Я придумаю будущее. Любовь после любви

Авария произошла на моих глазах. От удара о реанимобиль, легковая машина, в которой находилась Маша, перевернулась в воздухе. Водитель умер сразу, а Машу… – Анатолий на секунду отвернулся к стене, – долго извлекали из покореженного автомобиля. Врачи не стали ее оперировать – не было смысла. Мне просто разрешили побыть с ней до конца. Я практически лежал рядом с ней на кровати, целуя неподвижные руки и все же надеясь на чудо.

И оно произошло. Ненадолго. Маша не могла уйти просто так, не попрощавшись.

Она открыла глаза, попробовала пошевелиться, и, хотя получила большую дозу обезболивающего, застонала. Из ее глаз потекли слезы.

– Маша, родная моя, все будет хорошо, ты поправишься, – пытался я утешить ее.

– Толик, – с трудом сказала она, – у меня к тебе три просьбы.

– Да, милая.

– Полюби детей, пожалуйста, так, как будто ты их настоящий отец. Евгений не должен о них узнать.

– Я уже люблю их, Машенька. Очень люблю.

– Дальше, – она тяжело дышала, – поклянись посылать ему мои письма. Два мы с тобой отправили. Осталось всего девятнадцать: с декабря этого года по 15 июля 2014 года. Больше я не успела. Обещаешь? Поклянись, пожалуйста. Поклянись!

– Да, любимая, я сделаю это.

– И еще. У меня в России остались всего два близких человека – Наталья и Евгений. Если ты узнаешь, что им или их детям нужна какая-то помощь, окажи ее, пожалуйста. Пусть это будет анонимно. Очень прошу тебя! У тебя, несомненно, будет больше возможностей, чем в России.

Она сжала мою руку:

– Прости меня за все. Живи ради наших детей. Поверь, я очень хотела искупить свою вину перед тобой. Но видишь, как получилось…

Потом речь ее становилась все бессвязнее. Я слышал, что она звала маму, нежно успокаивала малышей, шептала: «Женечка, мне страшно…». Потом совсем замолчала.

Ее не стало через сорок минут. В 16.35.

И я снова на сутки попал в реанимацию.

Возвращался через неделю на личном самолете моей организации с телом Маши в багажном отсеке. В виде исключения, благодаря политическим связям, мне разрешили похоронить ее в Германии. Так что все эти годы мне было, куда ходить на свидания.

Хотя, спустя тринадцать месяцев, ради будущего моих детей и их статуса в этой стране, я женился на молодой самодостаточной немке по имени Сюзанна Гюнтер. Наш брак больше был фиктивным, хотя мы и старались с ней подружиться. С детьми она оставалась холодной, и матерью им стать так и не смогла. Во всем мне помогала Машина тетя Марина, проживающая у нас пять дней в неделю. На выходные она обычно уезжала к Франку, иногда забирая малышей с собой, когда те категорически не хотели оставаться с Сюзи, а мне нужно было работать. Зато, если я бывал свободен, мы садились в машину и уезжали путешествовать втроем. Они очень привязались ко мне. А я любил их, как своих собственных детей. То есть, больше жизни.

В палате становилось темно, а Анатолий все продолжал нам рассказывать о них. Это были и важные для Машеньки и Женьки события, и какие-то маленькие детали, и смешные детские шалости, и их почти всегда неожиданные болезни. Он рассказал нам, как в шесть лет отправил детей в немецкую школу, продолжая разговаривать с ними дома только на русском языке, читая вслух русскую литературу, былины и сказки. Рассказал об их детских увлечениях, характерах и страхах. Конечно, он делал это специально для меня.

– Мы развелись с Сюзанной в прошлом году. Она встретила, наконец, подходящего немца и сразу же родила ему ребенка. А мне опять предстояла командировка в Стамбул. На этот раз на три месяца. Там я заработал осложнение на свою единственную почку от банальной инфекции, и с этого Нового года начался мой отсчет времени, который вот-вот закончится. Родители мои, по-прежнему, на Севере. Отец тоже болеет, и мама не оставляет его одного ни на час. Я не стал им сообщать о своем состоянии.

Теперь, кроме тебя, Евгений, у ребят есть только старенькая Марина и ее парализованный Франк. Тебе снова нужно принимать решение. И оно будет потруднее прежнего.

