Тропами карибу

В дальнем конце гряды мне пришлось пережить несколько тревожных минут: я никак не могла найти сложенное Крисом имущество. Я то спускалась вниз, то подымалась наверх и лишь по чистой случайности набрела на него. В темной, сырой нише, неправдоподобно яркие, стояли красные и белые жестянки со сливочным маслом, яичным порошком и сухим молоком.

На следующий день мне выпало необычайное, единственное в своем роде, испытание. Утром мы с Крисом отнесли груз ко Второму лагерю. Вернувшись в Первый лагерь, чтобы в последний раз переночевать в нем, мы спохватились, что унесли все продовольствие и продуктов у нас хватит лишь на голодный ужин и завтрак для одного. Кто-то из нас должен был вернуться в основной лагерь у Нолука. Кто именно – этот вопрос не вызывал сомнений: мимо Второго лагеря проходили взрослые олени – самцы, и Крис хотел поспеть туда рано утром.

Я чувствовала себя еще разбитой, дневной переход порядком измотал меня.

И вот теперь мне предстояло вообще нечто превышавшее мои силы. Я посидела несколько минут на песке, на самом припеке, так как дул холодный ветер, съела две черносливины из четырех, которые у нас были, затем взвалила на плечи поклажу и пошла. С собой я захватила всю отснятую Крисом пленку – ее надо было оставить у Нолука. Чем меньше пленки мы возьмем с собой, тем легче нам будет идти через горы. Когда тащишь все на своем горбу, тянет каждая унция.

Несколько часов спустя я уже подходила к озеру. Меня еще отделял от него высокий кряж, который мы называли горой Нолук, когда я услышала характерный гул, и все во мне замерло. За горой, над основным лагерем, гудел самолет. Неужто Томми уже прилетел за нашим имуществом? Если так, я пропала.

Ближайший спальный мешок находится в Первом лагере, ближайший запас продуктов – в нескольких часах ходьбы за ним, во Втором. Конечно, может, Томми еще только садится, а не взлетает, но все равно я уже не успею перехватить его. Идти оставалось еще целую милю…

Показался самолет. Я сбросила поклажу, сорвала с себя малицу и, спотыкаясь, побежала прямо по буграм и кочкам, размахивая малицей над головой. Самолет летел горизонтально земле и уходил на юг, даже не качнув крылом в знак приветствия. Меня не заметили. Я стала как вкопанная. Крик безнадежности и отчаяния вырвался из моей груди. Крик этот, неожиданный для меня самой, вернул меня к действительности. «Ты разгонишь всех оленей на полмили вокруг», – подумала я, и мне стало совестно. Взвалив на плечи поклажу, я поплелась дальше. Что толку тужить, пока не обогнешь гору и не увидишь, на месте лагерь или нет. Лучше подумай над тем, каким образом у тебя мог вырваться этот дикий вопль. Прорвав оболочку «приятности», окружавшей всю мою жизнь, он потряс меня до глубины души.

Я вошла в тень горы, обогнула ее. Впереди, в необъятности тундры, темнело в лучах солнца небольшое пятнышко – наша старая палатка на берегу замерзшего озера.

Наутро я проснулась в белесом тумане. На случай если у Криса тоже туман и он будет вынужден сидеть на месте, я захватила с собой пакет с продуктами.

Туман кончился перед самым Первым лагерем. Песчаная прогалина среди тундры была пуста, лишь аккуратный сверток, который я должна была доставить во Второй лагерь, дожидался меня.

Теперь я ни за что на свете не рассталась бы с продуктами, которые принесла. И вот я прикрутила оба свертка к каркасу, просунула руки в плечевые ремни, перевалилась на четвереньки и, пошатываясь, поднялась. Один ремень, приняв на себя тяжесть, оборвался. Я починила его, снова взвалила на плечи ношу и, клонясь вперед, чтобы сохранять равновесие, прекрасно дошла до Второго лагеря. Вернее, до того места, где он, по моим расчетам, должен был находиться, ибо все вещи исчезли. Может, по горам прошли люди? Ничто не говорило об этом. Куда идти? Влево? Вправо? Вверх? Вниз? Не снимая поклажи, я нерешительно двинулась наугад и, обойдя конец гряды, увидела на выступе скалы, среди серых валунов и цветов куропаточьей травы, симпатичнейший маленький лагерь, какой только можно себе представить. Крис картинно расположил палатку у подножья крутого снежного склона с видом на долину среди гор Брукса.

Он поджидал меня у палатки. На меня вдруг словно что нашло – дурной стих, иначе не назовешь. Два дня подряд я делала нечто такое, что не часто делается с удовольствием, – напрягалась сверх всяких сил. Не снимая поклажи, я присела и перевела дух, перед тем как взяться за приготовление ужина. Глаза у Криса были усталые, но довольные, а ведь у него тоже был трудный день. Он нырнул в палатку и тут же вышел ко мне, неся что-то в горстях.

– Подставь ладошку, – скомандовал он улыбаясь. – Обе!

