Бремя чести

Это был его лучший друг – Лорентин Де Бутайон, второй по значимости кутила в Марселе.

– Уходи, Лорентин, мне слишком плохо, чтобы кого-то видеть, – ответил своему другу Ален, явно недовольный таким внезапным пробуждением. Он не хотел, чтобы кто-то сегодня вторгался в его жизнь, и тем более в душу.

– Ладно, когда придёшь в себя, дай знать. В субботу все будут ждать тебя у Руже. До встречи, друг! Приходи скорее в себя,– аккомпанируя своим последним словам тремя стуками в дверь, попрощался Лорентин.

Ален не обратил внимания на слова друга и отвечать ничего не стал. Он думал всё об одном – о прекрасной руке, длинные пальцы которой так сильно схватили его тогда за рукав и подняли на ноги.

«Я непременно должен встретиться с ней», – решил он.

Весь день он не выходил из комнаты, но к вечеру открыл дверь и прошёл в ванну, чтобы смыть с себя старую засохшую грязь и неприятные мысли. Он переоделся, звоном колокольчика известил прислугу, что желает кофе, и принялся выжидать. Он выпил две чашки кофе и стопку виски, дожидаясь, когда в доме все уснут.

Дом, в котором жил он, его родители и бесчисленное количество прислуги, от кухарки до чистильщика обуви и прачки, погрузился в сон. Ален решительно вышел из своей комнаты и направился к комнате Лазара – садовника. Стащив его потрёпанный камзол и штаны, он поспешно вышел на улицу.

Стояла гробовая тишина, и только через несколько минут послышался топот ног по каменной улице. Это шёл месье Шавре, дочь которого, Мадлен, была близкой подругой Алена. Взгляд месье Шавре возмутил молодого человека, но он сдержался. Конечно, реакция этого месье была ему понятна – возле самого богатого дома Марселя стоит попрошайка в старых одеждах, пряча своё лицо под дорогой шляпой. «Он может подумать, что я украл её. Тогда всё рухнет», – вдруг прояснилось в мозгу Алена. Сперва он хотел окликнуть месье Шавре, но побоялся, что после этого разоблачения он станет посмешищем для всей Франции.

Шаги уважаемого месье отдалялись и отдалялись, и Ален пустился в поиски. Он бродил по Марселю до самого рассвета, но так и не нашёл того, чего хотел. На какую бы улочку он ни зашёл, в какую бы часть города ни привела его рука судьбы, он не мог найти лавку Бенуа, а следовательно и таинственную незнакомку, которая там работала.

«А что если она там не работает? Вдруг она просто приходила проведать месье Бенуа? Он ведь живёт на втором этаже, и его покои связаны с лавкой винтовой лестницей. Вдруг она появилась в городе всего на один вечер, и сейчас она в обществе элегантных кавалеров пьёт бургундское вино где-нибудь в престижном доме в Париже. Не может этого быть, эти руки пахли именно бакалеей», – рассудив ситуацию, Ален решил, что пора возвращаться домой, пока никто не проснулся и не заметил его отсутствия. Он не хотел допросов, вторжения в его голову и исключительно личную жизнь.

Зайдя в свою комнату Ален не сразу заметил девушку, сидящую на его кровати. Он спокойно зажёг лампу, снял с себя лохмотья садовника и накинул на себя лёгкий атласный халат. Пламя слегка колыхалось, а Ален вглядывался в огонь, и видел руку. Одну единственную сильную, но нежную руку. Он стоял несколько минут и почувствовал на себе взгляд. Обернувшись, он лишь увидел ноги, свисающие с кровати. Обнажённые ноги. Он узнал их.

– Не задавай вопросов, ибо у меня они к тебе тоже имеются. Не будем омрачать утро.

– Я думала, что ты подпрыгнешь, от радости или удивления, но ты так сух, словно сушёное яблоко, – еле слышно проговорила девушка. Она подошла к Алену и крепко обняла его. Она была полностью обнажённой.

– Годелив…Ты могла бы появиться в более подобающем виде.

– Раньше ты не высказывал своё недовольство по поводу моего внешнего вида.

Немного помедлив, девушка добавила.

– Прости. Я не смогла найти у тебя в комнате подходящий для меня наряд. Но, думаю это подойдёт, – пролепетала девушка себе под нос, стягивая простыню с кровати.

– Ты приехала так, из самого Парижа? Вот уж занятное зрелище.

