Журнал «Юность» №08/2024

Говорит: «Я ждал от тебя другого:
благополучия, стабильности и уюта,
выглаженного белья и подшитых юбок,
крепкой семьи, утомленных работой рук,
а не этого хаоса в душе и вокруг».

Дед смотрит с плиты, и глаза у него, как при жизни:
серая крошка гранитная с серебряными прожилками,
только солнце вокруг зрачка погасло давно.
Дед говорит: «Будь собой, третьего не дано,
только мать береги и отца тоже,
так, как сможешь,

так, как сумеешь, как должно в конце концов,
будь для детей и матерью и отцом,
я же смог, а значит, и ты подавно,
нет в том особой премудрости, только данность,
только принятие, только твоя любовь,
только Бог,

что связывает нас всех золотыми нитями,
царство его внутри тебя,
храм его внутри тебя, этот свет».
Дед умолкает, два муравьишки с век,
словно слезинки две его, вниз сбегают,
вливаются в муравьиные реки с гранитными берегами,
просачиваются под землю, немой ручей,
а я ухожу ни с чем.

* * *

Видишь, как я поднимаюсь из сорной травы,
видишь, как я прирастаю к земле беспокойной,
к этой земле, где как руки распахнуты рвы,
где прямо в сердце уходят их черные корни.

Это не я, это то, что во мне говорит,
то, что болит во мне, то, что не знает покоя,
видишь, как полнят ладони мои янтари
и поднимаются волны строка за строкою?

Это не шторм, это слово вскипает внутри,
это не лес, это звук превращается в море,
это не я, это то, что во мне говорит,
что по природе своей и не может быть мною.

Множество солнц отражается в птичьем зрачке,
в нижней гортани органно вибрирует воздух,
это не рыба, а слово блестит на крючке,
и, не сорвавшись, мгновенно уходит под воду,

это не рыба, а рында, немой пилигрим,
видишь, язык ее ранен, язык ее грубый.
Это не я, это то, что во мне говорит
и разбивает до крови язык мой и губы.

* * *

С детства меня держали в рукавицах ежовых,
говорили: «Не лги себе, не бери чужого,
береги честь свою, как зеницу ока,
ходи прямо, а не вокруг да около»,

а я лгала, да как, и сама не помнила,
входила в огонь да выходила в полымя,
чужого не брала, но тянулась к вечному,
честь берегла до свадьбы, но с первым встречным.

В детстве меня повсюду водили за руку,
кормили вкусным обедом и плотным завтраком,
читали книжки, учили играть на рояле,
всё по десять раз повторяли,

а когда отпускали руку, терялась тотчас же,
была неумелой женой и плохою дочерью,
матерью бесхребетной, поэтом лапотным,
зато, когда на рояле играла, вокруг все плакали,

когда выходила на сцену, была живою,
не мамой, не дочерью, не женою,
а тем, кем я, верно, и быть должна.

В детстве мама была нежна,
отец строг, бабушка молода,
я была огонь, а затем вода,
теперь же земля, землица,
и снова лежу в ежовых тех рукавицах.

* * *

О Музыка склянок и крынок,
ты мне помогаешь без слов
летать, оставаясь бескрылой,
и снова вставать на крыло,

и быть чьей-то песней и эхом,
не вечным, но все-таки быть,
в нас есть только музыка эта,
звучащий божественный быт,