Взаперти

Полянский стоял в коридоре, напротив открытой двери, и смотрел в мчащийся горизонт.

Я дождался, пока девушка закроет глаза, и накрыл её одеялом.

– Вы же понимаете, что это бред? – шепнул я Полянскому, прикрыв за собой дверь.

– Не уверен, – сказал он.

– Мы же не собираемся постоянно её караулить?

– Я – точно нет, – сказал он, а сам прислушивался к тому, что было за дверью.

Я тоже слушал и не понимал, когда равнодушие к человеку сменяется треклятой заботой. На какое-то время я даже забыл, куда ехал сам.

Поезд мчался сквозь ветер и редкие хлопья снега, они оседали на окнах и таяли в тот же миг. В вагоне как-то резко похолодало.

– Откуда здесь столько снега? Так всегда на пути в Нью-Дем? Я никогда там не был.

– Горы недалеко, – указал на хребты Полянский. Они уже почти утопали в подступающей темноте.

Как сказал нам проводник, которого мы встретили, только выйдя в тамбур, тело Генриха Салливана (так звали несчастного с отёком Квинке) довезут до следующей станции, что будет через два часа, а там отдадут полицейским.

Из-за темени и поднимавшейся бури ничего не было видно. Я понятия не имел, где мы сейчас.

– Итак, – посмотрел я на задумчивую физиономию доктора, – кто-то из пассажиров убийца?

– Если бы он был убийцей, – доктор зажёг сигарету, – мисс Суарес была бы уже мертва.

– Но кто-то же на неё покушался.

– Да, но не сейчас.

– Вы хотите сказать…

– Я ещё по первому порезу заметил, – Полянский причмокнул дымящейся сигаретой, – но думал, мне показалось.

– Показалось что?

– Этим порезам порядка трёх часов, – сказал он, выпустив дым мне в лицо.

– Как тогда вы не заметили второй порез раньше, если он там уже был?

– Он был под другим рукавом, – сказал Полянский. – Мне не пришло в голову раздеть её догола.

– Значит, вы полагаете…

– Она уже села на поезд с этими порезами, – причмокнул он ещё раз.

– Кто-то напал на неё на вокзале?

– Может, она оттого и бежала, – пожал он плечами, – откуда мне знать.

Мне хотелось спросить, от чего бежал он, но я промолчал.

– Вполне может быть, – согласился я, – и как думаете, он, этот кто-то, тоже сел в поезд? Я имею в виду, он может быть здесь, среди нас?

– А кто его знает, – затушил он окурок. – Я бы не лез в это дело.

И я не хотел в него лезть, но всё же, – я посмотрел на Полянского.

– Мне кажется, это что-то психическое. Вы же видели её взгляд?

– Кстати, – он повернулся ко мне, – по поводу её взгляда, вы тоже заметили, да?

– Заметил что?

– У неё там, на плече, выше пореза, хороший след от укола.

– Вы уверены?

– Поверьте, я знаю, как выглядят такие следы – небольшая красная точка и ещё не пожелтевший синяк. Так и делают такие уколы – с размаху, боясь не успеть.

– Не успеть что?

– Не знаю, – ухмыльнулся Полянский. – Что первое приходит вам в голову?

– Так что же, она наркоманка? И укололась, и порезалась сама?

– Может, и так, – всматривался он в окно. – Может, и так. По крайней мере, давайте надеяться на лучшее.

– По-вашему, лучшее – это ехать в соседнем купе с сумасшедшей, которая режет себя?

– А, по-вашему, лучше быть в одном поезде с психом, который режет других? – смотрел на меня Полянский.

Я не знал, что было лучше. Чёрт возьми, в этом поезде всё было не так.

– Значит, мою гипотезу, что мистера Салливана отравили, вы не примете тоже?

– С момента, когда он положил себе первую вилку омлета в рот, – задумчиво прищурился Полянский, будто вычисляя, – и после того, как упал, прошло примерно пять минут.

– Вы что, считали?

– Я сказал примерно…

– Значит, возможно?

– Смотря какой яд.

Мы оба молчали. Полянский смотрел в окно, я смотрел на него, пытаясь понять, не видел ли я его раньше.