Шуберт

– А ты сделай, чтобы был твой. У тебя три часа.

– Тогда… Тогда я не буду играть. Я отказываюсь.

Мы удивились: чего это наша малышка так встрепенулась?

– Я… не умею шить.

А уши у неё покраснели, как у неумелого врунишки.

– Я умею, – сказал я.

– Вот видишь! Из всего бывает выход, – успокоилась менторша. – Сегодня приедет большой человек из города. Только попробуй подвести! Ты меня знаешь.

Кнопка, чьё сердце, видно, до сих пор жутко колотилось, вцепилась в платье и туфли, уже не понимая, зачем их держит. И побелела как смерть.

– Вы в порядке? – аккуратно спросил я.

Тут и конвой подскочил.

– Эй, Наташ, ты чего это?

– Всё хорошо, – отчётливо, по-немецки, услышал я.

Она поморщилась, как от резкой боли, и потеряла сознание.

Мы все слышали её Allesistgut и были так ошарашены, что, как парализованные, смотрели, как нашу Кнопку приводят в чувства.

– Господи, что это с ней? – беспокоилась менторша. – Что же вечером? Всё пропало… Ты, может, голодная?

Кнопку усадили на стул у пианино.

– Просто воздуха не хватило. Всё в порядке.

Приходя в себя, девчонка потихоньку устраивалась, чтобы снова играть. Её голос звучал необычно взрослым и смиренным.

– Ты точно можешь играть? – менторша изумлённо наблюдала за ней.

– Да, я могу, – твёрдо сказала малявка, чуть меньше минуты назад бывшая совершенным мякишем.

– Боже, а платье! – завопила тётка.

Оно валялось позабытым. Я подобрал его и подал Кнопке, а сам сделал вид, что закопался в нотах на пианино.

– Всё будет. Не волнуйтесь.

И тут любопытство конвоя достигло пика:

– А ты, что, говоришь на немецком?

– Кто говорит? – менторша округлила глаза.

– Да вот она, – один из них указал на Кнопку.

Менторша строго посмотрела на нас. Кто-то кивнул под этим тяжёлым взглядом.

– Вот такие, как ты, как же на войне выручали. А ты в эвакуации отсиделась. И ещё упрямится, как царица, из-за какого-то платья! – менторша была вне себя. – Давайте, пойте, что там у вас?

Она демонстративно уселась в первом ряду и с нетерпением ждала.

– Вы знаете Шуберта? – тихо спросила меня Кнопка.

– Лично – нет, – пошутил я, а она, никак не отреагировав, наиграла знакомую серенаду. Но когда я запел на немецком, менторша подскочила:

– Это ещё что?

– Это язык оригинала, Марья Николавна, – ответила девчонка.

– Чего-чего?

– Язык Шуберта, который это написал.

– Я могу учить русский текст, – вмешался я, предугадав по выражению лица надзирательницы новый горячий конфликт.

Менторше характер Кнопки категорически разонравился, она смотрела на неё, как на врага. А в моих ушах всё звенел этот голос: нежный и сейчас такой величественный. «Язык Шуберта…».

Наша труппа и Кнопка были за кулисами и ждали выхода, пока на сцене менторша, председательша и кто-то ещё толкали речь.

– А Вы когда-то были влюблены? – Кнопка обернулась ко мне так вдруг, что я даже растерялся: во-первых, она впервые заговорила с кем-либо из нас, а во-вторых, она говорила на моём родном языке.

– Да, – ответил я по-русски, – конечно, был.

Мои приятели, переодетые для спектакля, естественно, слышали нас: кулисы для семи человек были тесные.

– И как это? Так, как в книжках пишут? – она вовсе не заигрывала, в глазах было искреннее любопытство.

– Ну, наверное, почти… – я терялся под косыми взглядами товарищей. – Может, и получше даже.

– А Вы… сумели бы это сыграть?

– В спектакле это не нужно, – строго, как папаша, ответил я.

– Нет, не в спектакле, – по-детски возразила она.

Нас объявили. Она как концертмейстер вышла первая и сразу оказалась в центре ослепительных лучей, от которых у меня перехватило дыхание. Она стояла там всего миг, чтобы поклониться публике, – и показалась мне такой высокой-высокой, тоненькой, в этом синем платьице с милыми манжетами и белым воротником. На её шее лежала неуместная косынка, появившаяся в последний момент, больше похожая на сто раз использованную тряпку, которой стол вытирают. Кнопка очень беспокоилась, как бы она не слетела, и всё закрывала эту милую юную шею то невзрачной косынкой, то мягкой ладонью.

Ближе к концу спектакля был момент, где музыка лилась бойко-бойко, как горох из мешка. Для публики это был самый любимый момент, который мы и пианистка обязаны были сделать как виртуозы. В этот вечер в ударе были и мы, и наша малышка, у которой к концу песни косынка всё-таки слетела. Она и забыла о ней, продолжая «огорошивать» довольных зрителей. А у меня и у моих партнёров по сцене на миг и голос задрожал, и слова спутались. То, что открылось нашим глазам, могли видеть лишь мы. Платье открывало лопатки – и широко вырезанные на них латинские буквы SCH, похожие на начало слова. И вообще та часть спины, которую мы увидели, ни на сантиметр не была гладкой и ровной, как должно быть у девушек: бугры, глубокие впадины, как будто эту спину нещадно кромсали, были, видимо, ещё глубже когда-то, раз до сих пор не выровнялись, не зажили толком.

Дальше по сюжету следовал речитатив и смена эпизодов, музыка «отдыхала». Кнопка, наконец, заметила на полу свою косынку. А менторша, которую эта тряпица взбесила сразу, лишь только девчонка вышла на сцену, ловко подхватила её с пола и зажала в кулаке, наслаждаясь спектаклем дальше и посматривая на реакцию важных лиц.