Журнал «Юность» №06/2021

Она легонько раскачивалась в такт и била ладонями по воде. Брызги полетели на Лельку, она ахнула, захохотала так, что еще чуть – и зеркало над раковиной пошло бы трещинами, и стала подпевать.

– Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Вся Лелька стала жаром, барыней, живущей за поляной и бугром, грудью и животом, сударыней, что мыла бабушкина мама бабушке, а теперь бабушка моет ей, Лельке. И мылом она стала, и пеной, и морозом за окном, и пургой, и песцом, и дедом Рыптэном. Всем, что наполняло жизнь, как пар наполнял комнату, и ее саму.

Лелька не заметила, когда дверь приоткрылась и к ним заглянула мама, запуская в тепло наружный холод.

– Ирочка, ты чего? – тут же всполошилась бабушка.

Мама присела на край ванны, погладила Лельку по спине, но ладонь у нее была с мороза, и Лелька отстранилась.

– Надюшка сказала, тут слезы рекой весь день. – Мама взяла ковшик, набрала в него воды и сполоснула руки. – Перерыв пока, я и прибежала. Давай я ее домою?

Лелька спряталась в воду по плечи, посмотрела на бабушку. Та на нее. Лелька помотала головой. Бабушка поджала губы – вроде бы расстроилась, вроде бы нет.

– Ты работай, Ирочка, мы тут без тебя ничего, потерпим, – пообещала она, забирая ковшик.

– Точно?

Мама была здесь, с ними, но и не была. От снега тушь на ее ресницах размазалась, и казалось, что мама плакала. Лелька потянулась к ней, прижалась щекой, позволила погладить себя холодными пальцами.

– Ну, пойду тогда, хорошо? – решилась мама, встала, вытерла руки и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Лелька замерла, предчувствуя новые слезы. Но слез в себе не нашла. Без мамы она становилась всех однее. А тут не стала. Бабушка осталась с ней. И бабушкина мама тоже.

– Барыня-барыня, – прошептала Лелька. – Сударыня-барыня.

И протянула бабушке мыльце, пахнущее летом и ромашками. Горячим паром посреди бесконечно злой зимы.

Про чужие стулья и край мира

– Надо идти, – сказала мама, но осталась сидеть, только чашку отодвинула.

Чашка была красивая. Замечательная была чашка. Белая, пузатая, с голубым цветком на гладком боку. Лелька таких цветков в жизни еще не видела – лепестки узкие, из желтой серединки торчат усики, на каждом круглая пуховка. Так и хотелось подобраться поближе, обнюхать хорошенько, может, даже лизнуть. Вдруг настоящий? Но мама нашла чашку первой, тут же плеснула в нее кипятком, досыпала ложку кофе, сверху ложку сахара, и принялась пить, недовольно оглядываясь на грустные развалы брошенной мебели.

Вещей осталось много. Ни конца ни краю им, как сказала бы бабуля, но она еще не вернулась с дежурства и безобразия этого не видела.

– Удружила Надька, нечего сказать, – ворчала мама, прихлебывая хозяйский кофе. – Это мы до лета не разгребем.

Тетя Надя уехала на материк прошлый рейсом. Побросала одежду в чемодан, расцеловала на прощание притихшую маму, всхлипывающую бабулю, саму Лельку – и была такова. От поцелуя на щеке остался липкий след, и Лелька все не могла стереть его, прислушиваясь, как шепчутся за стеной.

– Одни мы остались, Ирочка, страшно-то как…

– Ничего не одни, Виктор Иваныч еще!

– Ой, да ну его!

– Тихо-тихо, разбудишь…

– А я не сплю! – хотела сказать Лелька и вскочить с кровати, но веки стали тяжелыми, и она взаправдашне уснула.

А поутру мама отыскала в шкафу старые джинсы, застиранную футболку, бодро натянула их на себя и даже волосы повязала косыночкой, чтобы не мешали.

