сначала мышцы испуганно сжимались, но затем, в очередной раз скользнув пальцами ко входу в ее тело, он почувствовал влагу. Осторожно проник чуть глубже, и сразу ощутил, как сократились вокруг него мышцы, руки вцепились в рубаху на его плечах.

Ее ошеломили непонятно как появившаяся тягучая жидкость и прикосновения его пальцев внутри. Обычной боли не было, но привычный страх перед болью оставался. Пересиливая страх, она сжала пальцы, сминая ткань его рубахи, не отпуская от себя. Он не покинул ее тело, как она боялась, вместо этого раздвинул складки и приник губами. Опять стало невыносимо приятно, под его губами и пальцами все жарко пульсировало, требуя еще больше ласк, еще больше прикосновений.

Он видел, она была уже на грани, поэтому продолжил движение, погружаясь все глубже в ее лоно. Касался ее в глубине, осторожно поворачивая пальцы, меняя угол наклона, проверяя, не повредили ли ей что-нибудь эти подонки в тюрьме. Сопротивления больше не было, а, значит, и боли тоже. Еще несколько движений, и тело свела судорога наслаждения.

Что-то невообразимое, неведомое поднималось в ней, затмевая сознание, выше… выше… Взрыв удовольствия судорогой свел мышцы, лишив сил, стыда, разума. Полное опустошение. Энергии не осталось даже для того, чтобы не закрывать веки и, с блаженно-виноватой слабой улыбкой взглянув на мужчину, подарившего ей это состояние, она провалилась в небытие.

Дрожь стихла, отголосками несколько раз прокатившись по ее худенькому телу, обессиленные руки разжались и выпустили его рубаху. Маленькая ведьма еще несколько раз прерывисто вздохнула, губы дрогнули в слабой попытке улыбнуться, веки опустились. Мгновением позже, она уже спала глубоким, спокойным сном.

Он устроил ее поудобнее на постели, надежно укрыл одеялом. Стоял и смотрел, как она спит, не справляясь с нахлынувшей нежностью.

Он никогда не был таким с женщиной. Не знал, как быть таким. Шлюхи, с которыми он обычно имел дело, его боялись, а он стеснялся их в глубине души. Почему, откуда взялась эта нежность? Даже мать не была с ним ласковой, насколько он помнил. Она умерла, рожая еще одного сына Палача, младенец, правда, тоже не выжил. А вот теперь, он, забыв о собственном удовольствии, наслаждался тем, что подарил его девчонке, худой, некрасивой, нищей. И готов был отдать ей еще больше, все, что имел, включая собственную жизнь.

Она ровно дышала чуть приоткрытым ртом, прядка волос, упавшая поперек лица, трепетала от каждого ее вдоха и выдоха. Он бережно отвел волосы от ее лица, повернулся и вышел, тихо прикрыв входную дверь.

Спустился к ручью у подножья холма и выкупался в ледяной воде, гася собственное, так и не удовлетворенное возбуждение, потом поднялся обратно наверх, захватив оставленную ей у ручья стирку. Солнце уже коснулось горизонта, времени у него не осталось. Пора было возвращаться в привычную реальность.

Она проснулась в темноте, накрытая одеялом, голая. Внутри нее все еще продолжалась слабая вибрация, напоминая о пережитом самом ярком наслаждении в жизни.

Она поняла, что он уже ушел. Поняла как-то сразу, и губы задрожали. Он был нужен ей сейчас. Хотелось гладить и целовать его тело, довести до экстаза так же, как он сделал это с ней. Но его уже не было рядом, и от этого в теле образовалась почти физическая, тянущая пустота. Дожить до завтра, завтра он придет снова, и все будет иначе…

Он пытался отвлечься от мыслей о ней, от воспоминаний о ее улыбке, теле, движениях и сосредоточиться на том, как спасти девушку, где обустроить. Но мысли о ней навязчиво лезли в голову, а сложные раздумья о том, что же делать, улетучивались быстро и пока безрезультатно. А ведь то, что она до сих пор оставалась в доме на опушке, свидетельствовало, что идти маленькой ведьме некуда.