Он разжал ладони, и мне в руки посыпались сдвоенные радужные и дымчатые кристаллы.

– Камни хоть для королевской короны! – с довольным видом сказал он. – Завтра покажу тебе россыпь, и ты смо жешь набрать каких хочешь.

Я так и прыснула со смеху. Дурное настроение улетучилось, как я ни пыжилась остаться при нем. Каково: таскать на себе камни по горам! Только этого мне недоставало!

После ужина Крис продолжил свои дневные труды. Сперва вскарабкался на невысокий пик среди снежной равнины и осмотрел местность, потом вернулся за кинокамерой и пошел вдоль по гряде: к нам приближалось стало оленей.

– Они поднимутся вон по той лощине в дальнем конце гряды и спустятся там по снежному карнизу.

Я с удивлением взглянула на него. Откуда он знает, как они пойдут? Ведь им легче обогнуть подножье гряды, как делали проходившие здесь до них стада.

Я тащилась за ним около мили, потом легла и стала наблюдать. Он прошел дальше и установил кинокамеру в темной вечерней тени – единственном укрытии, которое тут было.

И действительно, олени пошли так, как он предсказал. Сперва они были всего-навсего солнечными пятнышками в рыжевато-бурой солнечной долине далеко внизу и тесно жались к подножью гор. Я с трудом различала их в полевой бинокль, Крис же видел их невооруженным глазом. Они свернули с легкого пути, каким шли их предшественники, исчезли в лощине, потом снова показались на горизонте, над снежным карнизом. Высматривая спуск, они нерешительно двинулись по карнизу, потом стремглав посыпались вниз и валкой рысцой затрусили по склону. Все это время Крис снимал их.

Была какая – то широта в том, как Крис тратил себя. Он понимал, что человек платит за все, и считал излишним распространяться на эту тему.

Широты он хотел. «Хочется, чтобы жизнь была широка, красива и свободна», сказал он как-то раз. И платил он за все в том же духе – великодушно. Он был далек от мысли, что мир скуп и неотзывчив, и щедро отдавал работе то, что имел, – свою силу, если даже шансы на успех были сомнительны. Таков был его договор с миром.

Прогулка к горе, где он нашел кристаллы, явилась для меня сущим праздником: я на время забыла роль перенос чика тяжестей и несла лишь сумку с завтраком и малицы. Этот день был для нас днем сюрпризов и разочарований.

Я фотографировала цветы, росшие между кристаллами, как вдруг Крис подошел ко мне и спокойно сказал:

– У меня такое ощущение, будто мне предстоит встреча, только надо поторопиться, чтобы не опоздать.

Предчувствия Криса относительно того, где можно встретить животных, слишком часто сбывались на моих глазах, чтобы можно было просто отмахнуться от его слов. Я тотчас поднялась. Когда имеешь предчувствие, очень важно правильно рассчитать время. Вообще предчувствие – это нечто в высшей степени надежное, но вместе с тем и зыбкое. Если вы подавили его слабый импульс, не пытайтесь следовать ему задним числом. Оно уже не сработает. Но если вы сразу последуете ему, вы почувствуете ритм: «Иди чуть быстрее. Не так быстро. Ровнее».

Крис с такой уверенностью шел в неведомое, точно у него была карта и на ней отмечен пункт его назначения. Я следовала за ним по острому, как лезвие, гребню горы – по камням, поросшим черным лишайником, в рыжевато-бурых ссадинах там, где их коснулось недавно копыто оленя. Ничто не отравляло мне того чистого удовольствия, какое доставляет ходьба налегке, разве что острые камни, кромсавшие башмаки. Ведь в этих башмаках я должна пройти через весь хребет Брукса, других у меня нет! Понятно, мне не улыбалась перспектива через несколько недель очутиться на подметках, примотанных веревками к ступням!

Крис задержался перед едва заметными, петляющими оленьими следами, которые вели вниз по склону гряды, затем, словно по какому-то побуждению, пошел по ним. Они привели нас в маленькую долину, самую симпатичную из всех, какие мы до этого видели в Арктике, – травянистую, ровную, совсем как пастбища у нас на родине, если б только не желтый, похожий на губку, мох под зеленеющей травой. Через вход в долину улепетывал испуганный волк; он бежал до того быстро, что его едва можно было различить.

Пройдя эту чудесную лужайку, мы поднялись на другую горную гряду и застыли в изумлении. Кроме как в этот день, нам не довелось больше бывать в этом месте, но оно навсегда останется в нашей памяти. Мы назвали его Волчьей тропой. Это был острый, как нож, гребень, вдоль которого бежала тропа, протоптанная не ногой человека, ибо здесь вообще не было таких троп, а волчьими лапами и копытами оленей. Местами тропу причудливо подпирали двухфутовые каменные плиты. По обеим ее сторонам лежали белые обглоданные кости оленей вперемежку с волчьим пометом.

Когда олени ходят этой тропой? – Интересно, каково тут при ветре и сорока градусах ниже нуля? – вслух подумал Крис.