– Каким образом и в каком виде добралась я – это моя тайна, можно даже сказать профессиональная. Я люблю перевоплощаться, этот навык делает меня незаменимой в некоторых кругах, – девушка замялась, было видно, что она не хотела больше говорить о себе.

– Твой приезд сюда не случаен. Тебя выгнали из театра?

– Нет, я сама ушла оттуда. Я не смогла реализовать там свои таланты.

– И где же ты их реализовала?

– В доме мадам Нюбурже. Но и там у меня появились проблемы, которые я могу решить здесь. Ты ведь поможешь мне?

– Если ты расскажешь всё, как есть. Только тогда я отвечу, буду помогать тебе или нет.

Рассказ Годелив ошеломил Алена. Он был готов услышать любое, но такого в голову ему и не приходило.

Годелив, попрощавшись с Марселем, отправилась покорять Париж. В «Комеди Франсез» она проработала всего несколько месяцев. Мадам Нюбурже переманила актрису к себе, заманив девушку отличной оплатой каждый день и прекрасными постановками, в которых Годелив не будет равных.

В реальности же, у мадам Нюбурже был не театр, а публичный дом, при чём исполняющий свою деятельность, естественно, незаконно и тайно. Как только духовенство узнало о заведении мадам Нюбурже, его сразу упразднили, а саму основательницу и её артисток ждал эшафот на Гревской площади. Годелив умудрилась сбежать, переодевшись монахиней. На крестьянской вознице она добралась до Марселя, а здесь без труда нашла дом Д’Амбруазе. В виде монашки она появляться перед Аленом не хотела, и скинула с себя непривычные одежды перед тем, как войти в дом.

Рассказ Годелив поразил Алена не так, как её просьба. Просьба была ошеломительной, низкой, отвратительной даже для него.

– Ты не представляешь какое это прибыльное дело. Если мы откроем здесь подобное заведение, представь, все богачи будут стекаться в одно место и оставлять нам свои кошельки. А я – буду Примой, настоящей королевой Марсельского театра.

– Марсельского борделя! Ты просишь меня помочь тебе открыть публичный дом! Опомнись, Годелив. Мы не были идеальным обществом, мы устраиваем шумные увеселительные посиделки, но публичный дом…Это выше моего понимания. Лучше убирайся прочь из города, иначе я сдам тебя жандармерии как личность, затевающую бунт против короля.

Ален кричал, подавляя эмоции как мог, но злость его и отвращение росли с каждым мгновением.

– Быстро ты изменился, Ален! Куда подевался тот Ален, мой Ален, который плевать хотел на законы, приличия и устои? Тебе ведь такая жизнь была в радость, что же изменилось?

– Я уже давно не твой Ален. Уходи. Я предупредил тебя. Появишься в моём доме – жди свидания с палачом.

Ален указал рукой на дверь и отвернулся.

Мадам Изабель Д’Амбруазе наслаждалась прекрасными цветами, поглаживая их лепестки, в то время как Годелив бежала по лестнице, а простыня, в которую она завернулась, колыхалась от ветра из-под её быстро шагающих ног.

Глава 4

Ничто так не связывает нас, как наши пороки.

О. Бальзак

Раньше Годелив для Алена была не просто любовницей или подругой, с которой можно было побеседовать о разном, она была для него спасением от разных бед, наставником, психологом, утешителем. Теперь всё перевернулось. Он не хотел больше её видеть, хотя ещё пару дней назад грезил о встрече с ней, мечтал, что она всё таки оставит светскую жизнь в Париже и вернётся к нему, чтобы вместе поехать в Геную, где им было так хорошо.

Он маялся в кровати, и мысль о Годелив ушла на самое последнее место в его голове. Весь день он не выходил из комнаты, за исключением того момента, когда, после ухода Годелив, быстро спустился в каморку садовника, чтобы вернуть одежду. После обеда к нему заходил Лорентин, но Ален снова его не впустил.

Юноша с трепетом ждал ночи, чтобы снова отправиться на поиски девушки, рука которой помогла ему даже в такой ужасный момент, как был тот. Поиски и этой ночью ни к чему не привели, и Ален погрузился в депрессию. Его даже не терзали мысли о светских встречах в доме Руже, на которых он, как и в тот вечер, когда ему повстречалась загадочная рука, был объектом в равной степени как всеобщего обожания и восхищения, так и насмешек и ненависти.