Ему хотелось защитить ее. Заслонить собой от обезумевшего мира вокруг. Ласкать, целовать, лелеять. Пусть она будет только его. Другие люди плохо к ней относились. Как, впрочем, и к нему. Но он был Палач, он пугал их и причинял боль. А она была чудом, хрупким, тоненьким чудом. Люди не понимают и боятся чудес. Своего Бога они распяли и лишь затем поверили ему.

Завтра он не пришел. И на следующий день тоже. И в день, последовавший за следующим.

Она не могла уйти и боялась остаться. Не знала, что думать. А его все не было и не было.

Он был так нужен ей. Настолько, что хотелось кричать, звать, бежать к нему. Сейчас, немедленно. Босые ноги зудели от желания шагнуть за порог так, что приходилось вонзать короткие обгрызенные ногти в ладони, чтобы удержаться.

А его все не было.

Ее силы, ее уверенность, ее жажда таяли, сменяясь самым страшным страхом с младенчества предоставленного самому себе существа. Вдруг она стала ему противна – сонная дурочка с запыленными ступнями? Вдруг с его стороны это была просто жалость? Ведь, если бы он испытывал желание, то остался бы и удовлетворил его с ней. Или вернулся бы и удовлетворил.

От этих мыслей, от колючих как терн вопросов, роившихся в голове, она чувствовала себя ничтожной и ненужной, так же как большую часть своей жизни, только теперь это причиняло новую, неожиданно сильную боль. Ну зачем он спас ее? Зачем, если не приходит?! Уж лучше бы не спасал тогда, лучше бы не привозил сюда, лучше бы прогнал прочь, чем так… уйти без единого слова.

Все изменилось за одну ночь. В город прибыл новый инквизитор и пара палачей. Если в глазах старого инквизитора огонь бескорыстного служебного рвения с годами поутих, щедро заливаемый вздоимством, то глаза нового горели чистым огнем фанатичной веры. Молодой пес Господень сцепился со старым, схватка длилась недолго. Дыба, воронка, сапог, раскаленные прутья – все пошло в ход, и на сей раз Палач на совесть выполнил свою работу, проследив, чтобы осужденный продолжал дышать как можно дольше, пока дым и пламя не окутали истошно вопящую фигуру в измазанном дегтем саване.

Теперь допросы и пытки продолжались непрерывно, в две смены, от заката до рассвета и от рассвета до заката. Допросили всех, кто был близок к старому инквизитору – монахов-помощников, послушников, начальника тюрьмы и стражу. Допросили и Палача, хотя все, что он мог ответить – качать головой отрицательно либо утвердительно. Но Палач еще был нужен, к тому же успел хорошо себя зарекомендовать, не щадя своего прежнего начальства.

Новый инквизитор боролся с ересями в самом зародыше, вычисляя присутствие сатаны по взгляду испытуемого. Никогда еще в городе не была так популярна привычка смотреть себе под ноги. О том, чтобы глазеть по сторонам, шептаться, собираться или ходить куда-то без крайней необходимости и речи не шло. Но доносить друг на друга от этого меньше не стали.

Каждый раз, выходя из дому, Палач стирал ее образ из глаз, память о ней из уголков губ и борозды между бровями. И не только потому, что новый инквизитор якобы умел читать по взгляду – он просто не мог допустить, чтобы грязь и боль пыточной снова коснулись ее, пусть даже мысленно.

Но на обратном пути и дома, потирая запавшие от бессонной усталости глаза, он искал выход. Мысли метались, словно загнанный в клетку зверь, раз за разом ударяясь о прутья многочисленных ограничений. Он не мог никуда отлучиться, не вызывая подозрений, не мог никому довериться, перепоручить позаботиться о девушке, увезти. К тому же он был нем, а она не знала грамоты. Даже если она еще ждет его, даже если он придумает, куда ее отправить, чтобы маленькая ведьма была в безопасности, как он сможет объяснить ей свои намерения и планы?

У них не было права на ошибку, не было и времени. И плана тоже все еще не было.

