Петля

– Верю, что небо не обрушится на меня завтра, да и на дороге я осмотрителен. А ты? Ты ведь не будешь дурить?

– Убивать себя?

– Ну… – не только это входило в мою фразу, но проще было кивнуть ей, – поэтому мы будем еще жить и жить долго. Если будешь так угнетенно все воспринимать.

– Это не так! У меня прозрачный взгляд!

– Хорошо, тогда все мысли с осадком.

– Осадком? Они такую фильтрацию проходят, что это раствор со слабой концентрацией моих истинных мыслей.

– Чего?

– Я не договариваю еще много.

Я всплеснул руками, хмурясь.

– Но выдаешь ты вечно одну грусть!

– Обстоятельства, – она пожала своими маленькими плечами.

– Говори больше. Начни прямо сейчас. А то твой мозг будет раздутый и воспаленный.

– Каждый из нас имеет в себе как минимум три человека.

Я скручиваю в руках зеленый листок в трубочку и с хрустом сжимаю в пальцах. В нем пустая раковинка улитки.

– Разве?

– Продавец телефонов, поэт, сатанист.

– Что угодно сделаю, кем угодно буду, но не закончу существование продавцом телефонов – я тускло рассмеялся. – Продолжай.

– На планете беспрерывная война. И дело тут не о военных действиях в странах или между странами. Существование человека и есть борьба насмерть. И поле схватки никак не небо и не земля, а ты.

– Не умещай вечные вопросы с три предложения. Это жестоко.

Она проигнорировала мою просьбу и завершающе выдохнула.

– Путь весь состоит из сочетание выбора и времени. Наша свобода в первом, наши кандалы во втором. Я могла бы хотя бы попробовать избежать тех концовок. Жизни спутываются, завязываются узлами между собой и самое ужасное и прекрасное, что окончимся мы поодиночке.

– Опять Бог?

– Может быть и судьба.

– Я верю в себя, ты в кого хочешь верь.

– Я тоже в тебя верю.

Стефа слабо улыбнулась, скребя пальцами по скамейке.

– Ты явно не читала те книжки, которые я принес. Ты бы лучше понимала меня. Особенно после некоторых авторов.

– В нашей комнате оставили только сказки и фантастку. Все остальное отнесли в сектор для старших. Я не успела запомнить и пары названий, чтобы найти в библиотеке.

– Ничего. Там кажется, что мир жив и ему не все равно на тебя.

– Мы вообще будем когда-нибудь счастливы или только боль, агрессия и отчаяние по твоей теории? Ты все ставишь под слишком резкий свет обреченности.

– Ты устала ненавидеть?

– Я ничего не ненавижу.

– Тогда как ты можешь что-то любить?

После каждого разговора мир не становился прежним. Я и мог себя узнать лишь по привычной жалости к совершившемуся.

Дни настилались друг на друга прозрачными холстами, а важные вещи были влажными черными пятнами. И все проходило насквозь, и тоска по маме не утихала. И я не переставал все высчитывать и запоминать для Стефании. А папа искал покой на дне своих бутылок с пивом по вечерам. По понедельникам он прибавлял еще больше алкоголя в свои прошлые рамки. Во вторник не допивал с вечера свою базовую порцию и начинал её с утра в среду, продолжая на работе. В четверг обычно его состояние становилось хуже и он сидел со мной, совсем сухой, лишь попивая жасминовый чай. В пятницу он исчезал сразу после того, как забирал меня от Стефании и вернувшись в субботу, выглядел, как засохший баклажан на копытах африканского слона. Болел до вечера воскресения и по новому кругу. По понедельникам он прибавлял еще алкоголя в свои прошлые рамки. Во вторник не допивал с вечера свою базовую порцию и начинал её с утра в среду, продолжая на работе. В четверг обычно его состояние становилось хуже и он сидел со мной, совсем сухой, лишь попивая жасминовый чай. В пятницу он исчезал сразу после того, как забирал меня от Стефании и вернувшись в субботу, выглядел, как засохший баклажан на копытах африканского слона. Болел до вечера воскресения и по новому кругу.