Журнал «Юность» №06/2023

Такие вот перепады за несколько секунд – от моей девушки до бугрихи, которой надо отдать то, что есть в карманах. И отдал бы – это ведь как рефлекс какой-то. И про армию бы не вспомнил, про автомат, который полтора года каждый день таскал за плечом… К тому же автомата-то больше нет. (А он мне часто будет сниться в будущем. Что лежит завернутый в одеяло под кроватью и магазин пристегнут.)

– Привет, – сказала подруга Фели. Сказала вполне дружелюбно.

– Привет, – сказал я.

– Слушай, можешь на меня и на дочку талоны получить? Дочка дома одна, я вот выбежала…

Она была красивая (бугры могли позволить себе выбирать красивых), описать ее не берусь, но уже тогда, двадцатилетним, я понимал, что в ней нет тех черт, что делают лицо юных очаровательным, а потом становятся карикатурой на очаровательность. У этой была нейтральная красота, которая не исчезнет и может долго не поблекнуть, если любить и заботиться о той, кто ею обладает. У подруги Фели красота начинала блекнуть.

Но, может, это из-за ребенка, подумалось тогда, из-за вообще всей этой фигни. Взять хотя бы очередь за талонами…

– Конечно, – сказал я. – А как передать?

– Занесешь. – В ее голосе появились повелительные нотки. – Адрес в паспорте есть. Тут недалеко. – И она протянула мне документы.

– Да, хорошо… Понял.

Она натянула шарф на нос и пошла прочь от очереди, хрустя снегом. Шла легко, даже изящно в своей шубе, валенках. Я как-то по-дворняжьи любовался. Потом открыл паспорт и любовался ею на фотографии, потом заглянул на страницу «Дети». Дочка, почти два года, отчество «Феликсовна». А где тогда сам Феликс? Вернее, его паспорт? Или ему, бугру, а может, уже теперь бандиту или, вполне вероятно, покойнику, эти подачки не нужны?.. Нашел страницу «Семейное положение». Штампа о браке не было.

Я получил разноцветные листы бумаги с талонами на крупу, сахар, макаронные изделия, мыло, еще многое разное; были и на вино, ликеро-водочные изделия. Они полагались отцу, маме и подруге Фели, а нам с Феликсовной нет. Ну да, мне ведь еще не исполнилось двадцати одного. Автомат таскать мог, а выпить – нет… Такая была в то время едкая шуточка.

Подруга Фели жила недалеко от нашей школы – минут семь ходьбы.

Вид школы всегда вызывал у меня тревогу. От школы исходила опасность, внутри школы опасность жила. Учителя, несделанные уроки, журнал успеваемости, более сильные и наглые пацаны…

Запомнил линейку первого сентября, когда мама привела первый раз в первый класс; особенно хорошо – безрадостные детские голоса, звучавшие из динамиков: «Учат в школе, учат в школе, учат в школе-е». Уже тогда, кажется, я затосковал и заскучал по садику, в который вообще-то ходить не любил. Но последнее лето там получилось замечательным: ребят в группе было уже совсем мало (одних увезли на отдых, других перестали водить), и мы по-настоящему сдружились. В основном сидели на площадке в тени тополей и сочиняли разные истории. Одна девочка, Таня, побывала на фильме «Легенда о динозавре», и мы снова и снова просили ее рассказать, как там откусывают головы. Она с удовольствием соглашалась, каждый раз что-нибудь сочиняя.

Иногда задумывались о будущем, о школе. Никто ничего хорошего не ждал… Мы были очень взрослыми тогда, в то лето, даже воспитательницы нас не контролировали: мы сами, когда хотели, шли на прогулку, или ложились подремать, или садились за столы и ждали, когда принесут кастрюли с едой. Я так и вовсе мог в любое время уйти: у меня на груди висел ключ, а мой дом был через дорогу от садика. Но уходил раньше времени нечасто… Позже, став дембелем и проводив почти всех чуваков моего призыва, я вспомнил о том лете в детском саду – мы, остатки подготовительной группы, были очень похожи на последних дембелей…

Кодовыми замками в девяносто первом подъезды еще не оборудовали, поэтому я свободно добрался до нужной двери. Позвонил. Открыла, не сразу, подруга Фели. В легком халате без рукавов, темные волосы собраны сзади. Такая вся распаренная, розовая, вкусная… Наверное, стирала – пахло чем-то ароматным. Обтерла руку о подол халата и приняла документы, талоны.

– Спасибо, – сказала.

– Не за что, – ответил я, и захотелось задержаться, остаться: Феликса явно не было.

Но из глубины квартиры раздалось детское нытье, такое противное, что я попятился. И дверь тут же закрылась… Потом я узнал, что Фелю посадили за разбой на какой-то приличный срок.