Ей казалось – еще день ожидания и она распадется на кусочки. Собственно, она уже распадалась – каждое долгое мгновение разъедало ее и без того хрупкую веру в чудо взаимности, нежности и доверия. Ей начинало казаться, что это был всего лишь сон. Быть может, она, уставшая, заснула после обеда. А на самом деле он не приходил, не сидел за столом, не относил ее в постель на руках, не…

Она пыталась бороться за свое чудо.

– Мне не приснилось! – гневно бросала она в плотно сомкнутые ряды врагов – неверия, страха, горького опыта прожитых лет. А эхо сомнений, умноженных временем, приносило обратно затухающее «приснилоссь… снилоссь… ссь» – змеиный шепот в ночи.

Не оставалось ни сил, ни времени выносить пытку неизвестностью. Пора было уходить, давно пора. Собрать дарованные ей вещи и деньги, повернуться спиной к домику на опушке и зашагать прочь, унося на сердце глубокую рану несбывшейся возможности счастья, которое судьба вырвала у нее, как у голодной нищенки вырывают случайно пойманный на раздаче милостыни ломоть хлеба, надкушенный лишь раз – достаточно, чтобы ощутить вкус, и безнадежно мало, чтобы насытиться.

Да она и была голодной нищенкой, всю свою жизнь боровшейся за каждый кусок хлеба, за каждый лишний прожитый день. И потому не могла сдаться, не могла не попытаться, пусть глупо, эгоистично, безрассудно… Ноги сами понесли ее назад, в город.

В последнее время у дома Палача теней собиралось все меньше. С одной стороны – оно и к лучшему, с другой – дойдя до крайности в невозможности найти решение, он все чаще задумывался о том, чтобы попросить о помощи кого-то из отчаявшихся родственников арестованных. Услуга за услугу. Риск за риск. Жизнь за жизнь. О том, что будет с ним, он не думал. Три спасенные жизни – слушком большая роскошь в такие времена.

У ворот от стены отделилась закутанная в плащ не по росту фигура. Женщина.

Что-то знакомое в ней почудилось еще до того, как в рассветном полумраке он узнал свой плащ. В следующее мгновение волна страха, скрутив желудок, ударила в сердце.

Не раздумывая, он втолкнул маленькую ведьму в ворота и туда же загнал телегу. Украдкой оглядел улицу, перед тем, как запереть ворота и почти волоком втащить запутавшуюся в складках плаща, не поспевающую за ним девушку в дом. Развязавшийся плащ сполз с ее плеч у самой двери, и ему пришлось на мгновение вернуться за порог, чтобы подобрать одеяние, перед тем как сойтись с маленькой ведьмой лицом к лицу.

«Зачем пришла?!» – гневно-испуганным криком застыло в его глазах. Ее ведь могли заметить, схватить. В инквизиции у всех была очень хорошая, натренированная годами память на лица.

– Почему ты не приходил так долго?! – сердито выкрикнула она.

Он раздраженно фыркнул, она вскинула голову, рассерженные взгляды встретились… и гнев куда-то испарился, оставив лишь неутоленную тоску двух душ и тел. Он наклонил голову и поцеловал ее жадно, глубоко, отбросив осторожность. «Моя!» – кричал этот поцелуй.

И она, отвечая, обнимала его все крепче, маня к себе, в себя. Отступая под его натиском, уперлась поясницей в ребро столешницы, почувствовала, как его руки приподняли ее, и с готовностью раздвинула бедра, устроившись на краю стола.

«Моя!» – он целовал ее, будто ставил отметины – на губах, шее, ключицах, груди. Ворвался в девичье тело, не сдерживаясь, чувствуя, как приподнялись навстречу ее бедра, как руки крепко обхватили его плечи.

Она счастливо задохнулась, ощутив в себе горячую, пульсирующую силу его желания. «Мой» – подтверждал каждый новый толчок. В этот раз для нее острее всего была потребность убедиться – случившееся в домике на опушке было не из жалости, она желанна и нужна ему так же, как он ей.