Приютки

Очевидно, на берегу заметили несчастье. Рыбацкая лодка, отделяясь от пляжа, плыла им навстречу… На пляже стояла огромная толпа…

– Все кончено, – прошептала Нан, – ты права, Люба… Я вас погубила, всех троих погубила! И себя вместе с вами!.. Да!

Она была бела, как белый борт лодки, носившей ее имя. Отчаянием горели ее глаза… Весь ужас сознания неминуемой гибели глядел из них, полчаса еще тому назад таких радостных и счастливых. Нан слегка поднялась и вытянулась у борта.

– Мама не заплачет надо мной, – прошептала она беззвучно, – забудет скоро угрюмую, неласковую Нан… И Вальтер забудет… тоже… Найдет другую невесту… – И она снова опустилась на скамью со стоном, закрыв лицо руками.

– Отче наш! – со стоном, закрыв лицо руками, прерывая шепот молодой баронессы, раздался детский, чистый голосок с кормы, и ясные голубые глаза Дуни поднялись к небу.

– Иже еси на небесех. Да святится имя твое, – четко и громко произносила слова молитвы девушка, а голубые глаза не отрывали взора от далеких небес.

Тоненькая, хрупкая, стоя в воде, с бледным вдохновенно-покорным личиком, готовая умереть каждую минуту, Дуня, белокурая и кроткая, казалась ангелом, явившимся напомнить гибнувшим девушкам о последнем долге земли. Чистый детский голосок с трогательной покорностью читал молитву, а кроткое лицо с выражением готовности умереть каждую минуту больше всяких слов утешений благотворно подействовало на ее подруг.

Истерично рыдала Любочка. Мрачно хмурила брови Нан. Тихо стонала Дорушка, ломая руки.

Молилась Дуня.

Рыбацкая лодка подоспела как раз в ту минуту, когда новая волна захлестнула Нан и четыре девичьи фигуры скрылись под водою…

Отчаянный вопль пронесся по берегу…

Это баронесса-мать, видевшая издали гибель дочери, огласила пляж безумным криком.

Немало работы выпало на долю рыбаков…

К счастью, Нан и Дорушка умели плавать и облегчили работу их спасителям.

Дуню и Любочку удалось схватить, когда обе девушки уже захлебывались в борьбе со стихией…

Белая же «Нан» камнем пошла ко дну…

Дрожащие, мокрые сидели четыре девушки в огромной рыбачьей лодке. Вода ручьями стекала с их мокрых насквозь одежд.

Под быстрыми взмахами весел летела стрелой спасательная лодка к берегу.

На берегу, рыдая, рвалась в воду баронесса Софья Петровна из рук охватившего ее крепко Вальтера.

– Нан! Дитя мое! Детка родная! Любимая! Спасите ее! Спасите! Или дайте мне умереть вместе с нею! – кричала она диким, безумным голосом, порываясь броситься бежать по отмели, навстречу лодке. Видя издали катастрофу, не зная, жива ли, погибла ли Нан, баронесса Софья Петровна только сейчас поняла всю свою огромную материнскую любовь к дочери.

Она не умела ласкать ее, эту холодную, сухую по виду девушку, ей некогда было заниматься ею, светские обязанности и некоторая небрежность к роли матери мешали ей в этом, но сейчас, сейчас, когда Нан гибла там, в глубине залива, безумный порыв любви к ней захватил баронессу.

– Верните ее! Верните мне ее! И клянусь… Я не пожалею ничего, лишь бы увидеть ее живую!

Бледный, обезумевший от горя не менее самой баронессы, Вальтер зоркими молодыми глазами первый увидел возвращающуюся невесту.

Нан стояла во весь рост на корме рыбачьей лодки и махала платком.

– Она жива, тетя, она жива! Глядите! – безумным криком счастья вырвалось из груди молодого человека.

А через пять минут, полуживая от счастья, усталости и потрясения, Нан уже лежала в объятиях матери.

Град исступленных поцелуев покрывал ее лицо, руки и плечи, ее мокрые волосы, ее посиневшие губы…

Баронесса рыдала и смеялась в одно и то же время… И снова рыдала и снова целовала дочь, шепча в каком-то безумии счастья:

– Прости… прости… меня… Нан! Нан, дитя мое любимое! родное! Спасли-таки! Вернулась ко мне! Люблю! Люблю тебя до безумия, моя девочка! Нан, моя дорогая, единственная, родная!

