Мои современницы

Я медленно поправлялась. Всё, что со мной случилось, казалось мне бесконечно далеким. Точно тысяча лет отделяла меня от прошлого и от Алексея. О нем я редко и думала, да и вообще думать последовательно было мне трудно. Голова моя плохо работала, и мне больше нравилось смотреть на цветы, на озеро и горы. Всё казалось мне удивительно ярким и красивым, все блюда, которыми меня кормили, необычайно вкусными. Но более всего полюбила я остров, живописно выходящий из воды, прямо против нашего отеля. Остров этот принадлежал какой-то итальянской герцогине и весь был занят ее дворцом и парком[23 - На рубеже XIX–XX вв. остров Гарда принадлежал герцогине Марии Феррари, рожд. Анненковой (Новокутово, 1837 – Генуя, 1924). Фрейлина Вел. кн. Александры Иосифовны, в 1856 г. она была отправлена за границу, для поправки здоровья. Убедив в своих притязаниях на титул «принцессы Бурбонской» генуэзского маркиза (позднее герцога) Гаэтано де Феррари (1818–1893), в 1873 г. стала его женой. Единственная их дочь Анна Мария де Феррари (замок Монталлегро, 1874–1924, утонула в о. Гарда) вышла замуж за кн. Шипионе (Сципионе) Боргезе.]. Не знаю, кто именно там жил, но я населила его по-своему. В моем воображении там жили молодые муж и жена. У них было двое детей – мальчик и девочка. Все они, и родители, и дети, были очень красивы и изящны. Все они обожали друг друга и никогда не ссорились. Целыми днями гуляли они по очаровательным аллеям, наслаждаясь чудным видом на озеро, а когда шел дождь, то запирались в роскошных залах их мраморного палаццо и занимались музыкой. Она пела (у нее был чудный голос), он играл на виолончели. Когда же проходил дождь, они снова выходили в парк, где никогда не было грязи, так как дождь просачивался через песок. Одеты они все были очень красиво. Туалеты доставлялись им прямо из Парижа и всегда были удачны. Обедали они восхитительно, и повар никогда не бывал пьян. Смущала меня кухня: я долго думала, куда ее деть, чтобы не слышно было запаха. Наконец, кухня была помещена в пещере, на берегу озера, и весь кухонный запах уходил в воду. Нечего прибавлять, что обитатели этого счастливого острова никогда не хворали и не имели понятия о докторах и аптеках. Мечты эти чрезвычайно занимали меня и доставляли мне большое удовольствие.

Между тем, здоровье мое улучшалось. Лечил меня в Гардоне один немец, очень умный врач. Он нашел, что нервы мои очень расстроены и принялся лечить меня белладонной, цинком и мышьяком. Мало-помалу бессонницы мои исчезли, мигрени тоже, но вместе с тем изменились многие мои мысли и даже убеждения. Доктор смеялся, когда я ему об этом говорила, и предсказывал, что сделает из меня совсем другую девушку.

Весной я вполне оправилась и мы с miss Jane поехали путешествовать по Италии. Прежде всего мы посетили Верону, и этот город навсегда останется у меня в памяти. Меня поразила его поэтическая красота и оригинальность. Особенно полюбила я арену, древнеримскую арену, вполне сохранившуюся, где когда-то боролись гладиаторы, a затем, позже, мучили и убивали христиан. Я ходила по темным коридорам, где в пещерах, похожих на клетку, запирали христиан, обреченных на съедение зверя[24 - Сюжет о ранних христианах, отданных на растерзание зверям на древнеримской арене, получит дальнейшее развитие во вставной новелле романа Л. Ф. Достоевской «Эмигрантка».].

Я представляла себе те чувства, которые они должны были переживать тогда – их слезы, отчаяние, экстаз и проклятия… Страшно становилось мне, и я спешила на арену, на свет и солнце. Здесь воображала я себе торжественный вход императора, со всей его пышной свитой, пурпуром и весталками. Я становилась перед ложей и восклицала: «Ave, Cesare, moritore te salutant![25 - Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя (лат.).]»

Никто не заходил на арену, я была совсем одна и никого не стеснялась. Потом взбиралась я по ступенькам арены вверх и смотрела оттуда на город, на окрестные горы, на мутную, быструю Adige[26 - Река Адидже, разделяющая Верону на две части.], красивые мосты через нее и черепичные крыши домов.

