На всю жизнь

От этих слов моего друга что-то падает в моей душе, точно тяжелый камень на дно пропасти.

– Так это правда? Вы не шутите? Вы действительно уезжаете в Америку, Большой Джон?

– Ну да, маленькая русалочка! Этим не шутят. Я давно чувствовал призвание к деятельности миссионера, – говорит он так, что я не могу понять – шутит он или серьезен.

– Но ведь вы же математик, Большой Джон! – говорю я в отчаянии. – Зачем же вам отдавать себя на ужин дикарям!

Он смеется беззвучно и, бросив мне на ходу: «Надо заняться Левкой», исчезает в темной аллее директорского сада.

А мы трое, взволнованные, отправляемся домой.

Вот как неожиданно и странно закончилась наша ночная экскурсия, о главной цели которой мы, разумеется, позабыли давным-давно.

* * *

Ясный июльский полдень. Второе число жаркого месяца. Я сижу на террасе мызы «Конкордия» с учебником русской грамматики в руках. Передо мной Левка.

Вывихнутая нога его давно зажила. Он вполне оправился, работает на фабрике и ходит ко мне в часы рабочего перерыва учиться.

Левка удивительно способный ученик. В полторы недели мы прошли с ним азбуку и склады. Сегодня был первый урок грамматики. Имена существительные, одушевленные и неодушевленные, живейшим образом занимают Левку. Он не согласен с грамматикой, где говорится о том, что дуб – предмет неодушевленный и роза также.

– Вот врут-то твои ученые! – с жаром кричит он (в минуты высшего волнения Левка говорит всем «ты»). – Вот-то врут! Да нешто дерево либо цветок какой не чувствует боли, когда их рубят или срывают?

– Чувствуют, Левка, только души-то у них все-таки нет.

– Да как же без души-то больно? – допытывается он и усиленно теребит свою густую черную шевелюру.

Я объясняю, но объяснение мое выходит «не от чистого сердца». В моей мечтательной душе давно сложилось странное убеждение, что все растущее – живое царство, живо духом, как и животные, и лучшее творение Бога, человек. Так ясно чудится мне: у тополей лица вечных юношей, с чуткими поэтическими сердцами; у дубов мудрая душа старцев, опытных жизненных борцов; у незабудки – чистая, как слеза ребенка; у розы – прекрасная, непонятная и немая; у тюльпана – напыщенная и глупая, так далее, и так далее без конца.

Я делаю лукавую физиономию и высказываю мои предположения Левке. Он в восторге.

– А у крапивы душа «доброй ведьмы», понимаешь?! Ха-ха-ха!

Я отлично понимаю, что он хочет сказать, и хохочу.

Добрая ведьма – это Варя. Так ее прозвал Левка за резкий тон и постоянные осуждения всего того, что ей самой кажется нехорошим, дурным. И в то же время я знаю, что, как и все в доме, Левка «уважает» Варю за ее неподкупную честность и суровую простоту. Он инстинктивно чувствует, что под этой суровой внешностью бьется доброе, отзывчивое сердце. Недаром же маленькое поколение нашей семьи, – Павлик, Саша и Нина, – обожает Варю.

– Добрая ведьма – крапива! – хохочем мы оба.

Учительнице всего семнадцать лет, ученику – пятнадцать. И в сущности оба мы – дети. Хочется шалить и дурачиться, хохотать до одури, до потери сил.

– Сегодня Джорж Манкольд, конторщик, на гладком полу в сортировочной растянулся, – неожиданно объявляет Левка, – и шишку набил, во какую.

Я вспоминаю длинного прилизанного джентльмена, мысленно прилепляю ему шишку ко лбу и хохочу.

– Знаешь, ссыльные наши из последней партии совсем удрали из казармы. Фабричные рассказывали: намедни они забрались к исправнику на ледник, съели все, что было там, и, оставив записку: «Благодарим за угощение, Премного довольны» – ушли.

– Ха-ха-ха!

Левка все утро работал в сортировочной и отсюда снова пойдет в душную камеру фабрики, почему же не потешиться, не похохотать.

Неожиданно распахивается дверь балкона, и перед нами предстает Варя, желтая, как лимон, с турецкой чалмой из мокрого полотенца на голове.

