Джаваховское гнездо

– Как? Эта белоголовая Даня! Тебя, тебя, сильную орлицу Кабардинских гор!

Девчонка Даня и черноокая Селтонет! Да как же она осмеливается тягаться с нею?!

А Селтонет уже шепчет снова.

– Ты подумай только, радость и пламя моего взора, подумай только, златоокий Орион души моей. Когда не было девчонки с ее золотой игрушкой, когда не было ее глупой, кукольной рожицы и этой арфы, все восторгались Селтонет, все любовались Селтонет. И пела и плясала Селтонет и на чиангури играла. И все слушать приезжали. И все хвалили. А нынче только и разговору, что о синих глазах да о золотых струнах. Сама слыхала… У-у, ненавистная! Пришла и унесла всю радость у Селтонет! Обокрала Селтонет уруска, обокрала!

И злые редкие слезы брызнули из черных глаз и потекли по лицу юной кабардинки.

Селим весь встревожен. Душа его в смятении. Он не может видеть грустной свою подругу. Он берет ее руки, сжимает в своих и лепечет, полный жалости, сочувствия и тоски.

– Сердце мое! Скажи, скажи Селиму, что надо, чтобы он сделал? Все, все по-твоему будет, что ни прикажешь, Селтонет. Хочешь, выкраду из-под носу у них арфу и сброшу ее с утеса в Куру, хочешь?

– Что пользы! Бросишь одну, купят другую. Разве не слыхал – учителя пригласил «друг», чтобы занимался музыкой с белоголовой. А ты вот что, радость очей моих. Ты вот что…

И, прильнув к уху мальчика, Селтонет шепчет ему, волнуясь и сверкая глазами:

– Ты и я, мы двое знаем только тайну зеленой сакли. И «ее» тоже знаем. И «ее» не боимся. «Она» опять вчера звала меня на восходе и опять просила высвободить. С собой сулила взять. Богатства, золота много обещала за это. И еще обещала мужа, первого бея во всей Лезгинии, во всем Дагестане. Да полно. Не так проста Селтонет. Не хочет она быть рабой-женой лезгина или простого кабардинца. Хочет Селтонет важной госпожой сделаться. Блистать при дворе русского царя, хочет всех затмить своей красотой, а потом в Кабарду вернуться знатной, важной. Глядите, мол, все, что из нищей девочки стало. Так не польстится на такие посулы Селтонет. А «та» польстится. Той, белоголовой, только бы отсюда выбраться, я знаю. Здесь ей все едино, что птице в клетке. Ну, так вот и надо помочь ей свести знакомство с зеленой саклей. Понял меня, мой яхонт? – заключает свою речь Селтонет.

Селим молчит. Только грудь его вздымается высоко под серым сукном бешмета. Вспоминается ему зеленая сакля, белоголовая девчонка – враг Селтонет и строгое запрещение «друга» проникать в тайну сакли.

Он вздрагивает.

Селтонет улавливает его колебание.

Ядом полны ее слова, когда она говорит:

– Ты боишься. Ха-ха! Джигит!

– Я!

Гордо выпрямляется тоненькая фигурка. Сверкают черные глаза.

– Ты, верно, забыла, что я, как и ты, из Кабарды! – звучит надменный ответ Селима.

Помолчав же, прибавляет:

– Сделаю все для твоего счастья, Селто, сестра моя по племени, клянусь тебе Аллахом, клянусь.

* * *

Щелк! Щелк! Щелк!

Заряд за зарядом. Белая с черными кружками цель вся уже пестреет от пуль.

Князь Андрей обучает стрельбе питомцев Нины. Сандро, с нахмуренными бровями и с закушенной губой, метко, почти без промахов попадает в цель. Он немного волнуется, как и Селим. Что же касается Валя, то он представляет из себя чудо спокойствия. И по обыкновению «мажет», по словам князя Андрея.

– Нет, мальчуган, ты куда героичнее с циркулем и масштабом, нежели с винтовкой или револьвером, – смеясь, замечает он.

– Ну, конечно, – соглашается Валентин, – и я утешаю себя мыслью принести пользу человечеству, сидя за письменным столом в кабинете.

– Браво, Валь, браво!

Под развесистыми ветвями старого каштана Люда дает девочкам урок французского языка и рассказывает о Викторе Гюго, какой это был великий гений.

– Он бессмертен. И будет таковым до скончания мира! – звучит голос Люды.

Даня, задумавшаяся, унесшаяся куда-то помыслами вдаль, мечтает:

«Бессмертие! Слава! Это так прекрасно и редко! Может быть, то и другое ждет и меня. А „друг“ и Люда, и Маруся, Гема, все они такие плоские. Они не понимают меня, не ценят. Не могут понять, что Даня – не как все они, что она особенная, талантливая. Да! Она умрет и зачахнет в этом ужасном, глухом, тихом гнезде».

– Даня! – будит девочку неожиданный вопрос Люды, – в котором году умер Виктор Гюго?

– В котором?

– Ну да, повтори! Я только что сказала. Ты опять мечтаешь, Даня. О чем?

Щеки девочки вспыхивают. Сказать? Сказать им всем громко, в голос, о том, как далека она, Даня, от них, какая она особенная, талантливая, избранная душа?

Но разве они поймут?!

И Даня молчит упрямо.

Ах, эти уроки, эти нотации. Нет, она должна вырваться на волю, к прежней праздной, счастливой, довольной жизни, полной бури, красивой бури, успеха, славы и грез.

* * *

Ночь. В спальне девочек тихо, совсем тихо. Луна-красавица заглядывает в комнату. А кругом такая томительная духота.

Дане не спится. Весь вечер она играла нынче. Ее арфа стонала и плакала, как никогда. Все гнездо слушало ее, завороженное игрою. И только «друг»-княжна подошла и сказала:

– Довольно!

Так сухо, коротко, точно отрезала.

– Довольно! Нужно прежде хорошенько выучить ноты, теорию, чтобы быть настоящей артисткой. По слуху играть нельзя!

Даня оскорбилась. Потом думала сердито и долго опять о том же, все об одном.

«Ну, да, она завидует мне. Завидует, как и Селтонет».

Весь вечер черные глаза татарки не покидали ее лица. И всякий раз, как встречалась с ними взором Даня, угодливо, ласково, затаив что-то темное в своей глубине, они улыбались ей.

Княжна Нина говорила в тот же вечер с тетей Людой, и Дане удалось подслушать эти слова.

– Даня тщеславна и с большим самомнением вдобавок. Упаси Боже захваливать ее и льстить… Мы ее только погубим этим.

Ага, вот оно что!