И вот как-то раз вечером, когда косые лучи заходящего солнца обливали своим светом город и сверкали на окнах крепости San Pietro[27 - Казарма («Крепость св. Петра»), построенная для австрийского гарнизона по приказу фельдмаршала Радецкого на месте средневекового замка; названа по холму Сан-Пьетро.], я вдруг поняла, что не люблю больше Алексея, так-таки совсем больше не люблю и не интересуюсь им. Все мои страдания были кончены. «Свобода! свобода! – пела я, перепрыгивая по ступенькам арены, – прочь тоска и мучения! Я хочу жить, жить, жить и наслаждаться! Как хороша жизнь! Как прекрасно солнце! Как прекрасно всё, всё!»

Счастьем наполнилось мое сердце. Мне хотелось петь, танцевать, всех обнять, всех целовать.

Радостная ходила я по улицам, с счастливой улыбкой смотрела на всех людей, заговаривала с прохожими, и смеялась им. И они смеялись мне и оглядывались на меня. «Signora parait tr?s heureuse, – говорил мне старичок-итальянец, хозяин кафе, где я каждый день в 5 часов пила чай, – signora a re?u une bonne nouvelle?[28 - Синьора кажется очень счастливой – синьора получила добрые вести? (фр.)]»

– Tr?s bonne, signor Julio, tr?s bonne![29 - Очень добрые, синьор Джулио, очень добрые! (фр.)] – смеялась я ему в ответ.

«Но, однако, как же могло всё это случиться?» – спрашивала я себя. Пять лет, целых пять лет продолжалась эта любовь, и вдруг ничего больше нет, сразу всему конец. Отчего это могло произойти? Неужели от тех лекарств, которыми лечил меня гардонский доктор? Но что же в таком случае любовь, если ее можно излечить пилюлями и порошками? Неужели же любовь всего только болезнь и ничего более? Как же мир об этом раньше не знал, мир, который всё строит на любви и придает ей такое значение? И неужели я первая об этом догадалась?

Удивляло меня также то, что я нисколько не сердилась на Алексея. Я находила, что он был прав, женясь на той, которая ему понравилась. Пусть он будет счастлив! Пусть все найдут свое счастье! Ведь жизнь только для этого и дана. Да и для меня разве всё кончено? Мне ведь всего 29 лет, и я так полна жаждой жизни. Неужто и для меня кого-нибудь не найдется? Пустое, еще не поздно. И я выйду замуж и буду иметь детей и, Боже, как еще много счастья впереди!

Из Вероны мы поехали в Венецию, а затем всё лето путешествовали по Италии. Новый, неведомый доселе мне, мир, мир дивной красоты открылся предо мной. Целыми днями ходила я с бедекером в руках и не хотела пропустить ни одной колонны, ни одной церкви, картины или статуи. Вечером я с наслаждением отмечала крестиком в путеводителе всё то, что успела видеть за день, и засыпала спокойным, крепким сном. Милая, милая Италия! Вот страна, где нельзя быть несчастной!

В октябре мы вернулись в Петербург. Я тотчас принялась делать визиты и возобновлять прежние знакомства. Все находили, что заграница принесла мне пользу, что я очень поправилась и похорошела. Об Алексее со мной избегали говорить, да и я не расспрашивала. Я всем объявляла, что думаю много принимать у себя и, вообще, весело провести зиму.

В конце ноября ко мне неожиданно пришел Алексей. Пришел он, как и в первый раз, поздно вечером и сразу стал жаловаться на свою жизнь. Он был женат более года и имел дочь 4-х месяцев. Жена его была прекрасная женщина, но, по молодости, ничего не понимала в хозяйстве. В доме их царил ужасный беспорядок, и от него более всего, страдала маленькая Таточка, у которой со дня рождения менялась уже пятая нянюшка. «Как только я узнал о твоем возвращении, Елена, – говорил мне Алексей, – то тотчас же подумал, что сама судьба тебя мне посылает. Ты такая умница, такая прекрасная хозяйка. Ты должна нам помочь. Переезжай к нам сейчас же и возьми всё хозяйство на себя. Тебе будет веселее жить с нами, чем с твоей аглицкой кикиморой».