Анатолий замолчал, закрыл глаза и застыл неподвижно, не говоря больше ни слова.

Я тоже не знал, что мне ему сказать. Сердцем и умом понимал, но не решался. А потом вдруг пред глазами так явственно появилась картина: ночь, на столе компьютер, за столом – совершенно чужой мне человек, более того, человек, которому я в какой-то степени испортил жизнь. Вот он уложил детей, налил себе вечерний чай, и, в память о своей жене, сел набирать на клавиатуре письмо для меня. О любви… О Машиной любви ко мне. Права она была, утверждая, что все существующее, все сущее, в жизни – это любовь!

В любви мы рождаемся, с любовью – умираем!

Анатолий любил Марию ничуть не меньше, чем я. А, может, даже больше!

И тогда я понял, что я должен сделать. Я стал перед ним на колени. Натка заплакала. Антоха отвернулся к окну. А Толик положил мне на плечо руку:

– Спасибо, Женя, что ты понял. Машины письма поведали мне о тебе очень многое, и я не держу зла. Ухожу почти спокойно. Побуду с ней какое-то время на том свете, пока ты не появишься, и снова не заберешь ее у меня.

Говоря последние слова, Анатолий пытался улыбнуться. Мы обнялись, попрощались. Втроем с Наткой и Антохой вышли из его палаты. В руках я держал синюю папку с документами на детей, с заверенным завещанием в их пользу на движимое и недвижимое имущество, и двумя вариантами оформленного опекунства: на меня и на Машину тетю Марину. Видимо, на всякий случай. Там же лежал дневник и небольшая стопка писем моей любимой женщины.

Через два дня Анатолия не стало.

Мы отъехали от больницы уже в полной темноте.

– Отвези меня к детям, – попросил я Антона.

– Не дури, Жень, они уже спят или собираются спать: и старики, и дети. Им и так хватает эмоций в последнее время.

– Тогда просто подвези к их дому.

– Завтра, друг. Завтра. С утра заедем на кладбище, а потом прямиком на Гросвайчен, это километров семьдесят от Дрездена. Там у них дом.

– Нет, на кладбище я съезжу сам. Один, – твердо ответил я.

Марина Александровна, фрау Ланге, встретила нас настороженно, но гостеприимно. На веранде был красиво сервирован стол. Видимо, нас все же ждали. Она позвала своего Франка, который подъехал на автоматизированном инвалидном кресле, с трудом пожал нам с Антоном руки, криво улыбнулся Натке.

Детей я не увидел и побоялся спросить, где они? Всю ночь щемило сердце, не давая уснуть: «Как они меня встретят?»

Разговор по-началу не клеился. Обходились стандартными темами. Помянули Марию. Погрустили об Анатолии. И замолчали.

Как вдруг с улицы донеслись звонкие детские голоса. Стукнула калитка, и к нам подбежали два очаровательных создания. Я замер от неожиданности: передо мной стояла девочка и смотрела на меня Машиными глазами, кокетливо спрятав руки за спину.

Я присел перед ней на корточки:

– Привет, Манечка.

– Привет.

– Вы кто?

– А я знаю, кто, – вдруг заявил пацанчик, осторожно приближаясь ко мне. – Ты наш второй папа. Да?

Я перевел взгляд на него и узнал в нем себя – девятилетнего. Вот бы мама моя удивилась!

– Правильно, Женя, я ваш папа. Из России. И зовут меня тоже Женя.

Дети немного стеснялись, но я притянул их к себе и обнял сразу двоих. И вдруг почувствовал то самое тепло, и то самое чувство, которое испытывал, обнимая Марию десять лет назад. Я постепенно начинал обретать свой потерянный рай.

Мы пили чай с земляничным вареньем, ели вкусные домашние булочки, слушали детскую болтовню, и незаметно сглаживались между нами все барьеры. Взгляд тети Марины становился все теплее, и все более умиротворенно улыбался всем сразу ее больной муж.

– Нам папа недавно рассказывал, – сказала со взрослым видом Маша, – что, если у детей нет мамы, значит, обязательно должно быть два папы. И, что наш второй папа живет в России. Мы так рады, что ты приехал. Потому что папка болеет, и нас некому свозить в зоопарк. А там лисята родились. Очень хочется посмотреть!

– Мы обязательно съездим, моя маленькая, – я назвал дочку так, как когда-то называл ее мать.