– Бесстыдница! – шипит она. – Бессовестные! Шли бы хохотать в другое место: голова трещит, как печка. Боли такие, что жизни не рада, а они гогочут. Тьфу!

Голова в турецкой чалме энергично сплевывает в сторону и исчезает.

Бедная Варя. Как мы о ней позабыли? С детства она страдает ужасными, не поддающимися описанию головными болями. Это повторяется обязательно раз в неделю. От головных болей, длящихся сутки, Варя не находит себе покоя. Она и к Спасителю пешком ходила, будучи в Петербурге, и к Скорбящей, и маслом из лампады от Киево-Печерских святителей мазала – ничего не помогало. В докторов Варя не верила: эта суровая, полная мистицизма душа предпочитала всем лекарствам молитву. И теперь Варя ждала храмового праздника Казанской Божией Матери, в честь чудотворной иконы Богородицы, ежегодно празднуемого восьмого июля в маленьком Ш., твердо веря, что одна лишь Царица Небесная ее исцелит от болей. В прежние Казанские Варя уезжала с детьми на лето в имение мамы-Нэлли, и ей не приходилось молиться.

В другое время я преисполнилась бы жалости к больной Варе, но сейчас я была невменяема от охватившего меня веселья. Левка – тоже.

– Добрая ведьма! Турок!

Новый взрыв хохота, и мы срываемся с места и вылетаем в сад.

Там дети с Эльзой.

Молоденькая гувернантка напевает веселую швейцарскую песенку, под звуки которой дружно маршируют с ружьями на плечах, с важным видом оба их братишки и сестренка.

– Эскадрон, стройся! – кричу я и, схватив Ниночку на руки, сажаю ее на плечо и мчусь вперед.

За мной Левка, успевший схватить толстенького, пыхтевшего, как паровик, Сашу, Дрыгавшего от восторга пухлыми ножонками.

Павлик и Эльза бросаются за нами, стараясь отнять детей. Мы визжим, несемся, выбегаем из сада, мчимся по дороге и… налетаем на странное шествие.

Я первая, покраснев, останавливаюсь с виноватым видом.

По дороге шествуют гуськом человек десять. Впереди всех длинный рыжий джентльмен – конторщик, господин Джорж Манкольд, со съехавшей на затылок панамой. На лбу его сияет великолепная, заклеенная розовым пластырем шишка. В одной руке огромная бутыль с молоком, в другой не менее большой каравай хлеба. За ним идет мисс Елена. За Еленой – Молли Манкольд. За Молли – Алиса, Кетти, Мэли, Лиза и Луиза. У каждой из барышень по небольшой корзиночке в руках. В корзиночках уложены самым тщательным образом всевозможные съедобные припасы, от колбасы до яблок.

Шествие замыкает маленький толстенький Бен Джимс, который, отдуваясь от жары, несет большой никелевый самовар, осторожно сжимая его в объятиях. Кран самовара, незаметно для Джимса, открылся, и порядочная струйка, к счастью, еще холодной воды весело сбегает на его белый костюм и безукоризненные желтые туфли.

Все это кажется мне до того забавным, что я опускаю на землю Ниночку и, задыхаясь от смеха, сажусь на придорожную скамью.

Левка шмыгает за широкий ствол дерева и прячется там. Его не успели разглядеть. Но зато меня заметили сразу.

– Мисс Лида! М-lle Лида! М-lle Воронская! – слышу я приветственные крики, и вмиг нас с малюткой Ниной окружают молодые леди и джентльмены.

– Какая прелесть! О, маленькая птичка! – восторгаются они моей сестренкой.

Ниночка – крайне благоразумная для своих четырех лет маленькая особа. Но тут она растерялась: я вижу, как губки у нее складываются в плаксивую гримасу, носик морщится. Вот-вот она сейчас разразится плачем от этих непрошенных ласк и поцелуев.

Как избавить от них сестренку?

– Куда вы идете? – обращаюсь я по-французски к барышням и молодым людям, чтобы отвлечь их от ребенка.

Молли поднимает голову и, тряхнув пышными белокурыми волосами, заявляет важно:

– У нас предстоит маленький пикник! Завтрак на лоне природы. Прелестная затея, не правда ли?