Я пробовала протестовать, но Алексей и слышать ничего не хотел. Он умолял, просил, напоминал мне нашу старую дружбу. Наконец он ушел, взяв с меня слово, что я исполню его желание, а я, оставшись одна, принялась плакать. Так вот какова была моя свобода! Стоило прийти Алексею, и я вновь подпала под его влияние, вновь стала его покорной рабой!

И всё сделалось так, как ему хотелось. Я поместила miss Jane в убежище для престарелых гувернанток, сдала свою квартиру, а сама переехала к Алексею. Мне было не трудно ввести у них порядок – я с детства привыкла заниматься хозяйством. Я переменила всю прислугу, а к Таточке нашла бонну, очень милую и скромную девушку из обедневшей дворянской семьи. Алексей торжествовал и восхищался воцарившимся порядком.

– Какая это была гениальная мысль пригласить тебя к нам, Елена, – говорил он мне, – ты видишь теперь, что я был прав.

Я скоро сошлась с Зиной, женой Алексея. Ей недавно лишь минуло семнадцать лет, и она выглядела совершенным ребенком. Что-то детское и невинное было в ее лице, и странно, даже более: как-то противно становилось при мысли, что эта невинная девочка уже успела быть женою и матерью. Свеженькая, как цветок, с большими синими глазами и густыми золотистыми волосами, она была очень хороша, но при этом глупа и неразвита на удивление… К мужу она относилась вполне равнодушно, к дочери тоже. По желанию Алексея она сама кормила Таточку, но смотрела на нее, как на куклу, которую можно было украшать бантами. Вообще, бант играл большую роль в ее жизни. Помимо бесчисленных бантов, которыми она украшала себя и дочь, она убирала ими все комнаты, и Алексей смеялся, что скоро жаркое, рыба и даже пирожки к супу станут подаваться на стол в бантиках.

Алексей любил ее дразнить. Глупость жены ничуть не смущала его, напротив, видимо нравилась. Часто за обедом или вечерним чаем он наводил Зину на серьезные темы и от души хохотал, слушая ее рассуждения, поглядывая при этом на меня и как бы приглашая посмеяться над ее глупостью. Нередко он доводил Зину до слез своими насмешками и тогда утешал ее, как утешают малых детей – посылал за конфектами, обещал сводить в цирк или же купить новое платье.

Ко мне Зина относилась как к пожилой родственнице, приглашенной заниматься хозяйством. По ее словам, Алексей отзывался обо мне, как о несчастной, одинокой девушке, которой некуда преклонить голову, и уверял, что будет истинно добрым делом приютить меня у себя в доме, где к тому же я могу быть полезной по хозяйству. Я очень удивилась, услышав это. К чему понадобилось Алексею выдумывать такую неправду? Или, может, он боялся ревности жены? Но Зина нисколько не ревновала его ко мне: в ее семнадцать лет мои тридцать представлялись ей глубокой старостью.

Таточка была веселенькая, здоровая девочка, очень походила на мать и обещала стать такой же красавицей. Алексей ужасно ее любил. Он готов был целые ночи сидеть возле нее, когда она бывала больна, бежать за доктором или в аптеку торопить лекарство. Он находил в дочери такой ум, такие нравственные и душевные качества, каких не могло существовать в пятимесячном ребенке. Он был очень обижен, видя, что я не разделяю его восторгов и очень подружился с бонной, доброй, простодушной и недалекой девушкой, которая искренно привязалась к Таточке. Алексей полюбил заходить в детскую, чтобы с нею поговорить и вдвоем полюбоваться на ребенка, но тут, неожиданно для всех нас, Зина приревновала его к бонне и так сердилась и плакала, что Алексей принужден был уступить и прекратить свои частые посещения детской. За то он стал приходить по вечерам ко мне в комнату, где засиживался до часу, рассказывая про свою службу и поверяя свои сомнение и неудачи. Сначала отдаленно, в туманных намеках, стал он говорить, как ошибаются мужчины, увлекаясь хорошеньким личиком, и как бывают разочарованы впоследствии, убедившись, что женились на глупой кукле. Всё яснее и яснее становились его намеки. Он уже не скрывал от меня, что жалеет, зачем не женился на мне.