Из того, о чем мечтал на заставе, ничего в жизнь не воплощалось. В выпускном десятом классе нас было шесть парней. Трое уехали из городка учиться, один женился и работал водителем в санэпидеме, еще один служил в армии. Мои друзья детства, жившие в нашей пятиэтажке и в ближайших домах, в основном куда-то делись, а оставшиеся очень напоминали наркоманов из журнала «Крокодил». Что-то мутили, где-то шакалили. Связываться с ними, я чувствовал, было опасно.

Большая часть одноклассниц разъехалась, остальные торчали на разросшемся, захватившем окрестности базаре, пытались торговать разным барахлом и шмотками, которые, как я заметил, почти не покупали. Лица у одноклассниц были печальные, казалось, что им не по девятнадцать-двадцать лет, а по сорок…

Родители мои дисциплинированно ходили на почти уже безденежную работу. Да и не деньги были главным тогда – главным было раздобыть еду. Поэтому основным моим занятием в те месяцы стал обход магазинов и отоваривание талонов. А магазины стояли пустые, в прямом смысле – хоть шаром покати. Зацепится этот шар разве что о детское питание «Малютка», консервы с морской капустой и банки с березовым соком. За несчастными сероватыми рожками мгновенно выстраивалась очередь.

В общем, я попал в мир маленьких людей. Почти все были прибитые, как живой Башмачкин из гоголевской «Шинели», а некоторые – подавшиеся в бандиты – как Башмачкин после смерти, ставший призраком-грабителем… (Да, бандиты были, и не особо скрывали, что они бандиты, но выглядели как пародия на самих себя; со своих тачек снимали глушители, чтобы по реву на два квартала все понимали, что едут они, крутые, а не кто-то другой.)

В школе у нас был такой предмет – УПК, где мы получали профессию. Наша школа была прикреплена к заводу железобетонных изделий, и мы обучались там. Я стал формовщиком. Грубо говоря, это тот, кто изготавливает панели для домов – по крайней мере, на протяжении двух лет раз в неделю я находился на этой линии. Мало что делал, но насмотрелся, наверное, и кое-чему научился.

Потыкавшись туда-сюда в поисках работы, (а была зима, суровая, как обычно в наших краях, и особо-то не находишься, и устраиваться дворником, в которых была тогда нужда, в минус сорок не тянет), я нашел в ящике серванта корочку формовщика второго разряда и поехал на завод.

Помню, меня удивило, что стенд «Приглашаем на работу» перед входом в заводоуправление был пуст. Два года назад там не хватало места… В отделе кадров меня встретили пришибленные Башмачкины обоего пола, и только я заикнулся о поиске работы, замахали, но как-то осторожно, полусогнутыми руками:

– Нет, нет мест. Никого не надо. Извините.

И один, самый пожилой и самый пришибленный, но, видимо, начинавший превращаться в другого, в агрессивного призрака, добавил, кривя рот:

– Вообще закрывать собираются. Нет смысла строить – люди бегут…

Почти семь месяцев я пытался укорениться в родном городке. Подрабатывал то грузчиком, то сторожем в своем же детском саду, то дворником побыл с месяц, дождавшись весны. Посещал подготовительные курсы в филиале краевого пединститута, но понял, что если даже поступлю, то учиться не буду – не вижу (вернее, тогда не видел) смысла. Родители меня не пилили – понимали, что с работой тяжело, а в милицию, слава богу, устроиться не предлагали.

Но повел я себя по отношению к ними подловато. Впрочем, иначе не мог. Иначе вполне бы вздернулся от безысходности… В общем, я убежал. Подхватил меня вихрь времени, который кружил сотни тысяч людей.

Был конец июня, с тополей летел пух, да такой густой, что казалось, это теплый снег валит с неба. Пух лез в глаза, в нос, на улице невозможно было находиться… Раньше коммунальщики срезали, срывали гроздья тополиных шариков, из которых пух, созрев, вылетает. Эта работа казалась нам тогда смешной, бесполезной, некоторые сердились, что на такую ерунду тратятся большие деньги, ведь применяется техника: лестницы, автовышки.

Наверняка удавалось сорвать малую часть гроздьев, но и это было полезно, по крайней мере, такие пухопады раньше не случались. А может, и случались, но в то лето я везде видел плохое, убеждал себя, что все плохо и лучше уже не станет.

И однажды утром, проводив родителей на работу, я собрал в рюкзак, с которым школьником ходил в походы, необходимые вещи, сунул в карман скопленные деньги и вышел из дому. На попутке, решив быть предельно экономным, доехал до железнодорожной станции, которую почему-то построили в пятнадцати километрах от городка, дождался ближайшего поезда в западном направлении и через сутки был в Новосибирске.

