Избегнув чар Сократа…

Избегнув чар Сократа…
Лина Серебрякова

Путь человека причудлив, в особенности, путь женщины. Если ты с головой, душой, красотой – смотри в оба, в этом «прекрасном и яростном мире» много разных охотников. Не страшись, одолевай, касайся истины. И тогда ничто не собьёт тебя с хрупких устоев радости и самообладания перед лицом Великого Неизвестного – Жизни.

Лина Серебрякова

Избегнув чар Сократа…

– Оэл, на Землю требуют Анну.

– Выстоит?

Глава первая

Дачное Подмосковье

Сосна была высокая и прямая, как орудийный ствол. Нижний сук ее отходил метрах в пяти над землей, и ухватиться за него можно было только в прыжке с крыши.

Кир Васин, загорелый, с белыми бровями, с лицом и прической средневекового латника, уже проделал опасный трюк и, освеженный риском, взбирался выше.

Сверху дачный поселок смотрелся немного лучше, чем с улицы. Подкрашенные деревянные дома и новенькие краснокирпичные в купах фруктовых деревьев, линия железной дороги, плотная зелень леса, стоящая сразу за околицей – ничего, клёво. Грибы-ягоды, даже охота, ей-богу. Ну и лады, ему пополам, фиолетово, его вообще тянуло ахнуть в прыжке, чтобы исчезнуть для окружающих. Легко. Ведь никто не смотрит вверх, окликая или оглядываясь, все привинчены к двумерности, как муравьи. Проверено.

Внизу на соседнем участке управлялась со стиркой соседка Маша. Маленький Витька играл возле. В отличие от прежних лет, когда Кира отправляли на лето под Владимир к бабушке, испуганная мать привязала его к даче в Подмосковье, даже в спортлагерь не отпустила, и приезжает каждый день.

Надзор по полной схеме!

Изгибаясь под сосновыми иголками, Кир поднялся до последнего надежного сука. Подергал, замкнул пальцы, соскользнул и обвис среди ветвей, не касаясь ногами. Сосна, утолщаясь, уходила вниз, туда, где на зеленой траве валялись старые шишки. Кир закрыл глаза. Нехило. На сколько его хватит? Как сокрушительно подскочит земля, расцепи он сейчас пальцы!

На запястьях розовели ниточки шрамов. Одновременно, в висе, он отслеживал своё новое открытие. Состояло оно в том, что в Подмосковье на многие круговые версты не осталось ни одного затаенно-тихого места: повсюду веет-колышится море шума, сгущенного подобно сине-голубой карте морских глубин. Вот высоко в небе тянет резину самолет, зудит, зудит… и нарастает шум электрички… максимум… стихла. А трактор за поселком не умолкал, и жучит колесами дальний самосвал.

Самосвал! Давно, еще в седьмом классе, у него чуть крыша не поехала от этого металлолома. Они как раз продали пятёрку и купили серого авдеича. Учебник шофера третьего класса заколебал его, шнурка, блеском авто-мысли. Освещение, повороты, остановка на скорости, невероятная емкость бензина… Как можно всё это измыслить человеческой головой? Но карданы, карданы… конец света! Цепенея от восхищения, он рисовал цилиндры, поршни, свечи. Однажды в тетрадь заглянул отец. Горный инженер, кандидат наук, Васин привычной рукой черканул недостающий пунктир. Кир чуть не заорал от ярости, разнес в клочья оскверненную тетрадь и бесповоротно охладел к технике. Прошлый век.

Потом утянулся в компы и… тоже по боку, не то, не то. Этим летом отец звал в таёжную экспедицию. Отпад, вообще-то, но Кир отказался. Батый-начальник! Еще не хватало.

Вообще, олды… «Ах, трудный возраст! Ах, созревание!» А если его воротит от их въезда? Матери с ее веселой небрежностью да с пирогами-пышками еще удается пробиться в его ракушку, отцу – никогда! Для отца у него либо грубость, либо высокомерный спор.

Кир подтянулся на руках и мягко сменил позу. Теперь он сидел на толстой ветке, ощущая спиной мерное покачивание. Полоски на руках побагровели.

Внизу за забором Маша выплеснула мыльную воду, направила в корыто струю из шланга. Звонко и музыкально разнеслась в воздухе встреча воды и жести.

В восьмом классе Кира опалило. Музыка! Инструмента в доме никогда не было, кроме лопаты-гитары для драйва и тусовок. Мать любила другую музыку. Она собрала богатую фонотеку, так что Кир умел слушать. Но в восьмом классе… что с ним случилось в восьмом классе? Озарение, золотой пожар! Он замирал на ходу, следя мелькнувший звук, он создавал знаки записи, он развинчивал мелодию на части, доискиваясь "рацио"… и тогда музыка своенравно отлетала, а он отвратительно пустел, пока "в ямку не набиралась вода и не возвращалась первая свежесть".

В стремлении охватить всё целиком, он ходил по концертным залам, и слушал, слушал до потери пульса. Но однажды грубо покинул Консерваторию, взбешенный хилым исполнением любимого этюда. В куртке на молниях, в шапочке по глаза, он выстёбывался в вагоне метро, пугая пассажиров свирепостью своего фейса. Он убил бы этого лабуха, чмо, убил бы на месте!!!

Кстати, об убийстве.