«Как бы мы могли быть счастливы, Елена, – говорил он мне, – ты именно та девушка, какая мне нужна!» Он уверял меня, что непременно развелся бы с Зиной, если бы не Таточка. О, как я стала их обеих ненавидеть! Они заняли мое место, они отняли у меня Алексея! Как бы я могла быть счастлива, особенно теперь, когда Алексей уже испытал любовь к хорошенькой, но глупой женщине. И всему мешала Таточка! Когда я сидела с нею, я чувствовала к ней то умиление и жалость, какую возбуждают обыкновенно маленькие беспомощные дети, но лишь только я уходила от нее, я тотчас принималась ее ненавидеть и готова была, кажется, убить ее.

В начале марта Таточка вдруг заболела. У ней началось воспаление легких, и болезнь приняла опасную форму. Бедная крошка мучилась ужасно, а мы все потеряли голову. Алексей метался по городу, отыскивая докторов и составляя консилиумы; между тем наш домашний доктор сказал мне по секрету, что только чудо может спасти девочку. Наконец, на десятый день, начался кризис, и к 11 часам вечера, к великому восхищению Алексея, доктора объявили, что ребенок вне опасности. Все ликовали, я тоже, но какая-то необъяснимая тоска давила меня. Я ушла к себе в комнату и, не зажигая огня, опустилась в кресло. Долго сидела я в темноте, но вдруг свет озарил меня, и я поняла, что тоскую потому, что Таточке стало лучше. Я всё время была убеждена, что она умрет, и ее выздоровление было для меня ударом. Боже мой, как низко я пала! Что сделала мне эта бедная, ни в чем неповинная крошка! Что если бы отец мой узнал, какие чувства способна испытывать его «честная Леночка», как он любил меня называть. Нет, прочь, прочь отсюда! Завтра же уеду всё равно куда, всё равно под каким предлогом!

Я долго плакала, пока не заснула, но сон мой был тревожен, я поминутно вздрагивала и просыпалась. Тяжелые кошмары мучили меня, и я забылась лишь на заре. Утром меня разбудил необычный шум: в соседних комнатах громко говорили, бегали, кто-то кричал, кто-то плакал. Я выбежала испуганная и узнала, что Таточка умерла. Она лежала уже застывшая, смерть очевидно последовала давно, еще ночью. С раскаянием вглядывалась я в ее кроткое, серьезное личико и спрашивала себя: «Ну что ж, довольна ты? Вот Бог исполнил твое злое желание и устранил с твоей дороги эту ни в чем неповинную девочку. Что ж, рада ты, счастлива?» И я горько плакала, и мне хотелось упасть перед ее кроваткой и каяться и вымолить ее прощенье. В это время меня позвали в кабинет. В комнате, кроме Алексея и доктора, было еще двое незнакомых мне мужчин. Один из них, следователь, как я узнала потом, заговорил со мной. Поглощенная своим горем, я рассеянно слушала его, но вдруг с ужасом разобрала, что он обвиняет меня в убийстве Таточки. Я дико смотрела на него. Что это – сон, бред? Я повернулась за объяснением к Алексею и отшатнулась, увидев его искаженное злобой лицо. Он близко подошел ко мне и с ненавистью глядя на меня, проговорил: «Ты задушила ее в надежде, что я разведусь с Зиной и женюсь на тебе. Так знай же, тварь, знай, змея, что этого никогда бы не случилось, потому что я всегда чувствовал к тебе физическое отвращение. Слышишь ли ты это? Понимаешь ли?» Вот всё, что он нашел мне сказать в ответ на мою любовь! И так мне стало это обидно, так больно, что я повернулась к следователю и сказала ему: «Делайте со мной что хотите, теперь мне всё равно».

II

Елену поместили на испытание в N-скую больницу для душевнобольных[30 - Вероятно, Пантелеймоновская больница в Удельном, устроенная в 1870-е гг. Больничная (Воскресенская) церковь была закрыта в 1922 г., в 2003 г. разобрана.]. Больница находилась за городом и состояла из нескольких одноэтажных и двухэтажных домов, разбросанных среди соснового парка. Воздух был удивительный, тишина невозмутимая; несколько напоминало кладбище, но теперь, весной, кладбище это было веселое. Птицы весело пели, деревья зеленели, а вокруг хорошенькой, в русском стиле, церкви, садовники взрывали непросохшую еще землю и готовили клумбы для цветов.