Конечно, я оставил родителям записку, правда, безжалостную: мол, не вижу здесь никакого будущего, может быть, мне повезет в других местах. Понимал, что они расстроятся, но больше из-за такого моего отъезда – практически бегства, а не потому, что я собственно уехал. К тому же начался дачно-огородный сезон, насажали мы всего много, родители решили продавать овощи, чтоб хоть как-то остановить наше сползание в бедность. Нужно было поливать посадки, и это должен был делать я, относительно свободный. Теперь же пришлось ездить папе после рабочего дня…

Да, я сбежал. Боялся разговора, знал, что родители начнут уговаривать отложить отъезд до осени – может, заработаем что-то, поеду не с этими жалкими своими сбережениями; наверняка будут советовать поступить в институт. Я бы наверняка согласился, вернее, подчинился, а я этого не хотел. Каждый день здесь стал для меня мучением, я физически ощущал, что подыхаю, задыхаюсь, становлюсь все мельче, ничтожней… Пускай я оказался в числе этого большинства маленьких людей, но необходимо попытаться измениться, вырваться. И я попытался.

В общем, цель у меня была, а плана особого – нет. В рюкзаке лежал блокнот с адресами и номерами телефонов приятелей и знакомых в Новосибирске, Омске, Перми, Питере. Я хотел добраться до Питера, все-таки прибиться к кому-нибудь из тех, с кем служил. Наверняка ведь хотя бы один успел за эти месяцы подняться.

Денег, правда, было с гулькин нос. Я примерно подсчитал: хватало на билеты и самую простую еду, которую еще надо раздобыть. Не хлебом же одним питаться. А цены в кафе, в вокзальных буфетах такие, что бутерброд в рот не полезет…

В центре нашего городка я обнаружил киоск с кассетами. Аудио, видео. Среди прочего там были альбомы советских рок-групп. Я покупал их и слушал на своей «Легенде», которую родители подарили мне после окончания восьмого класса. В том же киоске продавали журналы о роке – «Энск», «Рокси», «Хаммонд». Из них я узнал, где собираются неформалы (в Новосибирске, например, возле театра оперы и балета), что там можно найти вписку – приют или на ночь, или на несколько ночей.

К театру я и пришел в Новосибирске и действительно нашел там группу панков. Я не походил на панка, да и был взрослее многих, поэтому ко мне отнеслись с подозрением. Но рассказал им о себе и своем решении вырваться из маленького города, не быть, как большинство (это панкам понравилось – «большинство, это дерьмо»), скинулся на вино, и отношение ко мне сделалось теплее. Один из парней, по прозвищу Мочегон, согласился пустить меня переночевать – «предки у бабки в деревне».

А утром я снова был на улице, один. Добрался на электричке до Академгородка, о котором много слышал и читал. Откуда-то, сложно теперь сказать, откуда, узнал, что там летом сдают комнаты в общежитиях. Без проблем снял комнату на двое суток.

Что я делал двое суток? Наслаждался одиночеством, просторной комнатой, сосновым бором за окном. Гулял по этому бору, заложив руки за спину, словно ученый… А вообще-то я плохо помню те дни своего бегства – не знаю, как другие, а я, совершив рискованный поступок или попав в новую обстановку, погружаюсь в некий полусон, реальность становится не такой реальной, да и я тоже. В таком состоянии я и пребывал тогда.

Через два дня, никого не встретив (а ведь, говорят, бывают судьбоносные встречи), вернулся в Новосибирск, купил билет до Омска. Мочегон рассказывал мне, что по всей стране можно проехать бесплатно, на собаках, – так называлось передвижение на электричках, – перебегать из вагона в вагон, если появятся контролеры. Но сил выстраивать маршрут, ползти в электричке, которая останавливается на каждой платформе, ждать другую на крошечных вокзальчиках не было.

В ожидании поезда стоял на привокзальной площади, смотрел на ряды людей, державших в руках колбасу, водку, бутылки с кефиром, сигареты. Сначала я недоумевал, почему в руках держат, ведь это неудобно, можно приспособить ящики какие-нибудь. Потом, кажется, догадался: боятся, что схватят и убегут.

Сигарет у меня оставалось мало, поэтому купил у старушки две пачки «Астры». Цена была почти в два раза выше, чем в магазинах, но в магазинах пойди найди… Потом купил кефира и пачку печенья…

Восемь часов пути от Новосиба до Омска стали, пожалуй, самым тягостным временем в моей жизни. Был день, за окном однообразная степь; я взял нижнее место, а соседями в моем плацкартном отсеке оказались цыганки с детьми. Детей они подняли на верхние полки, а сами без умолку разговаривали на своем языке. Сначала он меня забавлял, да и цыганки были миловидные, а потом все стало раздражать. Хотелось лечь, но рядом сидела женщина. Не сгонишь ведь?..

Когда наконец я решил все-таки занять горизонтальное положение – пусть пересядет к соседке или устроится на краешке, – цыганки взялись за меня:

– Куда едешь, молодой?

– В Омск, – ответил нейтральным тоном, но внутренне холодея от страха – начитался про гипноз, под которым цыгане обчищают людей до копейки.

– Мы тоже. Омск хороший город. А чего у тебя штаны рваные?