– А ты куда? – спросила Лелька, аккуратно проделывая траншею в завалах манной каши, чтобы растопленное масло потекло к краю тарелки, где поджидало его малиновое варенье, привезенное с материка прошлым летом.

– Не ты, а мы, – ответила мама, доставая с полки Лелькин спортивный костюм. – Доедай скорее – и пошли!

Конечно, поверх спортивного костюма пришлось натягивать синий колючий свитер, весь расшитый белыми розочками, а под него майку и теплые колготки с начесом, но дело того стоило. Когда они вышли на улицу, мама в розовом стеганом пуховике, а Лелька в дутом комбинезоне на импортном синтепоне, в лицо им тут же задул ледяной ветер. Тоненькая полосочка щек между шарфом, завязанным выше рта, и шапкой, натянутой по самые глаза, раскраснелась. Сразу стало жарко и холодно. Мама крепко сжала Лелькину ладошку, их варежки тут же слиплись. Ступени высокого крылечка успело занести пургой. Спускаться нужно было медленно и осторожно – упадешь, а подняться на ветру ох как не просто. Лелька тихонечко считала про себя, чтобы не пропустить последнюю, самую коварную ступеньку. Раз. Два. Три. Левый ботиночек соскользнул с края, мама тут же дернула Лельку на себя, удержала на ногах. Обошлось. Они перевели дух. Четыре. Пять. Все. До соседнего подъезда путь близкий, не успеешь замерзнуть, уже на месте.

Под ногами оглушительно скрипел снег. В полуденной тьме полярной ночи он слабо поблескивал, утоптанный по дорожке, бескрайний и мерзлый с обеих ее сторон. Лелька знала, где-то там, укрытая ночью и пургой, спит большая сопка, снег завалил ее серый бок, не видно черных камней, не разглядеть мшистые островки, по которым светлыми ночами бродят одинокие олени. Ночь делала мир маленьким и ледяным. Лелька зажмурилась, темнота стала чуть теплее, и в ней, позади пурги, послышалось мерное дыхание сопки – вдох, выдох, вдох, выдох. Спит себе, ждет весны. Чего с ней станется, с такой-то большой.

Мама недовольно сжала ладонь, слипшиеся варежки хрустнули. Лелька тут же открыла глаза и прибавила шагу. Мороз пробрался под комбинезон, между ним и телом остались только свитер, спортивная курточка и тоненькая майка. Совсем ничего не осталось. Но мама уже нащупала в темноте деревянные перила чужого крыльца и начала подниматься по заваленным снегом ступенькам, Лелька поспешила следом. Чужой подъезд встретил их тем же холодом, что и снаружи, но без ветра и снега тот съежился и отступил, подумаешь, мороз, ничего особенного. Вот когда сыплет и в лицо охапками кидает, тогда и правда беда. А мороз мы любой осилим, где наша не пропадала.

Мама долго возилась с замком, замерзшие руки плохо слушались. Лелька топталась рядом. Квартиру тети Нади она знала хорошо. Шкаф с хрусталем, два деревянных стула, трехногий столик под хохлому и диван с мягкой ковровой обивкой. Вещи, смутно напоминающие те, что стояли в Лелькином доме, у тети Нади пахли лекарствами. Она работала в поликлинике и часто приходила в гости, чтобы поставить укольчик, выдать капелек для сердца и глянуть, не пора ли бабуле ехать в санаторий, греть больную ногу в лечебных грязях. Была тетя Надя громкой и смешной. Лельке она нравилась, несмотря на укольчики. А теперь тетя Надя уехала насовсем, оставив ключ и развалы брошенных вещей, пахнувших теми же лекарствами, что и при ней. Это напугало Лельку куда сильнее пурги и мороза. Навсегдашность отъезда. Непоправимость его и настоящность больно щипала в глазах, даже бабуля – и та не удержалась, поплакала перед сном, грея Лелькины холодные пяточки в теплых ладонях. А вещам ничего, даже пахнут так же. Удивительные дела.

