Княжна Джаваха

Прежде, бывало, я поджидала его за садом у спуска к берегу Куры, но бабушка нашла неприличными для сиятельной княжны мои одинокие прогулки, и они постепенно прекратились. С Шалым, к моей великой радости, я могла не расставаться. Правда, за мной теперь постоянно ездил Абрек или вечно задумчивый блаженный Андро, но они мне не мешали. Ведь и раньше на продолжительные прогулки меня не отпускали без Михако. Но Михако терпеть не мог подобных поездок, потому что достаточно уставал в домашних работах и не видел никакой радости от тряски в седле.

Зато Абрек умел и любил ездить. Он показал мне такие места в окрестностях Гори, о существовании которых я не имела ни малейшего понятия.

– Откуда ты все это знаешь, Абрек? – удивлялась я. – Разве ты бывал в наших краях?

– Йок[21 - Нет (тюрк.).], – смеялся он в ответ, блестя своими белыми, как сахар, крепкими зубами, – йок! Не был.

– Откуда же ты знаешь? – приставала я.

– Абрек все знает. От моря до моря все знает, – и он прищелкивал языком и улыбался еще шире, отчего лицо его приобретало хищное и лукавое выражение.

В нем было что-то неприятное, лживое. Но я любила его за отчаянную храбрость, за то, что он всюду поспевал, как птица, на своем быстроногом коне, забивавшем порой своей ловкостью и скоростью моего Шалого.

Бесстрашный и на диво смелый был этот Абрек.

Он шутя выучил меня джигитовке – потихоньку от бабушки, и, когда я на всем скаку поднимала воткнутый в землю дагестанский кинжальчик, он одобрительно кивал головой и, прищелкивая языком, кричал мне:

– Хорошо! Молодец! Джигит будешь!

Я дорожила этими похвалами и гордилась ими.

Абрек был в моем представлении настоящим молодцем-джигитом.

С ним я выучилась всем тайнам искусства верховой езды и джигитовки и вскоре ничуть не уступала в ловкости своему учителю.

– Абрек! – кричала я в восторге от какой-нибудь его новой ловкой проделки, – где ты выучился всему этому?

Он только смеялся в ответ:

– Горец должен быть ловким и смелым, а не то это будет баба… Либо… – и тут он значительно подмигивал в сторону нашего дома, – либо княжич Юлико!..

Если бы бабушка услышала его слова, то, наверное, и дня не продержала под своей кровлей.

С Юлико у меня установились самые неприязненные отношения. Я не могла выносить его надменного вида, его женственно-нарядных костюмов, его «девчоночьей» прически.

«О, уж этот никогда не будет джигитом!» – тайно злорадствовала я, встречая его на прогулке в саду, где он чинно выступал по утоптанным дорожкам, боясь запачкать свои щегольские ботинки, и прибавляла вслух, смеясь ему прямо в лицо:

– Княжич Юлико! А где же твои няньки?

Он злился и бежал жаловаться бабушке. Меня в наказание оставляли без пирожного, но это нимало не огорчало меня, и на следующий день я выдумывала новые способы подразнить своего двоюродного брата.

– Что с тобой, Нина? – как-то раз серьезно и строго спросил меня отец, застав меня и Юлико в самом разгаре горячего спора. – Что с тобой, я не узнаю тебя! Ты забываешь обычаи своей родины и оскорбляешь гостя в своем доме! Нехорошо, Нина! Что бы сказала твоя мама, если бы видела тебя такой…

– О, папа! – только и смогла выговорить я, задыхаясь от сухих рыданий, рвавших мою грудь, и бросилась бежать со всех ног, чтобы не видеть торжества Юлико.

О, как я его ненавидела! Моя детская душа собрала, казалось, изо всех ее тайников самые злобные чувства – гнева, обиды и презрения, – чтобы вылить их на голову злополучного княжича.

– Барбалэ, я не могу, не могу! – задыхаясь, говорила я моей поверенной. – Я убегу отсюда, Барбалэ!

– Что ты? Христос и святая Нина, твоя покровительница, да будут с тобой! – шептала старуха и крестила меня своей заскорузлой рукой.

– Да разве ты не понимаешь, что они принесли сюда горе, раздор и злобу! Ведь это они сделали меня такой! Разве я похожа на прежнюю княжну Нину?

– Эх, княжна-джаным, у всякого свое горе!.. – тяжело вздыхала Барбалэ.

Я понимала ее молчаливую тоску.