Елена приехала больная и раздраженная, на всех сердилась и ко всему придиралась, но после трех недель спокойной, правильной жизни почувствовала себя значительно лучше. Бессонницы исчезли, нервы успокоились. Ей понравилась ее чистая, веселая комната, «келья», как она ее называла; понравилась Феклуша, сиделка, которая от нее не отходила, но более всего пришелся ей по душе доктор, под надзором которого она находилась. Она так с ним подружилась, что скоро стала рассказывать ему свои мысли и даже сны, чему весьма дивилась, так как характера была скорее замкнутого. Удивительного в этом было, впрочем, мало: Дмитрий Петрович Теняшов во всех возбуждал такие же чувства. То был человек простодушнейший и добродушнейший безо всякой хитрости. Ему недавно минуло 32 года, был он очень толст и неуклюж, так что издали походкой несколько напоминал медведя. Лицо, впрочем, имел приятное. Происходил он из известной морской семьи и первоначальное образование получил в Морском корпусе. Затем по призванию поступил в Медицинскую академию, где занимался очень старательно. Окончив курс, выбрал специальностью душевные болезни, к которым чувствовал сильное влечение и надеялся сделать в этой области много интересных открытий. Товарищи его по больнице весьма этим надеждам дивились, так как не находили в Дмитрии Петровиче или Мите, как его все называли, никакой наблюдательности и никаких психологических талантов. В N-ской больнице он впрочем весьма и весьма пригодился. Его безграничное добродушие успокаивало самых беспокойных больных, и он скоро был назначен заведовать буйным отделением.

Как большинство толстых людей, Митя был ленив и любил в свободное время лежать на своем широком турецком диване и мечтать. В мечтах своих он всегда представлял себя худощавым и стройным, удивительным красавцем и победителем сердец. Он любил романы из рыцарской жизни с турнирами, пирами и красавцами; был равнодушен к молодым барышням и мечтал о героине, «настоящей» героине, какие описываются в романах. К большому его сожалению, ему до сих пор всё еще не удавалось ее встретить, а потому естественно, что Елена произвела на него глубокое впечатление.

«Вот это любовь! – думал он – настоящая любовь! Как сильна должна быть ее страсть к этому Вершинину, если она могла решиться на такое преступление!» Вид же Елены, больной и измученный, тотчас возбудил жалость в его добром сердце. Он решил написать подробный психологический очерк ее душевного настроения и доказать суду, что в момент преступления она находилась в помешательстве или аффекте. Елену, конечно, оправдают, и тогда она поймет, кому обязана своим оправданием. Она узнает тогда, что можно и не будучи красавцем (Митя был уверен, что Алексей Вершинин удивительно красив) быть тем не менее рыцарем и уметь доказать дружбу не на словах только, а и на деле. Он нечаянно проговорился Елене об очерке, который предполагал написать, и о наблюдениях, которые с этой целью над нею производил, и та тотчас же изменила свое с ним обращение. Теперь Елена стала каждый день караулить его приход и, завидя в окно Митю, поспешно распускала по плечам свои густые белокурые волосы и, живописно задрапировавшись в белый шелковый платок, принимала театральную позу.

– Скажи, Нерон, – приветствовала она входившего Митю, – многих ли невольников ты сжег сегодня? Многим ли царедворцам послал яду? Доволен ли ты, о, кровожадный тиран, сегодняшним днем?

– Вы меня не узнаете, Елена Сергеевна? Это – я, ваш доктор.

– А, это вы, – и Елена проводила рукой по лбу, как бы стараясь что-то вспомнить. – Садитесь, я вам рада. Скажите, зачем вы сегодня, рано утром, прилетали ко мне в виде черного ворона?

– Я прилетал к вам, Елена Сергеевна?

– Ну, да. Вы медленно спускались, махая вашими черными крыльями, мерно, мерно, как орел спускается на ягненка. Один глаз у вас был оранжевый, другой – ярко-зеленый. А вчера вечером вы являлись мне в виде белого медведя. Вы влезли вон на то дерево, играли на балалайке и пели: «Чаруй меня, чаруй!» Скажите, зачем вы меня мучаете, являясь в разных видах, отчего не приходите всегда, вот как теперь, в виде доброго, славного Дмитрия Петровича, которого я так люблю?