В тот вечер в доме Альфонса Руже де ла Сюмар гостило много молодых людей, от менее богатых, до богатейших, таких, каким был Д’Амбруазе. Альфонс Руже представлял собой толстопузого мужчину тридцати пяти лет, женившегося дважды на дамах вдвое старше него. Когда вторая его супруга, Жульте де ла Сюмар, скоропостижно скончалась, её дом перешёл в управление вдовцу, который по мимо роскошного особняка оттяпал и присвоил себе и фамилию зажиточной дамы. Никто из тех, кто знал Руже, не был впечатлён таким поступком, но и заострять на нём внимание не стал. «Пускай живёт как хочет», – твердили все, – «это не наше дело. Здесь хорошая выпивка, какой прок нам от его фамилии или её отсутствия». И все смирились, что теперь Альфонс Руже не просто Альфонс Руже, а Альфонс Руже де ла Сюмар, пусть даже родовое поместье Сюмар ему никогда и не принадлежало по праву.

В огромной зале двухэтажного особняка, облицованного камнем, собралось больше ста голов знати. Все – одеты со вкусом, без излишеств, но через чур броско. Молодой высокий мужчина в бархатном камзоле с атласными манжетами пытался играть на фортепиано, небрежно постукивая пальцами то по чёрным, то по белым клавишам. Как только хохот толпы оказался слишком оглушительным, мужчина встал, поправил камзол и отошёл к большому овальному столу, где стояли фужеры с уморительной выпивкой. Схватив пару бокалов молодой человек встал к мраморной колонне, что венчала углы зала, и, прислонившись левым плечом к холодному камню, выпил сначала один бокал, а следом второй. Он уступил место за фортепиано прекрасной даме лет сорока, которая, пока он пил, играла менуэт, по её словам, собственного сочинения. Господа и дамы образовали круг и стали танцевать, прельстив внимание человека у колонны, которому вскоре это зрелище опротивело, а звуки фортепиано стали бить по вискам, вызывая тяготившую его боль. Его зелёно-карие глаза стали прикрываться ве?ками, голова начала всё больше и больше тяжелеть, а прелестно убранные, вьющиеся крупными локонами волосы кофейно-мускатного цвета растрепались и падали ему на лицо. Тогда юноша встряхнул голову и потянулся, изгибая своё до того худощавое тело, что не редко позвоночник у него изгибался, живот выпячивался вперёд, а голова так зажималась в плечи, что образовывался своеобразный горб на спине. Но он не позволял себе расслаблять тело на таких вечерах, как этот. На светских встречах, балах, он всегда держал величественную осанку, и его костлявость придавала ему необыкновенную стать, утончённость и грацию.

– Господа! -начал молодой человек, расталкивая толпу танцующих, и прервав своим громовым баритоном игру мадам за инструментом.

– Разве, не наскучило вам возиться, толпиться, биться друг о друга под эти ужасающие звуки! Послушайте-ка что скажу вам я, Ален Жоффруа Д’Амбруазе!

Девушки по отпихивали руки кавалеров от своих талий, а кавалеры, нисколько не разочаровавшись, вышли вперёд, подзывая прислугу, чтобы та принесла всем полные бокалы.

– В век высокой культуры, в век прекрасный и обольстительный своими новшествами, вы занимаетесь делом блудниц и бродяг. Что это за танцы? Кто учил вас этому? Разве я когда-нибудь позволял себе такие отвратительные движения? Нет! А всё по тому, что я не умею танцевать, и не берусь за то, чего не умею. Но я видел, как это делают профессионалы. Какие соблазнительные, но в то же время аккуратные и женственные движения изображают танцовщицы в театрах Парижа… Вы не годитесь никуда! Ваши вялые руки и ноги вызывают отвращение, вы не ступаете в такт музыке. А музыка! Что за омерзительная мелодия, мадам? Вам бы следовало сыграть что-то классическое, известное, что-то, что мир уже услышал и признал, а не эту душераздирающую своим уродством вещь, которую тяжело назвать музыкой.

Парень был сильно пьян, руки его то взмахивали, то опускались, но, казалось, он ими не управлял, как и остальным своим телом. В зале пошли недовольные возгласы. Лорентин де Бутайон, закурив трубку, приблизился к другу.

– Довольно, Ален. Пойди домой, да прихвати с собой одну из этих красавиц. Скрась своё недовольство, остынь, – шёпотом посоветовал Лорентин своему другу.

– Ты будешь учить меня, Лорентин де Бутайон? А кто ты? Что ты из себя представляешь? Все знают, кем был дед твоего деда. Каторжником, горбатился во всю спину на благо Франции!