Таита

– Не весело, конечно, что и говорить.

– Кто-то идет, mesdam'очки…

– В ушах у тебя ходит кто-то… Не пугай понапрасну, и так тяжело.

– Оля, милая, расскажи про бой быков в Испании, все-таки убьем время.

– Нет, нет, не надо. И так нервы натянуты, а ты – с быками!

– У Балкашиной валерьянка с собой. Прими.

– Mesdames, если наша Тайна умрет, душа ее, чистая, святая, поднимется на крыльях ангелов к престолу Бога, – словно серебристый ручеек, звенит своим хрустальным голоском Золотая Рыбка.

– Типун тебе на язык. Вот выдумала тоже! Умрет! Она не смеет умереть! Она должна жить! – горячо и страстно вырывается у Ники.

– Тише, mesdames, тише. Идут…

На этот раз никто не протестует. В коридоре ясно слышатся приближающиеся шаги. Кто-то словно крадется, осторожно шурша накрахмаленным платьем.

– Стеша… Она это. Но почему не утром? Почему сейчас? Значит… Значит, все кончено…

И тридцать слишком пар глаз устремляются с тревожным и жадным любопытством навстречу приближающейся Стеше.

– Что, Стеша, что? Умерла?.. Не мучьте, ради Бога. Скончалась? – бросаясь навстречу служанке, кричат институтки.

– Жива… Живехонька… Лучше ей, милые барышни! Много лучше…

О, какой восторг! Какая радость!

Сколько разнородных впечатлений пережито в этот короткий миг. Целуют Стешу, как вестницу радости, вестницу счастья.

Спасена Тайна! Милая, маленькая Глаша-Тайночка – спасена.

И три десятка девушек бросаются в объятья одна другой и радостно целуются, как в Светлый Праздник…

Глава IX

Медленно, незаметно подползли Рождественские праздники. Весь институт разъехался на каникулярные две недели, остались только выпускные воспитанницы да кое-кто из младших классов, из тех, кому дальность расстояний не позволяла уезжать далеко на такое короткое время.

Рождественские каникулы, это – время относительной свободы для институток. Встают на праздниках воспитанницы без звонков, а кому когда заблагорассудится. Ходят, одетые не по форме, со спущенными за спиной косами, в собственных «ботинках» и чулках. Классные дамы как-то добрее и снисходительнее в это время, мало взыскивают с провинившихся, еще меньше следят за своим маленьким народом. Жизнь, словом, выходит из своего русла и менее всего чувствуется пресловутая казенщина в праздничное время.

Елка для маленьких вышла на диво красивой в этом году. Сами выпускные украшали ее цветными картонажами, разноцветным цепями, пестрыми фонариками и золотым дождем. На второй день праздника было решено устроить музыкально-вокально-танцевальный вечер «в пользу бедной сиротки». Какой сиротки – никто, кроме первых, не знал.

В сочельник утром депутация выпускных направилась к maman отнести программу.

Генеральша Марья Александровна Вайновская, красивая, стройная пятидесятилетняя женщина, с седым начесом пышных волос и с юношески молодыми глазами, внимательным, зорким «всевидящим» оком просмотрела программу и издала тихое «гм» на строках, указывавших, что на вечере предполагаются, между прочим, танцы босоножки и цыганские романсы.

– Но… Но, mes enfants,[17 - Дети.] босые ноги?.. Это не совсем удобно, как будто… – произнесла она краснея всем своим удивительно моложавым, без намека на морщины, лицом.

Ника Баян, старая и неизменная любимица начальницы, очаровательно смущаясь, выступила немного вперед.

– Но, maman, я надену что-нибудь, если нужно. Я не буду плясать босая… Это говорится только – босоножка.

Добрые голубые глаза генеральши внимательно смотрят на девушку.

– Конечно, mon enfants,[18 - Дитя.] конечно. Все должно быть корректно. Я надеюсь на тебя.

Потом они беспокойно обращаются к смуглому личику и энергично сомкнутым бровям Шуры Черновой.

– А какие цыганские романсы ты будешь петь на вечере, дитя?

Шура усмехается. Сросшиеся брови чуть заметно вздрагивают над пламенными глазами.

– О, maman, – говорит она, не колеблясь, – я буду петь самые красивые, самые поэтичные песни о полях, о лесе, о степях и кострах, привлекающих взоры среди вольных степей своими огненными точками. Я заставлю слушателей понять всю красоту дивных бессарабских ночей, где кочуют бродячие племена смуглых людей, где варят они, среди дыма костров, свою убогую и скудную пищу, где слагают свои звонкие прекрасные песни, те песни, о которых писать когда-то наш бессмертный поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Начальница смотрит на разгоревшееся личико смуглого Алеко и благосклонно треплет Шуру по щеке.

– Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.

Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее депутации.

– От меня… Маленькая лепта для бедной сиротки…

– О, maman, вы – ангел!

Ника приседает первая, за ней остальные. Депутация возвращается наверх в классы, очарованная в конец любезностью Вайновской.

– Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная… – шепчет Ника, и ей вторят остальные.

– Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? – допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.

– О, нет, конечно; maman знает только, что это – племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, – отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.

– Опять-таки пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, – тоскливо срывается с губ Ники.

– Попробуй сказать правду, и в тот же час и сторож Ефим, и все мы будем исключены.

– Конечно! Конечно! – раздается отовсюду. – И потом умалчивание, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но…

– Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны.

– Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои!

– Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу мы имеем большую свободу. Оставьте вашу трусость и идем.

В маленькой сторожке на столе горит крошечная елка. Выпускные сами украсили ее, зажгли разноцветные фонарики, разложили под ней подарки и лакомства.

Глаша, уже давно оправившаяся после своей недолгой, но смертельно опасной болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.