Дело в том, что с тех пор, как приехала бабушка со своей свитой, все заботы по дому и хозяйству, лежавшие на ней, перешли к Анне, горничной княгини. Теперь не Барбалэ, а Анна или хорошенькая Родам бегали по комнатам, звеня ключами, накрывая стол для обедов и завтраков или разливая по кувшинам сладкое и легкое грузинское вино. Я видела, что Барбалэ даже осунулась и уже не отходила от плиты, точно боясь потерять свои последние хозяйственные обязанности.

– Бедная Барбалэ! Бедная старушка! – растроганно говорила я, гладя с любовью ее загорелые щеки.

– Бедная княжна, бедная джаным! Бедная сиротка! – вторила она мне, и мы обнимались крепко и горячо, как родные.

Как-то раз бабушка, всевидящая и вездесущая, услышала наши жалобы и прислала за мной Родам.

– Пожалуйте, княжна, княгиня просит, – лукаво улыбаясь, объявила мне девушка.

Я не любила Родам за ее чрезмерную привязанность к моему врагу Юлико, с которым она, наперебой с Андро, нянчилась, как с коронованным принцем. Я пожала плечами (эту привычку я переняла от отца) и стала медленно подниматься в комнаты бабушки.

Она встретила меня красная, как пион, забыв в своем волнении все свое величие княгини царского рода, и, смерив меня с головы до ног враждебным взглядом, визгливо закричала:

– Так вот оно что, внучка! Вы бегаете жаловаться на меня судомойкам и кухаркам… На меня – на вашу бабушку, желающую вам только добра и пользы! Чем я вам не угодила, позвольте спросить, чем? Тем ли, что я прилагаю все усилия, чтобы из скверного, необузданного мальчишки сделать хоть сколь-нибудь приличную барышню?.. Юлико сказал мне, что ты продолжаешь дразнить его, гадкая девчонка! Предупреждаю, если это будет продолжаться, я отниму у тебя лошадь и велю запрягать ее в фаэтон для Юлико, а ты будешь сидеть дома до тех пор, пока осенью я не отвезу тебя в институт!

Слова бабушки как громом поразили меня… Мне казалось, что земля уходит из-под моих ног!

Институт… Потеря Шалого… И наконец жалобы, вечные жалобы этого противного мальчишки…

«Нет… Нет! Ни за что не расстанусь с Шалым и не поеду в этот ее институт… Ведь не повезут же меня туда связанную, в самом деле! А Юлико я ненавижу и никогда не перестану изводить его…» – так рассуждала я, и в моей голове зрели планы, один другого коварнее, – как бы досадить ненавистному «братцу».

Пошатываясь, я вышла из комнаты.

Моя ненависть к Юлико разгоралась все сильнее и сильнее…

Мне стали живо представляться картины, одна другой несообразнее, но полные огня и красок, на которые способно только пылкое воображение молоденькой южанки. Мне казалось, что я – могущественнейшая из королев, веду непримиримую войну с моим родственником, тоже королем, Юлико. Мы бьемся долго, бьемся насмерть… Мои воины показывают чудеса храбрости… Враг побежден… Король – мой пленник… Он стоит передо мной, весь в крови, со связанными за спиной руками, насмерть испуганный тем, что его ожидает. А его ожидает смерть. Этого требуют мои воины…

«Князь Юлико… То есть король, – поправляю я себя мысленно, – знаете ли вы, что будет с вами?»

Он бледнеет, ноги его дрожат и подкашиваются… Он на коленях предо мной, он униженно молит о пощаде.

«Вы должны умереть, ваше величество», – говорю я (в такую минуту я не могу называть его иначе, и потом он – в моем воображении – был храбр и дрался как лев).

Он поднимает ко мне бледное и прекрасное лицо… (Непременно прекрасное – король из моей фантазии не может обладать длинным носом и мышиными глазками настоящего Юлико.) Я читаю в его лице смертельный ужас.

Тогда я сзываю своих воинов звуком серебряного рога, именно такого, какой бывает только у героев и вождей, и говорю им:

«Я, ваша королева, прошу у вас милости для этого царственного пленника… Я отдаю вам за его жизнь все мои сокровища! Вы должны, вопреки обычаю предков, пощадить его!»

И вожди, и воины, пораженные моим великодушием, высоко поднимают меня на щите, как это делалось у древних народов, и молодой пленный король склоняется к моим ногам, целуя мои одежды.