– Мама! – могла только выговорить девушка, и горячие слезы, детские, сладкие, оросили руки и лицо баронессы.

– Мама! Мама! Вальтер мой! Мои дорогие! – шептала, словно в забытьи, Нан, обнимая мать и страстно возвращая ей ее запоздалые ласки.

В то же время трех остальных девушек – Дорушку, Дуню и Любочку – приняли испуганные, взволнованные тетя Деля и Антонина Николаевна.

Плачущие подруги окружили их, повели переодеваться, поить горячим чаем. Их ласкали, наперерыв утешали, целовали поминутно. Не хватило духу бранить их за ослушание… Не хватило духу делать выговоры, укорять, слишком тяжело было бы переживать их возможную гибель… И счастье видеть возвращение живыми и невредимыми захлестнуло всех.

В глаза девушкам заглянула смерть, они видели совсем близко ее страшное крыло, осенившее их было своею темною силой.

Глава восьмая

Время – лучший целитель всех переживаемых потрясений… Залечило время и страшное пережитое впечатление катастрофы с лодкой. Снова все вошло по-старому в свою колею. В конце августа переехали в город. Опустела приютская дача в Дюнах… Новые события затемнили впечатление жуткого летнего происшествия в заливе. Дуня, Дорушка, Любочка и Оня должны были этой осенью покинуть приют. Дорушка отправлялась к матери в ее только что открывшуюся мастерскую. Три другие девушки – в школу учительниц, вернее, в устроенный при ней интернат.

Последний вечер провели в церкви… Была суббота. Ходили ко всенощной.

Теперь Дуне и Дорушке приходилось петь на клиросе, вернее, подтягивать подругам, так как никакого голоса не было ни у той, ни у другой. Фимочка сердился в этот вечер меньше, хотя девушки, рассеянные донельзя предстоявшим им на завтра отъездом, фальшивили как никогда.

И самого Фимочку волновало «событие». Уезжала и Оня Лихарева, его помощник и второй регент приюта.

Надо было выбирать нового на смену выходившей из приюта девушке, а такой выбор постоянно стоил больших затруднений желчному и вечно нервному учителю пения.

В последний раз пропели «Взбранной Воеводе» четыре девушки… В последний раз оглядела затуманенными глазами Дуня знакомую обстановку богаделенской церкви, где столько раз за восемь лет молилась она несложной детской молитвой. Прислушивалась к голосу строгого, но бесконечно справедливого и чуткого отца Модеста… Глядела на стоявшую поодаль у левого клироса со своими стрижками горбатенькую добрую тетю Лелю, ее ангела-хранителя за все эти восемь лет, проведенных в приюте. Сейчас Дуня чувствовала сильную грусть покидать насиженное гнездо добрых воспитательниц и подруг, относившихся к ней так ласково и сердечно.

– Никак разрюмилась? – шепнула ей Оня Лихарева, выходя на паперть и заглядывая в лицо подруги. – Ай, девушка, не страшись! Смеху подобно! Два года поучишься, а там в деревню махнешь! В деревню! Подумать надо!

– Деревня!

Вся отхлынувшая было радость снова жгуче-сладкой волной затопила сердечко Дуни.

Да! Да! Да! Права Оня! Еще два года, и мечта всей маленькой Дуниной жизни сбудется наконец! Она увидит снова поля, леса, золотые нивы, бедные, покосившиеся домики-избушки, все то, что привыкла любить с детства и к чему тянется теперь, как мотылек к свету, ее изголодавшаяся за годы разлуки с родной обстановкой душа. Что-то радостно и звонко, как песня жаворонка, запело в сердечке Дуни. Она прояснившимися глазами взглянула на Оню и радостно-радостно произнесла:

– Правда твоя! В родимые места меня тянет! Ах, Онюшка, счастье-то какое! А все же жалко да горько оставлять добрых людей.

* * *

На следующее утро девушки уезжали…

Горько рыдала Дуня в объятиях напутствующей ее горбуньи…

– Будь всегда тем, чем была до сих пор, моя чистая, кроткая девочка, живи для других, и самой тебе легче и проще будет казаться жизнь! – улыбаясь сквозь обильно струившиеся по лицу ее слезы, говорила тетя Леля, прижимая Дуню к груди…