Кир осторожно поправился на ветке, чистое резкое лицо его напряглось. Ну и чипово влипают "ребята" на экранах! Хуже младенцев! Он бы не лопухнул, он бы по секундам высчитал… Но тут на скуле вспыхивает брезгливый тик, и Кир расслабляется. А вот вихляться с калашом в дыму и перебежках, теснить толпу, а в толпе девушки… вломно с таким накатом на уроках в классе.

Отлепив от сука ладони с налипшими на них желтыми чешуйками, он осмотрел свои шрамы, лизнул языком. Закрепился на ветвях коленями и локтями и стал смотреть в небо.

По бездонной синеве неслись на запад облака-кочки. Там бушевал настоящий высотный ураган, властитель пятого океана, а у них на земле все отзывалось сладенькими ветерками. А вот свесься из облаков канат или пара гимнастических колец, – он не задумался бы ни на минуту! Уууух!

Случилось же вот что.

Прошлой осенью в День учителя, наскучив торжаком в зале, ребята вышли на школьный стадион. Окна домов горели вечерним пожаром, в воздухе четко отдавались удары мяча.

Он присел на край поля поправить шнурок, как вдруг ощутил нечто ошеломительное: окружающий мир раскололся, стал пустотой, звоном, в котором мгновенно исчезло все, и в первую очередь он сам! Кто он, что означает "Кир"? Никогда такого… Оглушенного, в нестерпимой тоске его помчало по этажам. В каком-то классе, поверх нагроможденных до потолка школьных столов, на самой верхотуре он сбился, сжался в охваченный болью комок.

Вот отпустило, залило теплом. Он лег, где сидел.

По коридору послышался перестук девичьих каблучков. Кир подтянул ноги. В класс заглянула кудрявая девушка с белой хризантемой в пушистой прическе, за ней ее подружка, и, довольные пустотой, они закружились под собственное пение. Никому же невдомек глянуть наверх, все балдеют на своем уровне!

Потом девчонки уселись рядышком и поболтали о том, чего никогда не слышат мальчики. А он лежал ничком, и после их ухода долго сидел в затихающей школе.

Под Новый год, в искристом хвойном полумраке, взмокнув от волнения, он преподнес кудрявой восьмикласснице абонемент на воскресные концерты в Большой зал Консерватории.

Она не пришла ни разу. Она занималась фристайлом, друзья ожидали ее. Пустое кресло вежливо занимали. В душе начинался развал, от которого хотелось проснуться, как в детстве, в теплой комнате с желтыми морозными окнами. Но стояла неумолимая апрельская прозрачность, и луна висела такая огромная, грузная, налитая чем-то красными, что ничего не стоило бы в нее попасть.

…Опасную бритву он купил сам. Он больше не мог. Опасную бритву продают, где угодно. Он не мог больше! Укрепив хорошенько, ударил запястьями. Кровь потекла, но слабо, сворачиваясь, здоровая молодая кровь. В отчаянии ударил еще… И тогда скрипки, скрипки, вихрь скрипок взметнулись в самое небо. Он вскрикнул. Вскрик был слабый, но мать опрометью кинулась в его комнату, к кровавым струям на столе и полу…

– …Вите-ек, – позвала сыночка Маша. – Пойдем огурчики рвать, сынок, помоги мамке.

Длинная веревка мокрого белья качала рукавами. Маша успела освежиться и переодеться в душевой пристройке.

На узкой дорожке за забором остановились грибники, двое мужчин с полными корзинами.

– Маша, – позвал тот, что повыше. – Дай напиться, хозяйка.

Маша разогнула стан и в открытом сарафане, с миской огурцов на бедре направилась к ним.

– Пойдем, дам, – улыбнулась, сморщив губы.

Кир на сосне восхищенно присвистнул. Мужчина улыбнулся, показав щербатый, без переднего зуба, рот. Женщина вынесла им воды, постояла, посмеиваясь.

– Спасибо, Маша, – сказал тот же. – Сладка водица, как сама молодица.

– Ох, ты со мной не рассчитаешься, – пропела она медово, и протянула ему самый крупный огурец.

Кир скатился с дерева. Хлопнула калитка, взлаяла собака. Он перемахнул через канаву, выскочил на шоссе и помчался по обочине, выкладываясь, как на тренировке. Жизнь, его жизнь была с ним, она била в нем неудержимой радостной силой.

Цветок лазоревый

Оглянувшись, Екатерина Петровна украдкой раскрыла школьную сумку. Вот она, толстая тетрадь в синем переплете, личный дневник дочери. Что-то новенького?

"…Как мне жить? Как? Дома жуть, в школе одни терзания. Отчего девчонки в классе такие отвязанные с мальчишками, а я краснею, как рак? Ох, знаю-знаю, русским по белому: меня никогда не любили. Подвал не выход, моя жизнь – сплошной облом, а сама я – тупой ребус, который никому не хочется разгадывать! Смур, тоска. Как жить?!"

– Опять. Что с ней? Какой «подвал», какой «облом»? Незаметно выросла, замкнулась, хуже чужой. С собственной матерью не в ладах… Сын, слава богу, совсем другой.

"…Недавно в библиотеке словно увидела себя со стороны: взрослая девица, и ни капли уверенности! Блин! Такой меня никто никогда не полюбит. Спасите меня, полюбите меня!"