– Как вы сегодня спали, Елена Сергеевна?

– Очень дурно. Меня ужасно взволновало то известие, которое вы мне вчера сообщили.

– Какое же известие я мог вам сообщить?

– Как, вы уже забыли? Да о том, что Шарлота Корде[31 - Мари-Анна-Шарлотта Корде д’Армон (1768–1793) – убийца Марата.] приговорена к смертной казни. Ведь Шарлота – мой лучший друг, моя подруга детства. Неужели я могу оставаться равнодушной к ее судьбе? Она только что была объявлена невестой Шекспира. У них было уже взято купе в sleeping саг[32 - Спальный вагон (англ.).] и заказано помещение в Palace H?tel в Монте-Карло[33 - В Palace H?tel в Монте-Карло развернется трагический эпилог романа Л. Ф. Достоевской «Эмигрантка».], где они хотели провести свой honeymoon[34 - Медовый месяц (англ.).]. Бедная Шарлота! Я помню, когда мы были еще девочками, мы жили в Конго, в Африке. Мой отец строил там железную дорогу бельгийцам, а ее отец был миссионером. И вот в полдень, когда все спали, Шарлота приходила посидеть со мной в тени кокосовой пальмы и признавалась мне: знаешь, Елена, я так страстно люблю Уилли Шекспира, что готова ради него пожертвовать даже субботними бенефисами в Михайловском театре.

– Как ваш аппетит, Елена Сергеевна?

– Ела я недурно и даже довольно много. Но ведь это в последний раз, с завтрашнего дня я буду сидеть на хлебе и воде.

– Почему же так, Елена Сергеевна?

– Почему! Да потому, что меня выбрали папой. Вы еще этого не знаете? Как же! Старого папу прочь, а меня на его место. Voici, ma mule[35 - Вот мой мул (фр.).], – вытягивала она вперед свою изящно обутую ножку. – Baisez-la. Comment, vous ne voulez pas? Et bien, alors, va-t-en, vil esclave! Tu n’est pas digne de parler ? l’Impеratrice des Indes! Va-t-en, va-t-en![36 - К черту! Как, ты не хочешь? Ну, тогда уходи, мерзкий раб! Ты не достоин говорить с императрицей Индии! Уходи, уходи! (фр.)] – и Елена грозно наступала на Митю. Тот поспешно ретировался и исчезал за дверью, а Елена ложилась на кушетку и от души хохотала.

– И затейница вы, барышня, как я погляжу – смеялась и Феклуша, обычная свидетельница таких сцен, – совсем вы нашего барина закружили.

А Митя, торопясь и переваливаясь на ходу, шел домой. Там, в письменном столе, хранилась заветная тетрадь, в которую он вписывал свои наблюдения над Еленой. Поспешно брался он за перо и писал:

«…с одной стороны, смешивает людей современных с героями древней жизни (меня с Нероном); с другой стороны, видит в животных знакомых ей лиц (я в виде черного ворона и белого медведя). С одной стороны, смешивает старинное с настоящим (Шекспир и sleeping саг[37 - Спальный вагон (англ.).]); с другой стороны, воображает себя папой (mania grandiosa[38 - Мания величия (лат.).]). С одной стороны…»

III

В конце июля прокурору Петербургского окружного суда доложили о приходе незнакомой дамы. Он прочел на поданной визитной карточке ничего не говорящее ему имя и вышел к ней в гостиную. Посетительница оказалась пожилой дамой, очень почтенного вида, с правильными, строгими чертами лица и седыми волосами. Одета она была в черном и как-то особенно изящно куталась в старинные, дорогие, черные кружева. Она спросила прокурора, он ли занимается делом Елены Мильтопеус, и на его утвердительный ответ, пожелала узнать, созналась ли обвиняемая в преступлении.

– Она всё еще упорствует, – отвечал прокурор, – но все улики против нее. Вопрос теперь в том, была ли она в здравом рассудке в момент преступления. С этой целью она помещена на испытание в N-скую больницу и находится под надзором опытного врача.

Дама помолчала и, вдруг, неожиданно для прокурора, заплакала.

– Бог мне простит, – проговорила она, крестясь, – может быть, я совершаю великий грех, но я не могу больше молчать.