– Не топчись, ноги мокрые, – окликнула мама.

С ботиночек и правда успело натечь. Лелька разулась, залезла в хозяйские тапки – большие и разношенные – и пошлепала за мамой в комнату.

Вещи они раскладывали по двум кучкам. Справа – те, что Виктор Иваныч потащит на помойку, слева – те, что мама решила забрать себе. Первым в левую кучу отправился трехногий стол, следом пузатая чашка, два блюдца, глубокая кастрюля и связка толстых журналов за 1995 год.

– У меня подписка закончилась в 94-м, а там роман публиковали, не дочитала, – смущенно объяснила мама.

Лелька согласно покивала и бросила в левую кучу обезьянку на подставочке – сама коричневая, а ножки и ручки желтые, нажмешь на подставку – и они дергаются, смешно и немного жутко.

Сухие макароны и упаковку говяжьей тушенки решено было забрать с собой сразу, с ними банку растворимого кофе и два шоколадных деда мороза. Остальное – пыльное, брошенное и печальное, осталось обреченно лежать у стены, в ожидании Виктора Иваныча и его мусорной машины.

– Не выкинет, так себе заберет, не жалко, – решила мама и поставила греться чайник. – Кофейку – и пойдем, поздно уже.

За окнами бушевала пурга. Тонким свистом она проникала в комнату через ставни, сколько хочешь их закупоривай бумагой с клейстером, подтыкай ватой и старыми свитерами, а начнется пурга, обязательно наметет на подоконник снега, засвистит и заноет в доме, да так уныло, что самому хоть плачь.

– Надо идти, – повторила мама, делая последний глоток. – Бабуля скоро домой придет, а нас нету, вот крику будет, да?

Промерзшая одежда согреться не успела, Лелька влезла в хрусткий комбинезон и тут же продрогла, но говорить не стала, потопталась только, чтобы согрелись ноги, утонувшие в сырых ботиночках. Мама обязала ее шарфом, огляделась напоследок. В коридоре одиноко стояли два стула – деревянные, лакированные, с красивыми витыми спинками. Виктор Иванович обрадуется. Дерево хорошо горит, будет его буржуйке чем поживиться.

– Дотащим? – спросила мама, примериваясь к стулу.

Лелька кивнула и схватила второй. Так и пошли через пургу. По сторонам снег, в небе снег, по земле снегом тянет, куда ни глянь, только снег и видно. А они идут – Лелька первая, впереди себя стул держит, мама следом, в одной руке сумка с макаронами и тушенкой, а другой стул к себе прижимает.

Лелька шла, во все глаза всматриваясь в темноту, чтобы не пропустить свое крылечко. Ветер так и норовил вырвать из рук стул, варежки скользили по спинке, но пальцы в них так замерзли, что захочешь – не разожмешь. Мелкий жгучий снег горстями сыпался в лицо, забивался в нос, мешал дышать. Лелька так устала, что начала представлять – вот она ложится прямо на снег, закрывает глаза и начинает слушать, как ровно дышит спящая сопка. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

– Смотри! – Голос мамы вырвал Лельку из холодной дремы.

Ветер стих. В одно мгновение перестал дуть, рвать и швыряться снегом. И снег закончился. Колкая манка успокоилась на верхушках сугробов, нежных, будто сметанные берега. Стало светло и тихо. И даже прозрачный морозный воздух наполнился нездешним сиянием. Лелька задрала голову и беззвучно ахнула, мигом позабыв про холод и пургу.

С низкого темного неба спускались мерцающие нити. Золотые и изумрудные, пронзительно голубые и пугающе-алые, они переплетались в вышине, то сияли ослепительно ярко, то затухали тревожно, чтобы вспыхнуть с новой силой. Изгибистые ленты, гонимые небесным ветром. Колдовская роскошь, щедро рассыпанная по спящему небу, подарок тем, кто вышел в мороз и ночь.

– Садись, – шепнула мама, подталкивая Лельку к стулу.