Далеко вокруг простирался полярный ландшафт, не похожий ни на что когда-либо виденное нами. Конические вершины, горные гребни, округло выступающие обнажения горных пород темными массами поднимались из лежащей внизу рыжевато-бурой тундры. Все гладкое, все округлое. «Мягкая! – с удивлением подумала я. – Вот подходящее слово для Арктики». Но мягкость эта была обманчивой, то была лишь личина опасности: никогда не надо забывать о полярной зиме!

Но мы упустили время и теперь резво рысили по Волчьей тропе. Нас накрывал дождь. Когда мы достигли северного конца гряды, нам преградило путь узкое глубокое ущелье, за которым начиналась другая гряда, пониже, а край набухшей дождем тучи все еще нависал над нами. Впереди, милях в двадцати, над залитой солнцем землей спокойно стояли кучевые облака, выстланные понизу лазурью.

– Вот они! – спокойно сказал Крис. – Ради них – то я и спешил сюда. Но мы опоздали, для цветной съемки слишком темно.

Освещенность упала настолько, что снимать можно было только при полностью открытой диафрагме. Мы наблюдали, но фотографировать Крис не стал.

Внизу под нами, в сумрачном свете, передвигались два стада оленей голов по сто каждое. Одно из них уже поднималось на гряду, с которой мы недавно спустились (ту, что за лужайкой), разбиваясь на вереницы между темными обнажениями скальных пород. Другое как раз вступало на следы, только что проложенные первым. Следы эти кружевным узором разбегались по неимоверной круче гряды пониже, лежавшей перед нами.

– Приди мы на десять минут раньше, мы бы еще застали первое стадо на тех тропах, да и солнца было бы достаточно, – спокойно произнес Крис.

Меня грызло раскаяние. Но вот Крис заговорил вновь, и в его голосе звучала радость. Я оглянулась на него. Радость была неподдельной.

– Какие они красивые, – сказал он. – Удивительные жи вотные!

Он отбросил досаду, как гнилой орех, и тянулся к хорошему настроению, словно к вкусному фрукту.

В воздухе пахло дождем, павшим на сухую землю. Мы залезли в наши старые легкие, доходившие до колен малицы – нам очень полюбилась эта удобная одежда – и, как в палатках, пересидели дождь на каменных плитах.

Крис глядел – глядел на эти плиты, потом взял камень, другой и, используя их как молот и долото, нарубил каменных досок в четыре фута длиной.

– Вот был бы у нас лагерь, если б эти плиты были по ближе!

Разогретый солнцем разнолепестник, белым крапом обсыпавший голые скалы, источал медвяно – сладкий клеверный аромат. Мы заспешили домой. Несколько часов спустя, уже подходя к лагерю, мы неожиданно пережили один из тех моментов, когда природа проявляется в ее диком, «лично – безличном» аспекте.

Мы торопливо шли по горной гряде, уходя от очередного ливня. Солнце, низко висевшее над черными горами впереди, светило нам прямо в лицо. Мы оглянулись назад – успеем ли добежать до лагеря, не надевая малиц, – да так и застыли на месте. За нами, прямо-таки отдавливая нам пятки одной своей широкой, мягкой, ярко светящейся ногой, стояла радуга! Она была особенно сочна, как и все радуги в горах, видимые на темном фоне, и низкой дугой перекрывала бездну сбоку от нас. Сквозь разноцветную арку смутно виднелось мрачное грозовое небо и еще более мрачные пики гор.

Мы добежали до лагеря. Крис нырнул в палатку в тот самый момент, когда хлынул дождь. Я накинула малицу. Вода лилась с нее ручьями, пока я хватала продовольствие, примус и подавала их Крису. С мокрым лицом, смеясь, я наконец присоединилась к нему. Показать грозе язык и согреть себе постель, пока Великие стихии беснуются вокруг, – вот удовольствие, равного которому нет на свете.

Крис скатал пуховый спальный мешок и приткнул его к стенке палатки. В пятигаллоновой жестянке, укрытый от ветра, гудел примус, на нем стояла банка лимской фасоли, которую я открыла утром за завтраком. Лимская фасоль – моя любимая пища во время таких переходов: она сытна и избавляет от угрызений совести за то, что чрезмерно опустошаешь свои скудные продовольственные запасы. Еще у нас были хрустящие дольки засушенного в сыром виде лука, а на сладкое чай и грецкие орехи. Ужин вышел на славу.

После еды Крис откинулся на скатанный спальный мешок и на полном серьезе понес чепуху.

– Будь у меня пятилетний стаж, я бы запросто управлялся с оленями. Я и так уже с ними управляюсь, беда только, я вынужден ходить вдвое больше их, потому что мне нужно возвращаться в лагерь есть и спать!

На мой взгляд, в таких рассуждениях есть нечто от «шалостей с космосом». Не простое хвастовство, а его особая, выросшая в диких местах разновидность. Должно быть, в таком духе частенько бахвалились жители гор нашего старого Запада, Вы устаете от своей неприметности и тяжелой работы.